– Привет, – неловко произнесла я.
Зима протянул руку. Я пожала ее, ощущая пластичную текстуру его искусственной кожи. Сегодня она была тусклой, оловянно-серого оттенка.
– Пойдемте посидим на балконе. Приятно посмотреть на закат, не так ли?
– Приятно, – согласилась я.
Он развернулся ко мне спиной и направился к шале. Пока он шел, мышцы перетекали и бугрились под серой кожей. На спине кожа переливалась, словно выложенная мозаикой из светоотражающих частиц. Он был прекрасен, как изваяние, мускулист, как пантера. Даже после всех пережитых трансформаций он выглядел красавцем, но я никогда не слышала, чтобы у него был с кем-нибудь роман или что у него вообще есть какая-то личная жизнь. Для него существовало только искусство.
Я шла вслед за ним, ощущая себя неуклюжей и косноязычной. Зима привел меня в шале, прошел через старомодную кухню и старомодный холл, обставленные тысячелетней давности мебелью и безделушками.
– Как вы долетели?
– Отлично.
Он вдруг остановился и повернулся ко мне лицом:
– Я забыл уточнить… робот настоял, чтобы вы оставили свою напоминалку?
– Да.
– Хорошо. Я хочу говорить именно с вами, Кэрри, а не с каким-нибудь суррогатным записывающим устройством.
– Со мной?
Оловянно-серая маска его лица приобрела насмешливое выражение.
– Вы вообще умеете говорить развернутыми предложениями или пока что только учитесь?
– Э…
– Расслабьтесь, – сказал он. – Я здесь не для того, чтобы вас экзаменовать или унижать, ничего подобного. Это никакая не ловушка, и вы не подвергаетесь опасности. К ночи вы вернетесь обратно в Венецию.
– Со мной все в порядке, – сумела выдавить я. – Просто смущена присутствием знаменитости.
– Ну, не стоит. Едва ли я первая знаменитость, с какой вы встречаетесь в своей жизни, не так ли?
– Да, верно, только…
– Люди находят меня пугающим, – сказал он. – Но постепенно преодолевают свой страх, а потом никак не могут понять, чего же боялись.
– Почему вы выбрали меня?
– Потому что вы неизменно вежливо просили, – ответил Зима.
– А если серьезно?
– Ладно. Есть и еще кое-что, хотя вы действительно просили вежливо. Я многие годы с удовольствием следил за вашими публикациями. Люди часто доверяли вам писать о себе, особенно под конец жизни.
– Вы говорили об уходе из профессии, а не о смерти.
– Как бы то ни было, это все равно отказ от общественной жизни. Ваши работы всегда казались мне правдивыми, Кэрри. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обвинял вас в искажении фактов в ваших статьях.
– Время от времени случается, – призналась я. – Вот почему я всегда слежу за тем, чтобы под рукой была ИП, тогда никто не сможет оспорить сказанное.
– В моем случае это не имеет особенного значения, – заметил Зима.
Я внимательно посмотрела на него:
– Есть что-то еще, какая-то другая причина, верно? По которой вы вынули из шляпы бумажку с моим именем?
– Я хочу помочь вам, – ответил он.
Говоря о Голубом периоде, большинство людей подразумевает эру по-настоящему громадных полотен. Под громадными я понимаю – ГРОМАДНЫЕ. Прошло немного времени, и его работы стали настолько большими, что здания и площади терялись на их фоне; настолько большими, что их было видно с орбиты. По всей Галактике возвышались над частными островами или поднимались из бушующего моря двадцатикилометровые голубые полотна. Расходы никогда не представляли проблемы, поскольку хватало меценатов, грызущихся друг с другом за право обладать самым последним и самым огромным творением Зимы. Полотна все росли, и в итоге им уже требовались сложные высокотехнологичные механизмы, способные поддерживать их в вертикальном положении, несмотря на гравитацию и погодные условия. Произведения пронзали верхние слои атмосферы, выходя в космическое пространство. Они светились своим собственным мягким светом. Они загибались арками и расходились веерами, так что поле зрения наблюдателя было целиком и полностью насыщено голубым.
Теперь Зима стал невероятно популярен, о нем знали даже люди, не питающие интереса к искусству. Он был загадочной знаменитостью-киборгом, творящим гигантские произведения, человеком, который никогда не дает интервью, никогда даже намеком не позволяет понять, в чем он видит смысл собственного искусства.
Но так было сотни лет назад, когда Зима еще и близко не стал самим собой.
Постепенно его творения сделались слишком необъятными, чтобы умещаться на планетах. И Зима беспечно двинулся в межпланетное пространство, создавая свободно плавающие голубые полотнища в десять тысяч километров длиной. Теперь он работал уже не с кистями и красками, а с целой флотилией роботов-саперов, разрывающих на куски астероиды, чтобы добыть материалы для его творений. Теперь уже целые звездные экономики соревновались друг с другом за право обладания его работами.
Примерно в это время я снова ощутила интерес к Зиме. Я присутствовала при одном из его «лунных обертываний», при заключении небесного тела в голубой контейнер с крышкой – словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему хвост, расцвеченный в оттенки голубого Зимы. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Зимы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.
Поэтому я все ждала и ждала. А затем, как и миллионы других людей, я услышала о последнем произведении Зимы и отправилась в фальшивую Венецию на Муржек. Я не надеялась на интервью или на какое-то новое понимание. Я просто была обязана там быть.
Через раздвижные стеклянные двери мы вышли на балкон. По обе стороны белого стола стояли два простых белых кресла. На столе были напитки и ваза с фруктами. Иссохший склон под лишенным перил балконом круто уходил вниз, и открывался ничем не заслоненный вид на море. Вода лежала спокойная и приветливая, и в ней отражалась серебряная монета заходящего солнца.
Зима жестом предложил мне сесть в одно из кресел. Указал на две бутылки с вином:
– Белое или красное, Кэрри?
Я раскрыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Обычно в это мгновение между вопросом и ответом ИП безмолвно советовала мне, какую из двух возможностей предпочесть. Отсутствие подсказки от напоминалки привело меня в ступор.
– Мне кажется, красное, – сказал Зима. – Если у вас нет серьезных возражений.
– Это не значит, что я не могу решить за себя сама, – заявила я.
Зима налил мне бокал красного вина, затем поднял его к небу, рассматривая на свет.
– Разумеется, не значит, – подтвердил он.
– Просто все это немного странно.
– В этом не должно быть ничего странного, – сказал он. – Вы жили именно так сотни лет.
– Вы имеете в виду – естественным образом?
Зима налил себе красного вина, но, вместо того чтобы выпить, просто вдохнул аромат.
– Именно.
– Но в том, чтобы оставаться в живых спустя тысячу лет после рождения, нет ничего естественного, – возразила я. – Моя природная память переполнилась около семисот лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Чтобы внести туда что-нибудь, что-то необходимо вынести.
– Давайте на минутку вернемся к вину, – предложил Зима. – Обычно вы полагаетесь на совет вашей ИП, верно?
Я пожала плечами:
– Ну да.
– А ИП всегда предлагает вам одну из двух возможностей? Скажем, всегда красное вино или всегда белое?
– Все не настолько примитивно, – сказала я. – Если бы у меня имелось явно выраженное предпочтение одного перед другим, тогда, разумеется, ИП всегда рекомендовала бы мне только одно, а не другое. Но у меня такого предпочтения нет. Иногда хочется красного вина, иногда белого. А бывает, вообще не хочется вина. – Я лишь надеялась, что мое разочарование не слишком заметно. Однако после сложной шарады с голубой карточкой, роботом и кораблем последнее, о чем я хотела бы говорить с Зимой, – о моей собственной несовершенной памяти.
– Значит, этот выбор случаен? – спросил Зима. – ИП с равным успехом может указать как на красное, так и на белое?
– Нет, ничего подобного. ИП следует за мной повсюду несколько сотен лет. Она сотни тысяч раз видела, как я пью, в нескольких сотнях тысяч ситуаций. Она предполагает, с высокой степенью вероятности, какое именно вино я предпочла бы в каждом определенном случае.
– И вы безоговорочно следуете ее совету?
Я глотнула красного вина.
– Разумеется. Вам не кажется, что это было бы несколько по-детски – поступать наоборот, только чтобы продемонстрировать свободу собственной воли? В конце концов, меня, скорее всего, удовлетворит предложенный ею выбор.
– Но если вы не игнорируете ее предложения время от времени, не становится ли вся ваша жизнь набором предсказуемых реакций?
– Может быть, – согласилась я. – Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, о чем мне переживать?
– Я вас не критикую, – произнес Зима. Он улыбнулся и откинулся на спинку кресла, несколько разрядив возникшее в процессе расспросов напряжение. – Очень немногие люди в наше время пользуются услугами ИП, верно?
– Я не знаю, – ответила я.
– Менее одного процента из всего населения Галактики. – Зима понюхал вино и посмотрел сквозь бокал на небо. – Все остальные, за этим небольшим исключением, приняли неизбежное.
– Чтобы вместить тысячи лет воспоминаний, требуются машины. И что в этом такого?
– Но машины бывают разных типов, – сказал Зима. – Нейроимплантаты, полностью интегрированные в личностное самосознание. Неотделимые от биологической памяти. С ними вам не пришлось бы спрашивать ИП о том, какое вино предпочесть, и не нужно было бы дожидаться ответа. Вы бы просто знали, и все.