Перевал
…Отсюда он грозил европам,
Перед партийцем трепеща.
До смерти пил, работал скопом,
Рубил по ближнему с плеча.
Он предал всё – уж лучше б продал!
Враспыл пустил двадцатый век,
Дитя неведомого рода,
Какой-то странный человек…
Вологда – Барское1
Облака опустились так низко, что, казалось, их брюшины прорезывались антенной на крыше «Малевича». Вода полилась на минивэн плотным потоком словно из огромного бурдюка, так что Вячеславу Ильичу пришлось включать жёлтый свет, и некоторое время, пока машина не вырвалась из-под этой зыбкой глыбы, не успевающей затвердеть, она была как муха в янтаре, но вот наконец вырвались, и мокрая, приниженная непогодью Вологда белой стеной посадских многоэтажек простёрлась впереди за рвом железной дороги, вдоль которого пришлось долго ехать до горбатого железнодорожного моста, после чего и началась хотя ещё и не та песенно-палисадная «Гда-гда-гда», но уже по-настоящему провинциальная – с хрущёвками, с деревянными двухэтажками, тоже в какой-то мере типовыми, хотя и с затейливой разнообразной резьбой по фасадам.
Вячеслав Ильич подрулил к самому большому зданию-храму на площади, и тотчас по его широким ступеням, горбясь под дождём, сбежал и подскочил к «Малевичу» маленький человек в армейской накидке с большим капюшоном, похожий на гнома, и, пока влезал в автобус, устраивался на сиденье, – под плащом, внутри него что-то звенело и брякало, а из-под капюшона доносилось ворчание.
Он рывком скинул колпак, – на Виту Анатольевну брызнуло. Она уже было всколыхнулась, чтобы дать укорот неосторожному, но, увидав явившуюся на обозрение круглую голову, одинаково обросшую щетиной и на черепе, и на лице, – только щёки и нос блестели, – хлопнула в ладоши и воскликнула:
– Батюшки!
Гость тотчас подался на огонь восхищения, словно желая согреться, протянул руку Вите Анатольевне и представился:
– Константин!
Этот похожий на Лешего (подвид Игрун, Аука, Щекотун) Костя Буженинов был местной знаменитостью, сочинял исторические романы, исполнял шутки собственного исполнения, устраивал шоу «День валенка», «Первая копна», «Гонки на тракторах», а когда и сам губернатор попадал под его обаяние, тогда и вся губерния гуляла «Неделю Гриба и Щуки» на бюджетные деньги…
– Вот вы там у себя в Москве хнычете: «дОжди, дОжди…», – округло окая, говорил Костя Буженинов, расстёгивая плащ, – а у нас в Вологде вовсе и не дожди, нет, у нас – дождь! Адын штук! Но зато – постоянно!..
После того как и вся хрупкая брезентуха опала с его плеч, оказалось, что его круглое брюхо обтянуто шёлковой косовороткой спецпошива «а ля рюсс», на ногах сверкают лаковые сапоги «с моршынами», голубые вельветовые штаны заправлены с напуском, а на шее висят балалайка, костяная свирель, берестяные шаркунки (славянские маракасы) и ещё какая-то мелочёвка.
Недолго думая он расклинил балалайкой колени и, приблямкивая на струнах, запел приятным тенорком:
По-над лесом дождь, дождь
Хмарью набегает.
Под горой у реки стелется туман.
А у парня сердце щемит, замирает.
А у парня сердце чувствует обэ-ман!..
Что есть мочи Вита Анатольевна принялась колотить в ладоши и притопывать.
Исподлобья взглядывая на шута, Гела Карловна, не переставала следить и за вязаньем.
Своего мальчика, отвергнутого Варей, утешала Кристина и скомороха тоже не упускала из вида.
Тоха, презиравший всякий фолк, морщился как от зубной боли и шептал проклятия.
Получив в спину ощутимый толчок ударной волны национальной идентичности, Вячеслав Ильич не сразу оглянулся, вынужденный выруливать на крутом повороте, и затем, в возобновившемся ливне, ещё долго ехал в напряжении. Но вот завеса дождя приобрела льдистую прозрачность, в каплепаде впереди сверкнуло солнце, стало далеко видать, так что и новый пассажир, как будто тоже оживлённый обилием света, припустил, вдобавок к пению и бренчанию, приплясывал в проходе.
Оглянувшись наконец, Вячеслав Ильич выговорил со смехом:
– Это просто бестиарий какой-то! Похоже, мы уже въехали в зону коренного этноса…
2
Во всём своём псевдонародном великолепии Костя Бужанинов резвился в дальнем конце салона, обвешанный фотоаппаратом, свирелью и шаркунками, словно шаман – своими атрибутами.
– Вам, конечно, известно, что человек произошёл от медведя!..
Рост вполне позволял ему не только подпрыгивать, но и скрюченными, вскинутыми над головой руками «пужать» разливающуюся в беззаботном смехе Виту Анатольевну и озадачивать, вводить во стыд своими нелепыми выходками строгую массажистку, вынужденную к тому же в материнских объятиях успокаивать испуганного сыночка и лишённую права голоса, возможности как-то повлиять на расходившегося скомороха (это племя всегда было, по сути, агрессивным и жестоким); будучи пришлой в этом «Малевиче», в отличие от коренной пассажирки Виты Анатольевны, Кристина только вежливо помалкивала и с деланной улыбкой вынужденно внимала чародею, говорившему в ритмах ямба толчками на «о»:
– У медведя кОгти даже более цепкие, чем у ваших любимых обезьян. Они так же ловкО ползают пО деревьям. Могут держать палку в руке, ой, прОшу прощения, в лапе – хотя эта огОворка по Фрейду! Их берлоги не чтО иное, как землянки наших предкОв… ПОчему русские люди не сживаются сО всеми другими, почему у нас Особый путь? Потому что мы произОшли от медведей, а не от Обезьян!..
И далее, не выходя из образа тотемного зверя, Костя Бужанинов принялся с погудками и пощёлкиваниями посвящать инакомыслящих московитов в тайны особого миропонимания здесь, за Перевалом.
Своим очаровательно сипловатым голоском поведал он «милым дамам», свирепо наступая на них и пугливо отскакивая, рыча и взвизгивая, о череде превращений медведя в человека ещё с тех пор, когда некто галилеянин Аверкий выскочил в медвежьей шкуре из-под моста на пути Христа в Иерусалим, чтобы напугать пророка, и Христос одним движением руки превратил его в настоящего зверя.
Это чудо, к сожалению, не отмечено ни в одном из четырёх Евангелий, но ходит в списках.
Там же и тогда же на пути в Иерусалим некий Седук не пожелал приютить Христа на ночь, спрятался под овечьими шкурами, а выбрался из-под них уже клыкастым костоломом.
Ужасный Ирод в конце концов стал медведем-шатуном…
И пекарь в Белозёрском монастыре – за то, что месил хлеб ногами.
Таращась, Костя Бужанинов убедительно изображал, как медведица сидя кормит своего малыша грудью, совсем как баба, потом укачивает его, встав на две ноги. Уложив дитя на мох, молитвенно кланяется…
Медведи держат Рождественский пост, посасывая лапу в берлоге.
Понимают человеческую речь. Более того, сами иногда говорят обольстительным голосом, на который, как зачарованные, идут бабы, – так родился, к примеру, Илья Муромец!..
– «Маша и медведь» – это сказка! Сказка, как известно, ложь. В ней главное что? Главное в ней – намёк. И в древности эту сказку рассказывали совсем не так, как она записана книжниками и фарисеями…
– А вот отсюда поподробнее, пожалуйста… – Вита Анатольевна, почуяв в Косте Бужанинове родственную актёрскую душу, зная все её слабости, умело «заводила» его.
– Секса на Руси было выше головы! – прокатываясь на каждой «о» как на колёсиках, с серьёзным видом, сжав руки в замок, заговорил Костя. – Срамные картинки в лубках открыто продавались на ярмарках. Вот, пожалуйста, могу продемонстрировать.
И он, ловко включив болтавшийся среди прочего у него на шее I-Pad, принялся показывать подборку старинных гравюр на тему «Маша и медведь» – похабов, как сказали бы их авторы в шестнадцатом веке.
Вита Анатольевна с умным видом разглядывала народное творчество, а Костя Бужанинов, на былинный манер растягивая слова, рассказывал неподцензурный вариант сказки, оправдывая скабрезности тем, что и Пушкин не гнушался своей «Гаврилиадой».
– Жили-были дедушка да бабушка. Была у них внучка Машенька. Собрались раз подружки в лес по грибы да по ягоды и взяли с собой Машеньку. Пришли в лес, стали собирать грибы да ягоды. Вот Машенька – деревце за деревце, кустик за кустик – и ушла далеко-далеко от подружек, заблудилась и вдруг слышит голос человеческий, зазывный. Пошла на него. И завёл этот голос её в избушку.
Вошла Машенька в избушку, села у окна на лавочку и думает: «Кто здесь живет? Почему никого не видно?…»
Медведь выходит из горницы.
– Ага, – говорит, – теперь не отпущу тебя! Будешь мне женой. Будешь печку топить, будешь кашу варить и детей мне рожать.
И стала Маша жить с медведем в избушке.
– Ну, уж прямо так сразу и…
– Народ врать не ста-а-нет! – играя бровями и подмигивая, Костя Бужанинов как бы в шутку потеснил Виту Анатольевну на кресле, сел плотно и руку закинул к ней на спинку.
– Уж не на роль ли Маши ты меня готовишь, мишутка? – на «ты», как к человеку своего актёрского племени, обратилась Вита Анатольевна, подыгрывая.
– Маша! Будешь мне варить кашу?
– Сейчас! Разбежалась!..
3
Годами копившееся чувство близости и более того – породнения с подругой-актрисой, лёгкость бытия и радость, вдруг словно в прошлом остались, словно злой рок разлучил их на самом пике взаимопонимания и любви и обрушил на Гелу Карловну космическую стужу одиночества, наслал на неё климаксический прилив с обратным знаком – вот что чувствовала она сейчас, когда «её» Вита Анатольевна млела, зажатая в угол минивэна этим залётным балалаечником, всем видом демонстрируя, казалось Геле Карловне, что она ей надоела до смерти, так, что первый подвернувшийся под руку мужичок стократ интересней и милей.
Вязанье, – этот, по сути, весёлый танец с ритмичными пощёлкиваниями спиц и с отсчётом тактов-петель, – разладилось.
Гела Карловна прошептала невольно по-литовски: «Вяскас дуона су плута (всякий хлеб с коркой)», уронила руки на колени и словно закаменела.