остоянии?
– Я не выбирал ее. Это вы ее привели.
– Вздор. Я просто воспользовалась вашим намеком. Вы выбрали ее в лифте больницы. Вам снились о ней сны. Повторяю: почему вы ее не поблагодарили? Из-за того, что заплатили ей? А когда вы платите, то не считаете нужным благодарить? У вашей регбистки хватило любви на двоих, говорите вы. Вы в самом деле полагаете, что любовь можно измерить? Думаете, любовь как пиво: если вы приносите ящик пива, то второй стороне можно прийти с пустыми руками – с пустыми руками, с пустым сердцем? Спасибо, Марияна (на этот раз с «я» и одним «н»), за то, что вы позволили мне вас любить. Спасибо за то, что позволили мне любить ваших детей. Спасибо за то, что позволили дать вам денег. Вы действительно такая марионетка, которой можно вертеть?
Он отвечает ледяным тоном:
– Вы просили у меня историю, я вам рассказал ее. Мне жаль, что она вам не понравилась. Вы говорите, что хотите слушать истории, я их рассказываю, а в ответ получаю хамство: меня высмеивают и презирают. Что же это за общение?
– Что же это за любовь? – могли бы вы добавить. Я не говорила, что мне не понравилась ваша история. Я нашла ее интересной и так вам и сказала – историю о вас и вашей регбистке. Даже ваша интерпретация по-своему интересна. Но мне не дает покоя вот какой вопрос: «Почему, чтобы рассказать мне, он из всех историй выбрал именно эту?»
– Потому что она правдива.
– Безусловно, она правдива. Но какое это имеет значение? Конечно, я не подхожу для того, чтобы разыгрывать из себя Бога, отделяя агнцев от козлищ, ниспровергая лживые истории, добиваясь истины. Если у меня и есть образец, то это не Бог, а французский аббат с дурной славой, тот самый, который сказал солдатам, напутствуя их: «Убивайте всех – Господь узнает своих». Нет, Пол, я не имею ничего против, если вы расскажете мне выдуманные истории. Наша ложь говорит о нас не меньше, нежели наша правда.
Она делает паузу и многозначительно смотрит на него. Теперь его очередь? Но ему больше нечего сказать. Если правда то же самое, что и ложь, то и молчание – то же самое, что речь.
– Вы заметили, Пол, – снова заговаривает она, – что наши с вами беседы всегда проходят по одной и той же схеме? Некоторое время все идет гладко. Потом я говорю что-то, чего вам не хочется слышать, и вы умолкаете или вспыхиваете и просите меня удалиться. Не можем ли мы обойтись без этих сцен? У нас осталось не так уж много времени – у нас обоих.
– Разве?
– Да. Под небесным оком, под холодным взглядом Бога – не так уж много времени.
– Продолжайте.
– Вы думаете, что мне живется легче, чем вам? Считаете, что я хочу ночевать под открытым небом, под кустом в парке, среди пьяниц и совершать омовения в реке Торренс? Вы же не слепой. Вы видите, как я сдала.
Он сурово смотрит на нее.
– Вы сочиняете истории. Вы – преуспевающая профессиональная писательница, вы точно так же не стеснены в средствах, как я, и вам совсем не обязательно спать под кустом.
– Возможно, это так, Пол. Быть может, я слегка преувеличиваю, но эта история отражает мое состояние. Я пытаюсь донести до вас, что наши дни сочтены, мои и ваши, а я тут убиваю время, и оно убивает меня, а я все жду – жду вас.
Он беспомощно качает головой.
– Я не знаю, чего вы хотите, – говорит он.
– Толкайте! – отвечает она.
Глава 26
На столике в холле – небрежно нацарапанная записка: «Пока, мистер Реймент. Я оставил кое-какие вещи, заберу их завтра. Спасибо за все. Драго. P.S. Все фотографии в порядке».
«Кое-какие вещи», упомянутые Драго, – это мешок для мусора, до отказа набитый одеждой. Пол добавляет туда нижнее белье, которое обнаруживает среди простыней на кровати. И больше – ни следа Йокичей, матери или сына. Они приходят, они уходят, ничего не объясняя. Ему следует к этому привыкнуть.
Однако как хорошо снова побыть в одиночестве! Одно дело – жить вместе с женщиной, и совсем другое – делить жилище с неаккуратным и не очень-то внимательным молодым человеком. Когда два самца делят территорию, всегда возникает напряженность, беспокойство.
Он прибирается в кабинете, возвращая вещи на привычные места, потом принимает душ. В душе он случайно роняет бутылочку с шампунем, а когда наклоняется, чтобы ее поднять, рама Циммера, которую он всегда берет с собой в душевую кабинку, соскальзывает в сторону. Потеряв опору, он падает, ударившись головой о стенку.
«Только бы ничего себе не сломать» – вот его первая молитва.
Запутавшись в раме, он пытается пошевелить конечностями. Острая боль пробегает по спине, к здоровой ноге. Он медленно делает глубокий вдох.
«Только спокойно, – говорит он себе. – Ну, поскользнулся в ванной, ничего страшного, такое случается со многими, возможно, все еще обойдется. Полно времени, чтобы подумать, полно времени, чтобы привести все в порядок».
«Привести все в порядок» (он старается думать спокойно и четко) означает, во-первых, выпутаться из рамы; во-вторых, выбраться из кабинки; в-третьих, определить, что случилось со спиной; и в-четвертых, перейти к дальнейшим действиям.
Загвоздка возникает сразу же, между первым и вторым пунктами. Он не может выпутаться из рамы Циммера, если не сядет; а сесть он не может, потому что его сразу же пронзает острая боль.
Никто не удосужился сказать ему, а он не додумался спросить, кто такой Циммер, который сыграл столь важную роль в его жизни. Для своего собственного удобства он воображал Циммера мужчиной с худым лицом и плотно сжатыми губами, в высоком воротничке и широком галстуке восемьсот тридцатых годов. Иоганн Август Циммер, сын австрийских крестьян, исполненный решимости сбежать от тяжелой работы на семейной ферме, зубрит при свете свечи свои учебники по анатомии, в то время как в хлеву за домом стонет во сне дойная корова.
С грехом пополам сдав экзамены (способности у него средние), он находит себе место военного хирурга. Следующие двадцать лет он занимается тем, что перевязывает раны и ампутирует конечности во имя Его Императорского Величества Карла Иосифа, прозванного Добрым. Потом он уходит в отставку и после нескольких неудачных попыток пристроиться оседает в Бад-Шванензее – одном из небольших курортов с минеральными водами, где пользует светских дам с артритом. И тут его осеняет: он приспосабливает для самых слабых своих пациентов устройство, которое веками использовалось в Каринтии, чтобы учить детей ходить, и таким образом зарабатывает себе скромное бессмертие.
И вот он лежит на полу, покрытом кафелем, голый, неподвижный, а на нем – изобретение Циммера, блокирующее дверь душевой кабинки; между тем вода продолжает литься и пышная пена из шампуня вздымается все выше, а культя, которой он ударился, начинает ныть по-своему – это особая, ни на что не похожая боль.
«Какой кошмар! – думает он. – Слава богу, Драго этого не видит! И слава богу, здесь нет этой Костелло, которая изощрялась бы в остроумии».
Однако, с другой стороны, не так уж хорошо, что нет ни Драго, ни Костелло, вообще никого нет на таком расстоянии, чтобы можно было позвать. Дело в том, что, поскольку кончается запас горячей воды, из душа начинает идти холодная. До кранов ему не дотянуться. Конечно, он может пролежать здесь всю ночь, и над ним некому будет смеяться, но к рассвету он замерзнет насмерть.
Ему требуется целых полчаса, чтобы выбраться из тюрьмы, в которую он сам себя заточил. Не в силах подняться, не в силах убрать с пути раму Циммера, он, сжав зубы, начинает раскачивать дверь кабинки, пока она не соскакивает с петель.
Сейчас ему уже не до того, чтобы стыдиться. Он подползает к телефону, набирает номер Марияны и слышит детский голосок.
– Позови, пожалуйста, миссис Йокич, – просит он, выбивая зубами дробь, и затем: – Марияна, со мной произошел несчастный случай. Я о’кей, но вы можете немедленно приехать?
– Что случилось?
– Я упал. Я что-то сделал со своей спиной. Я не могу двигаться.
– Я еду.
Он стаскивает простыни с кровати и закутывается в них, но не может согреться. Не только руки и нога, не только кожа головы и нос, но даже живот и сердце охвачены холодом; у него судороги, при которых тело так немеет, что даже не может дрожать; он непрерывно зевает, пока от зевоты не начинает кружиться голова. «Старая кровь, холодная кровь» – эти слова стучат у него в мозгу. И он воображает себе такую картину: он подвешен за ноги в морозильной камере среди целого леса замороженных туш. Не от огня, а от льда…
Он впадает в какое-то забытье. И вдруг над ним склоняется Марияна. Он пытается улыбнуться замерзшими губами, что-то произнести.
– Моя спина, осторожно.
Слава богу, нет необходимости объяснять, как все произошло. Все и так ясно, стоит лишь взглянуть на хаос в ванной и услышать шипение холодного душа.
Чаю не осталось, и Марияна варит кофе: вкладывает ему в рот таблетку, помогает запить, затем, выказав недюжинную силу, поднимает его с пола и укладывает на кровать.
– Испугались? – спрашивает она. – Может быть, теперь перестанете принимать душ один.
Он послушно кивает, прикрывает глаза. Теперь, когда ему оказывает помощь эта потрясающая женщина и великолепная медсестра, он чувствует, как лед у него внутри начинает таять. Кости не сломаны, его не будет упрекать миссис Путтс, над ним не будет смеяться миссис Костелло. А рядом с ним – ангел, одно присутствие которого утешает, ангел, отложивший все дела, чтобы примчаться ему на помощь.
Несомненно, стареющего инвалида ждут в будущем новые неприятные сюрпризы, новые унизительные мольбы о помощи. Однако в эту минуту ему не хочется думать о столь мрачной перспективе, хочется присутствия этого мягкого, утешающего, в высшей степени женственного существа.
«Ну, ну, спокойно, все уже прошло» – вот что хочется ему услышать.
И еще: «Я посижу рядом с вами, пока вы будете спать».
Поэтому, когда Марияна поднимается, поспешно надевает пальто и берет свои ключи, он совсем по-детски огорчается.