Впрочем, да, пилот у нас Галина. Управление кораблем – ее территория, на которую мне советовали не соваться. Я отреагировал бы так же, посмей она указывать мне, как работать с системами приема-передачи данных.
Согласно плану, который месяцами обсуждался на Земле, на каждом этапе полета «Прогресса» следовало брать пробы. Прогнозная модель вселяла уверенность, что робот подберется к одному из летающих объектов, не будучи искромсанным силовыми линиями. Сбросив скорость «Прогресса» до менее чем метра в секунду, Галина подвела его к границе контакта с объектом, выпустила рычаги и инструменты анализа на максимальную длину. Благодаря китайскому зонду, который сошел с курса при втором появлении Матрешки, мы знали, что внешний слой удивительно хрупок. Столкновение на высокой скорости разрушило китайский аппарат, но он успел отсечь крупные куски инопланетного материала. Матрешка вернулась в третий раз, и мы, изучив результаты исследований, обрадовались: поврежденный зондом объект не самовосстановился.
Тросами с липкими наконечниками «Прогресс» прикрепился к препятствию. Галина колупала облупленный край зоны столкновения с помощью молотков, режущих устройств, зажимов. Внешний слой ломался легко: будь мы там, на месте, в автономных скафандрах, отрывали бы эти кусочки руками. Некоторые были размером с уголек, некоторые – с автомобильный двигатель. Галина наполнила грузовой отсек «Прогресса» примерно на треть и решила, что пока хватит. Ей хотелось оставить место под другие образцы и собрать их, когда «Прогресс» войдет глубже.
– Может, вернем «Прогресс» к «Терешковой», разгрузим и снова отправим к Матрешке? – предложил я. По плану следовало сделать несколько рейдов на Матрешку, пока мы не израсходуем запасы гидразина.
– Только не с такими долбаными системами. Вот потеряем память или останемся с невращающейся камерой – и все, считай, ослепли. Может, робот способен еще на три-четыре вылазки, но пока я исхожу из того, что это наш единственный шанс. Хотелось бы, чтобы «Прогресс» проник как можно глубже – по крайней мере, пока грузовой отсек не заполнится.
– С Байконуром посоветуешься?
– Мы вольны делать что хотим, Дмитрий. Разница во времени слишком велика, чтобы звать маму всякий раз, когда нужно принять ответственное решение. – Галина отстранилась от дистанционного манипулятора и размяла пальцы. – Пока корабль дышит, я поведу его вглубь Матрешки.
– Согласен.
– Вот и хорошо, – отозвалась Галина, которую, в сущности, не интересовало, согласен я или нет. – Кстати, где сейчас Яков?
– Где-то здесь.
– Дмитрий, кому-то из нас нужно за ним присматривать. По-моему, он на грани.
– Мы все на грани. Это называется космическим полетом.
– Ну, я просто говорю.
– Нужно присмотреть за Яковом. Я присмотрю.
На глубине проникновения пятнадцать километров «Прогресс» вышел из Слоя-1 в космическое пространство, фактически свободное от летающих препятствий и силовых линий. Галина увеличила скорость, и теперь «Прогресс» каждые десять секунд углублялся в Матрешку на километр. Здесь собирать и анализировать было нечего.
– В бреши один нормальный вакуум, – пробормотала Галина. – По крайней мере, нормальный для робота. Окружающая физика особо не изменилась.
С первого появления Матрешки все знали или, по крайней мере, подозревали, что это не просто таинственный многослойный артефакт, плывущий по космосу. Каким-то, пока не понятным нам образом она искажала саму физику пространства-времени, по которому двигалась. Из-за отдаленности «Терешковой» мы не могли измерить едва уловимые искажения, но чем глубже уходили зонды, тем ярче эти искажения проявлялись. Фундаментальные постоянные теряли свою фундаментальность. Менялась скорость света. Постоянная Планка отклонялась от цифры в справочниках, так же как угол слабого смешивания, постоянная тонкой структуры, постоянная Ньютона. Существующими законами физики ни одна из аномалий не объяснялась. Казалось, Матрешка несет с собой кусок другой вселенной. Может, ее создали такой; может, это было искажение пространства-времени – что-то вроде затяжного заражения, побочный эффект прохода сквозь кротовину.
Разумеется, мы не были уверены, что Матрешка прошла сквозь кротовину. Это предположение, пусть даже обоснованное, напоминало фиговый листок на бездне невежества. Доподлинно мы знали только то, что она появилась в центре Солнечной системы вместе со вспышкой энергии.
Я очень хорошо помню тот день – 6 ноября 2015 года, мой двадцатый день рождения. Спустя двадцать четыре года и два витка, сделанные Матрешкой на высокоэллиптической солнечной орбите, я смотрел в упор на инопланетную конструкцию, словно вся моя взрослая жизнь была стрелкой, указующей на этот момент.
Может, она и была стрелкой.
Родился я в 1995 году в деревне Клушино, под Смоленском. Гордиться вроде бы нечем, но ведь именно в Клушино родился Юрий Гагарин. Его имя я выучил раньше многих других. Отец рассказывал, как Гагарин стал первым человеком, побывавшим в космосе, как он ни разу не изменил своей природной скромности, как был избран депутатом Верховного Совета, как весь мир считал его героем, как он погиб, когда его тренировочный самолет упал на деревья. Отец рассказывал, что перед полетом все советские космонавты посещают кабинет Гагарина и смотрят на часы, остановленные в момент его смерти. Много лет спустя я сам посетил кабинет Гагарина.
Особенно мне запомнился холодный зимний вечер, когда отец посадил меня, пятилетнего, на плечи и вынес на улицу – посмотреть, как наша космическая станция «Мир» плывет по ночному небу. Я попробовал дотянуться до яркой точки, и отец поднял меня еще выше, словно это что-то меняло.
– Дима, ты хотел бы полететь в космос?
– Я должен быть большим?
– Нет, – ответил отец, – А вот сильным и смелым – должен. И однажды ты станешь таким.
– А когда я погибну, в моем кабинете тоже остановят часы?
– Ты не погибнешь, – заверил отец. Несмотря на холод, он закатал рукава рубашки, и его волоски царапали мне кожу.
– А если погибну?
– Тогда, конечно, остановят. Как у товарища Гагарина. И часы остановят, и героем тебя сделают.
Дверцы лифта открываются, и ощущается ледяной ветер, дующий с загородных сельхозугодий. Лестничная площадка лишь с одной стороны огорожена невысокими перилами и открыта всем стихиям. Нешина квартира примерно в середине дома. Когда я добираюсь до нее, входная дверь уже приоткрыта. За порогом стоит Неша – кто же еще? – придерживая край двери костлявыми пальцами с длинными ногтями. Я вижу половину ее лица – правый глаз, кожу с преждевременными морщинами, облачко седых волос. Неша куда старше, меньше и тоньше, чем я осмеливался себе представить.
– Показывайте то, что хотели, и уходите.
– Надо бы сначала поговорить. – Я поднимаю руки с онемевшими пальцами. – Все, что я сказал вам, – правда. Несколько часов назад я сбежал из психбольницы. Меня уже наверняка хватились.
– В таком случае уходите немедленно.
– Я был в Матрешке, Неша. Не хотите узнать, что со мной случилось?
Дверь открывается чуть шире, и я вижу еще часть Нешиного лица. Передо мной лицо старухи; впрочем, в нем еще просматривается молодая Неша, сильная, целеустремленная женщина, которая не отказалась от своих убеждений, даже когда государство объявило их противоречащими официальной политике.
– Я слышала сплетни. Якобы вы сошли с ума.
Я равнодушно пожимаю плечами.
– Я и впрямь сошел с ума во время обратного полета. Это спасло меня. Если бы я не сошел с ума, то не стоял бы сейчас перед вами.
– Вы сказали, я должна что-то узнать.
– Уделите мне немного времени – и я уйду, обещаю.
Неша оглядывается. На ней шаль какого-то непонятного цвета.
– В квартире ненамного теплее. Когда вы позвонили в домофон, я обрадовалась, что это мастер пришел чинить отопление. – Неша замолкает, что-то обдумывая, потом добавляет: – Я дам вам попить и найду для вас другую одежду. У меня остались вещи покойного мужа – пусть хоть кому-то пользу принесут.
– Спасибо.
– Зря вы ко мне пришли. Это навредит и вам, и мне.
– По-моему, вред уже нанесен.
Неша пускает меня за порог. Ей кажется, что квартира холодная, но для меня она теплая, как печь. А после больничных палат – еще и роскошная. Мебели немного, все старое, вытертое, но еще вполне крепкое. На низеньком журнальном столике стоит ваза с поблекшими пластмассовыми цветами. На стенах – картины, за исключением участка, на котором нарисован телевизор. По углам краска уже облуплена, так что скоро к Неше придут и обновят рисунок.
– Отключить его не могу, – оправдывается Неша, словно я упрекнул ее. – Телевизор можно отскрести, но они снова явятся и нарисуют его. За телевизорами следят пристальнее, чем за отоплением, а еще злятся, если понимают, что рисунок поврежден намеренно или его прятали за картинами.
Вспоминаются неумолкающие больничные телевизоры и различные ухищрения, на которые идут пациенты, чтобы заблокировать их или заглушить звук.
– Понимаю. Можете не объяснять.
– Нынешний мир мне не нравится. Я достаточно стара, чтобы помнить другую жизнь. – Неша снисходительно машет рукой, отгоняя воспоминания о лучших временах. – Слышу я теперь плоховато. Наверное, это подарок судьбы.
– На подарок не очень похоже. – Я показываю на вытертые кресла. – Можно мне сесть?
– Делайте что хотите.
Я опускаю свое измученное тело в кресло. Мокрая одежда липнет к коже.
Во взгляде Неши читается что-то похожее на жалость.
– Вы и впрямь космонавт?
– Да.
– Могу приготовить вам чай.
– Да, пожалуйста, что-нибудь горячее.
Неша уходит на соседнюю кухню. Одета она так, как одевалась лет в тридцать, но с поправкой на холод и старческую немощь, – в ветхие джинсы, несколько джемперов, шарф и коричневую шаль. Даже в квартире она носит меховые сапоги. Многослойная одежда создает иллюзию объема, но я вижу, до чего она худая – как хрупкая нахохленная птичка. Что-то птичье есть и в том, как нервно и судорожно она передвигается по закоулкам своей квартиры. Гремит чайник, скулит кран, неохотно капает вода, и Неша возвращается.