Будучи по профессии психиатром, Гела Карловна в минуты подобных умственных ступоров, душевной смуты никогда не обращалась к себе как доктор к пациенту. Медицинский опыт и знания оказывались бессильны. Она страдала как обыкновенная женщина-баба, не желая предавать рассмотрению свои ощущения да и не находя для этого никакой возможности, – происходящее с ней не позволяло сосредоточиться на холодном наблюдении самой себя, учёная сторона её личности под действием депрессии отключалась.
Если в повадках своей подруги-актрисы она «с точностью до миллиметра» определяла или симптомы социопатического невроза, или признаки биополярного расстройства, то к себе она будто бы стеснялась применять медицинские знания, подспудно всегда чувствуя их относительность и даже ложь (не станешь же себе лгать), и окончательно заменила их в себе эзотерикой и здравым смыслом, находя там необходимые инструменты для самолечения, хотя недостаточно научные, но зато и не затёртые. Ведь если бы она всё-таки решила тряхнуть стариной и, поднапрягши свою докторскую память, приступила к самообследованию, то первый бы вопрос её к самой себе был такой:
«На что жалуетесь?»
И пришлось бы ей самой себе отвечать примерно так: «Чувствую грусть и апатию».
И сама себе дипломированный врач, наблюдая за собой, стала бы далее записывать она в истории болезни: «Настроение больной ухудшается, на лице появляется выражение страдания, больная стремится быстрее закончить разговор».
Раздел «субъективный анемнез» в карточке Г. К. Синцовой пополнился бы такой записью: «О точном времени начала своего заболевания сообщить затрудняется. Считает себя больной с раннего детства, когда была сильно напугана. Страдала бессонницей».
Потом бы Гела Карловна-врач на этом шизофреническом опросе должна была крупно написать посреди страницы: «Жалобы больного» и зафиксировать их: «Больную беспокоит шум в голове, желание спрятаться, не видеть людей, ни с кем не разговаривать».
Методика обследований требовала далее изложить «историю жизни больной».
«К четырнадцати годам приступы прекратились. Училась хорошо. Школу окончила с золотой медалью. Музыкальную по классу фортепиано – с красным дипломом… Спиртные напитки не употребляла»…
В конце концов должно было бы появиться «заключение»: «Расстройство сознания не выявлено. Отмечаются соскальзывающие ассоциации. Имеются нарушения в виде вербальных императивных галлюцинаций. Больная подвержена колебаниям настроения, воспринимает всё близко к сердцу».
И напоследок явилась бы… «реабилитация»: «Рекомендуется лечение нейролептиками с быстро нарастающими дозировками: аминазин – 250–400 мг/сут., тизерцин – 250–400 мг/сут…»
Сильный озноб сотряс Гелу Карловну от одного только мысленного перенесения себя в интерьеры клиники, где проработала больше двадцати лет, в тошнотворные запахи карболки и сладковатые гнилостные миазмы дешёвой, неустроенной кухни.
И душа её, словно подгоняемая вязальными спицами, желанно перелетела в сферы нетрадиционной медицины и дальше – на эзо-просторы. Она стала призывать всевозможных пророков и гуру для справок по поводу упадка духа и внимать их наставлениям.
Светлый образ Сам Чон До явился в виде китайского мудреца с косичкой седой бороды, показывающего палец, что Гела Карловна сочла за подсказку и принялась по методу этого целителя «дышать через палец» у рта, улавливая им холодок на вдохе и тепло на выдохе, проникаясь сознанием того, что вдох приносит добро, а выдох уносит шлаки из организмав, в том числе и психические…
Затем, по призыву смятенной души Гелы Карловны, воспарила над ней, раскинув руки, Луиза Хей в широченной пёстрой кофте, похожая на воздушный змей со своей толстенной «Энциклопедией здоровья» в руке. И по памяти Гела Карловна начала листать эту «библию», вспоминать философию «стереотипов мышления», избавление от которых излечивает все болезни. Перед глазами летели страницы со столбцами «аффирмации», похожие на инструкции для бытовой техники с такими же тремя разделами. Неисправность. Причина. Способ устранения. Вот она, «депрессия». Причина возникновения – безосновательные приступы ярости. Новый рекомендуемый стереотип мышления, то есть целительное самовнушение, мантра для преодоления недуга: «Я не боюсь людей, никакие запреты не волнуют меня. Я сама создаю свою жизнь»…
Стало легче, но полного освобождения от сковавшего Гелу Карловну безволия всё-таки не произошло, и тогда в солнечных бликах на стёклах минивэна она разглядела желанный светлый образ Владимира Леви, похожего на еврейского патриарха в белом хитоне, и до неё донеслись его слова, когда-то слышанные ею на его лекции: «Правильно обойдись с болью, дай ей свободу и выход в действие. Хорошо, хорошо! Слёзы – это тоже действие!..»
И, подкреплённая мудростью всех этих советчиков, она отдалась выплакиванию боли, как сделала бы на её месте любая пятнадцатилетняя девчонка, непросвещённая, тёмная, глупая…
Плакала Гела Карловна единственно лишь от предчувствия измены подруги, как не плакала от множества всамделишных измен мужа.
4
«Малевич», от чистоты и дождевого блеска потерявший свою мрачную, чёрноквадратную суть, нёсся по сверкающему асфальту трассы М-8 строго по меридиану на север в сжатии густых умытых ельников.
Опять, как с утра в Подмосковье, мчался к голубизне и ясности небес, но только уже нордических, блеклых, словно в отражении далёких льдов, – в гордом одиночестве нёсся на радость Вячеславу Ильичу, только такую беспрепятственную езду и признающему за настоящую.
Неисправимый аналитик он развлекал себя счётом – от встречной до встречной – и эти интервалы становились всё длиннее.
По карте судя, километров двести впереди были безжизненными, асфальт проложен презрительно прямо, в пику старинному московскому тракту с его покорными извивами-поклонами от деревни к деревне.
60… 80… 120 секунд проходило, прежде чем мешок сжатого воздуха от набегающего автомобиля ударял по Вячеславу Ильичу, и опять лесная пустыня…
В окна стало дуть по-вечернему, и Вячеслав Ильич, покровительствуя над будущим зятем, спящим в углу кабины, поднял стекло с его стороны.
«Если главреж, вызванивая его (Нарышкина) хлопотал лишь о тексте, принуждал поднапрячься доченьку с её сценами, то, значит, с фактурой актёра всё в порядке, – думал Вячеслав Ильич. – Значит, гель прижился и поддаётся формовке даже и в руках ассистентки».
Однако ему и самому не терпелось прикоснуться к скомпонованному им второпях «биогриму», позволяющему вылепить лицо персонажа на лице актёра и приживить.
Метод был рискованным по своим последствиям, когда на плоти человека наращивалась слизь (сгусток микробов), похожая на кожный покров в тех местах, где требовалось наплавление – горбинка носа или, наоборот, стягивание и худоба – на подглазьях и висках…
Производилось с помощью «метода Синцова» (культура стволовых нейроклеток) нечто противоположное работе скульптора по камню – если там отсекают лишнее, то здесь добавляют нужное и к тому же насыщают нервными окончаниями.
«В косметической хирургии грядёт революция, – думал Вячеслав Ильич. – Не потребуется вскоре ни ботокса, ни пластики…»
Но как-то всё это скажется на здоровье актёра, ставшего подопытным кроликом, рискнувшего на эксперимент ради славы первооткрывателя. Как пройдёт обратный процесс – омерщвления приживлённых клеток, «соскабливания» их – или человек согласится остаться с новым лицом и ему придётся иметь дело с паспортной системой государства…
Фамилию несложно сменить, а вот лицо…
Думалось Вячеславу Ильичу и о жёнушке, подступало чувство, очень похожее на печаль от потери чего-то привычного, старинного, и если бы это чувство было посильнее, то и терзало бы Вячеслава Ильича, как бывало, когда к его Ге подбивали клинья коллеги на семейных праздниках, на академических вечеринках, и какие это были претенденты! Членкоры, лауреаты! Породистые самцы! Но при мысли о такой сопернице, как Вита Анатольевна с её милым шутовством, боль становилась вполне терпимой.
«Клоунесса, что с неё взять…»
И он лишь вздыхал, в общем-то давно готовый, как и положено мужчине, терпеливо переживать недавно начавшееся у них с Гелой Карловной супружеское расслоение душ.
«Человек рождается в одиночестве и уйти должен так же»…
Хотелось выпить, залпом сразу банку джин-тоника – тёплая кола в гнезде под панелью приборов не лезла в глотку, но джин вдобавок к ярославскому шампанскому – это было бы уже слишком.
Микроавтобус мчался как бы сам по себе – настолько ничтожным было вмешательство Вячеслава Ильича в управление.
Шофёр в бандане и со светлой бородой, похожий на рыбака средиземноморья времён величия Медичи, весь находился в своих высях и далях и, казалось, воедино с этим фантомом-микроавтобусом проносился по своей жизни, пытаясь понять, откуда налетел этот горький холодок. Как, когда началось угасание их с Ге любви? Под действием каких сил их взаимное притяжение сменилось отталкиванием?
При разрешении сего вопроса невозможно было «профессору Синцову» обойти стороной мир инстинктов изучаемых им слизняков, в тысячу раз дольше обитающих на земле, нежели люди, имеющих опыт выживания, не сопоставимый с человеческим.
Пришли на ум, конечно же, и ехавшие с ним в аквариумах обожаемые чёрно-жёлтые в полоску, как реклама Билайна, рогатые улитки (Megophrys), самки которых были замечены Вячеславом Ильичом в каннибализме после соития для насыщения протеинами в виду долгого вынашивания яиц, – они загрызали самца, пока тот ещё был единым целым с ними.
«Конечно, животное начало в человеке не столь довлеет над ним, – думал Вячеслав Ильич, – и примитивные действия брюхоножек не могут быть положены в основу модели поведения Homo sapiens, однако всё-таки нельзя их и к разряду абсурдных отнести».
Взять хотя бы историю приятеля Вячеслава Ильича, подкошенного параличом директора Института биохимии, который перестал есть, заморил себя голодом и умер на глазах своей супруги, в отместку за недостаточную сердечность в обращении с ним, вынудил таким образом признать её саму себя в какой-то степени убийцей и оставил жить с этим… То есть и в так называемых человеческих love-сферах хоть и косвенно, но прослеживается схема поведения самки