– Я Иванов, – твержу я, но тень сомнения появляется.
– Может, в кармане посмотрите? – предлагает Неша.
Я опускаю в карман онемевшие от холода пальцы и касаюсь твердого края пропуска. Здоровяк в шляпе держит меня по-прежнему крепко. Я передаю белый пластиковый прямоугольник Неше. Она держит его в вытянутой руке и щурится, вглядываясь в маленькую голограмму.
– Это вы, – объявляет Неша. – Сомнений нет.
Я качаю головой:
– Тут какая-то ошибка. Наши файлы спутали. Я не доктор Кизим. Я и тот корабль помню, и все, что там случилось.
– Только потому, что вы провели с ним много времени, – не без сочувствия поясняет Гречко. – После того как Дмитрий впал в персистирующее вегетативное состояние, мы решили, что риск заражения существенно снизился. И ослабили меры безопасности.
– Я не доктор Кизим.
– Георгий, мы вас вылечим, слово даю! Малышева мы в итоге вернули к нормальной жизни. Процесс, конечно, протекал болезненно, но постепенно его собственная личность вышла на первый план. Сейчас он помнит, что был Яковом, но проблемы самоопределения больше не существует. Мы и вам поможем, обещаю. Поедемте с нами, и все будет хорошо.
– На фотографию посмотрите, – говорит Неша, возвращая мне пропуск.
Я смотрю. Зрение фокусируется не сразу – от холода и снега слезятся глаза, – но, когда это случается, сомнения и впрямь отпадают. Это самое лицо я видел в Нешином зеркале. На фотографии оно чище, презентабельней, но все равно мое.
– Я боюсь.
– Конечно боитесь, а кто не боялся бы? – Гречко тушит сигарету и протягивает обтянутую перчаткой руку. – Георгий, так вы поедете с нами? Чтобы мы начали лечение?
– У меня нет выбора, верно?
– Так будет лучше.
Видя, что я сдаюсь без боя, Гречко кивком велит здоровяку убрать шприц обратно в карман. Другой здоровяк в шляпе легонько подталкивает меня: давай, мол, иди, лифт ждет. Я задерживаюсь буквально на секунду, чтобы оглянуться на Нешу.
Мне необходима последняя секунда контакта с женщиной, ради встречи с которой я рисковал жизнью.
Неша коротко кивает.
Вряд ли Гречко или его здоровяки заметили этот кивок. Вот Неша вынимает руку из кармана, показывает мне шкатулку и сжимает ее в кулаке, как величайшее сокровище во вселенной. Словно обрывок сна, я вспоминаю, как другая рука вложила эту шкатулку в мою. Рука космонавта, который, уже впадая в кому, умолял распорядиться ею.
Что станет с нами, не знаю. Неша стара, но вполне способна прожить еще несколько десятков лет. Может, она когда-нибудь и сомневалась в своей правоте, но теперь у нее есть вещественное доказательство. Справедливость восстановлена, если ее требовалось восстанавливать. Впрочем, если появится возможность, они найдут повод ее утешить.
Зато теперь у Неши появилась железная уверенность в том, что они не правы, что все их идеалы в один прекрасный день рассыплются в прах.
Утешение слабое, но уж какое есть.
– Я и правда доктор Кизим? – спрашиваю я Гречко, когда лифт везет нас вниз.
– В глубине души вы сами это знаете.
Я глажу себя по лицу: соответствует ли оно воспоминаниям, которые кажутся реальными?
– Я был полностью уверен…
– Так оно и случается. Но хорошо, что вы уже подвергаете сомнению эти несомненные факты.
– А космонавт?.. – начинаю я, почему-то чувствуя, что не в силах назвать его по имени.
– Да?
– Вы обмолвились, что он в персистирующем вегетативном состоянии.
– Он в этом состоянии уже довольно давно. Странно, что вы не помните. Он просто лежит и смотрит на нас. Смотрит и мурлычет мелодию. Одну и ту же. Снова и снова. В конце концов мы ее узнали. Это музыка Прокофьева, известное сочинение, – добавляет Гречко без особого интереса.
– «Тройка», – подсказываю я, когда дверцы лифта открываются. – Да, я хорошо ее знаю.
Под снегопадом меня ведут к ЗИЛу, который наверняка ждал где-то за пределами видимости. Здоровяк со шприцем распахивает заднюю пассажирскую дверь и жестом предлагает мне сесть, словно я – высокопоставленный партиец. Я залезаю, не устраивая сцен. В салоне ЗИЛа тепло, мягко и тихо.
Пока мы мчимся прочь из Звездного городка, я прижимаю лицо к стеклу и смотрю на белый мир. Он проносится мимо, как во время катания на санях.
Эта вещь была написана для Джонатана Стрэна, когда он готовил антологию «Godlike Machines» – о загадочных мегасооружениях и иных инопланетных артефактах. И я не найду лучшего примера того, насколько нелинейным может быть творческий процесс и какая тщетная это задача – загонять развитие сюжета в ситуативные рамки. Однажды мне вообразился катящий сквозь вьюгу черный лимузин, и я на клочке бумаги записал идею, что-то вроде: «Космонавты сходят с ума из-за Прокофьева». И забыл об этом. Потом я пару месяцев гонял совершенно дрянной сюжет по бесчисленным деревьям и кроличьим норам и наконец убедился, что овчинка не стоит выделки. Тот брошенный сюжет не имел никакого отношения к Прокофьеву, космонавтам и вьюге. Это была столь же безнадежная, сколь и амбициозная попытка создать историю об инопланетном артефакте, который сталкивается с Землей и разрушает нашу технологию и язык, одновременно меняя наше восприятие потока времени, так что прибытие артефакта мы принимаем за его отбытие и вместо технологического упадка получаем технологическое ускорение… Ну, вы поняли. А может, и нет.
Так вот, однажды, разозлившись на свою неспособность сдвинуть сюжет с мертвой точки, я плюнул на него и решил: надо вернуться к чему-то такому, что я смогу довести до ума. Я нашел ту бумажку и стал писать «Тройку». Она тоже давалась нелегко. Случались задержки; бывало, я оказывался в тупике. Но всякий раз мне помогала вера в то, что выход существует, надо только его найти. При работе над предыдущей вещью такой веры у меня не было.
Хотите почитать кое-что из тогдашних записей? Пожалуйста.
«Дмитрий сбежал».
«Дмитрий нашел Петрову».
«Они идут гулять. Беседуют о том, чем она занималась раньше, как была осмеяна и унижена».
«Возвращаются в квартиру. Он дает ей музыкальную шкатулку».
«За ним приходят. Петрова не интересует этих людей. Дмитрий догадывается, что с ним должно случиться нечто плохое, но смиряется. Он почти счастлив, так как доказал Петровой, что она была права».
«Только рассказ надо вести от лица Дмитрия. И расставить подсказки насчет того, что любого, кто вступит в контакт с Машиной, ждет легкое помешательство. Похоже, это заразно – достаточно пообщаться с выжившим членом экспедиции, чтобы тронуться умом.
«Позаботиться о том, чтобы безумие Якова не началось до того, как они приблизятся вплотную к Матрешке».
В конце оказывается, что сбежал не Дмитрий, а его врач, который до того обезумел, что возомнил себя членом экипажа. Рассказ от первого лица – это для эффекта присутствия и чтобы не запутать читателя. Доктор так глубоко вживается в историю экспедиции, что в конце берет себе личность единственного выжившего.
Спячка
Гонта вывели из анабиоза ранней весной, в холодный ветреный день. Он лежал на кровати со стальной рамой, в помещении с унылыми серыми стенами, по всей видимости наскоро собранными из готовых блоков. В ногах кровати стояли двое.
Похоже, их мало интересовало, насколько паршиво он себя чувствует. Мужчина прижимал к груди миску с едой и торопливо орудовал ложкой, словно не мог присесть ни на минуту даже ради утоления голода. Его светлые волосы были коротко подстрижены; судя по задубевшей коже лица, он много времени проводил под открытым небом. Рядом стояла женщина с волосами подлиннее, тоже светлыми, но уже с проседью, и намного более смуглой кожей. Жилистая, как и мужчина, она тоже была облачена в потертый серый комбинезон. Ее бедра охватывал тяжелый пояс с инструментами.
– Ну что, Гонт, жив? – спросила она. – И compos mentis?[13]
Гонт прищурился – свет в комнате был слишком яркий – и тотчас утонул в воспоминаниях.
– Где я? – спросил он.
– В комнате. Тебя разбудили, – ответила женщина. – Ты ведь помнишь, как засыпал?
Он хватался за воспоминания, пытался поймать что-нибудь относящееся к ситуации. Врачи в зеленых халатах, стерильная операционная, рука подписывает последний документ, перед тем как его подключат к машинам. В вены медленно льются препараты, полное отсутствие печали или тоски, когда он прощается со старым миром, со всеми своими разочарованиями.
– Кажется, помню.
– Как тебя зовут? – спросил мужчина.
– Гонт. – Пришлось потратить несколько секунд, чтобы вспомнить имя. – Маркус Гонт.
– Вот и хорошо, – сказал мужчина, вытирая губы рукой. – Это положительный признак.
– Я Клаузен, – представилась женщина. – А это Да Сильва. Мы отвечаем за твое пробуждение. Помнишь «Спячку»?
– Не уверен.
– Подумай хорошенько, Гонт, – попросила она. – Нам ничего не стоит снова тебя усыпить, если откажешься работать с нами.
Нечто в тоне Клаузен убедило его, что следует постараться.
– Компания, – сказал он. – «Спячкой» называлась компания. Она уложила меня спать. Она всех уложила спать.
– Клетки мозга вроде не повреждены, – заметил Да Сильва.
Клаузен кивнула, но никак не показала, что рада правильному ответу. Скорее, ее успокоило, что Гонт избавил их с Да Сильвой от какой-то мелкой обязанности, и не более того.
– Мне понравилось, как он сказал «всех». Словно это так и было.
– А разве нет? – удивился Да Сильва.
– Для него – нет. Гонт был одним из первых. Ты что, не читал его досье?
Да Сильва поморщился:
– Извини. Немного отвлекся.
– Он был одним из первых двухсот тысяч, – напомнила Клаузен. – Членом эксклюзивного клуба. Как вы себя называли, Гонт?
– Избранные. Очень подходящее слово. А как еще нам было себя называть?
– Везучие сукины дети, – ухмыльнулась Клаузен.
– Помнишь, в котором году тебя усыпили? – спросил Да Сильва. – Ты был в первой партии, значит это случилось примерно в середине века.