А в Тане Пановой чувствовалась татарская порода: глазки были листиками и совсем чёрные.
Сквозь еловые ветки видела сейчас Александра Ниловна, как они едут на телеге и Таня (Мария) зажигает спичку за спичкой.
Случайно вспыхивает сено в повозке.
Ваня (Иосиф) сбрасывает горящие охапки. А Таня нехорошо смеётся и просит не тушить.
– Так красиво горит! – донеслись её слова до Александры Ниловны.
Три огня светились на сельской дороге.
В небе солнце, освещая людские скопища во всех их бессчётных количествах и разнообразиях – масти, характере, росте, цвете волос, беготне, суете, замахах на убийство, валянье на диване, пьянстве, ласке, смерти, – освещало жизнь человеческую натуральную, в том числе происходящую и здесь, в селе Окатове; и ещё одно солнце, пониже, на тележке катящееся по игрушечным рельсам, – огромный киношный прожектор марки Leda, похожий на вращающуюся голову в опере «Руслан и Людмила», виденную Александрой Ниловной по телевизору, светящий белым, рассеянным светом; да был ещё и третий огонь – этот горящий клок сена в самом центре маленькой чудесной киновселенной…
Актёр ожарил коня вожжами с двух сторон, и телега в охвате морозного света с грохотом покатилась в сторону трассы М8…
По лесной тропе Александра Ниловна вела свой велосипед на гору, прямиком к Чёрному дому, вспоминая, как ходила в клубную библиотеку к Светлане Петровне, просила почитать что-нибудь из сочинений «того, о ком кино снимают» (никак не могла запомнить фамилию). Томик оказался свежим, нетронутым, в карточке ни одной записи – она стала первой.
«Разве такими бывают стихи?…»
Для сравнения она тогда взяла с полки Димину книжку, изданную за свой счёт незадолго до его гибели, и ей несомненным показалось достоинство его стихов – певучих, добрых, «как у Есенина».
Но и некоторые строки этого Бродского тоже понравились. А запомнились только три каких-то странных: «Пришёл сон из семи сёл. Пришла лень из семи деревень. Собирались лечь, да простыла печь…»
О чём это может быть?
«И на лицо не очень», – думала Александра Ниловна, рассматривая тогда фото поэта на обложке…
На горе верещали «болгарки».
Плотники-западенцы в одинаковых жёлтых комбинезонах с надписью «Фильм продакшн» снимали ветхую шкуру со стен Чёрного дома, и он приобретал новый образ и цвет, открывал свою глубинную суть – уже отлакированная фасадная сторона знаменитого двухэтажного строения-замка с башнями отдавала янтарём, ни чернинки не осталось, однако на языке окатовцев дом всё продолжал быть «чёрным» уже, видимо, по какому-то смутно угадываемому ими или приписываемому внутреннему свойству…
Шлифовальные машинки в руках рабочих пускали пыльные шлейфы, похоже было на цирковой аттракцион гонок по вертикальной стене.
Украинцы как на подбор – высокие гордецы – держались в селе несколько отстранённо, совсем не пили, и только изредка из их палатки доносились чарующие песни.
На подошедшую к ним Александру Ниловну, как говорится, не позарились, хотя она находилась в самой поре, и не слыхать было, чтобы и к каким-нибудь другим вдовушкам клинья подбивали, а наоборот, чуть не каждый день некоторых из них можно было заметить в церкви со свечками в руках – они в свободное время и отцу Лариону помогали в обустройстве храма.
«Паны, паны», – вздыхали старухи.
А самой большой загадкой для них было, кто же из них спивак – гадали-гадали, да, кажется, и вычислили, – судя по лёгкости походки и озорству в глазах, это был молодой, гибкий Зорян.
Звали его в клуб на репетиции хора, но он только усмехался в вислые усы…
Он менял диск, и Александра Ниловна подошла к нему.
– Говорят, у вас ямобур есть, Зорян.
– Ну, е.
– Кто у вас главный? Подсобить бы. Мост будем строить.
– Допомога потрибна? Добре. Головний у нас Петро.
Мрачный, неприступный с виду Петро пообещал помощь безо всяких намёков и условий.
От Чёрного дома Александра Ниловна скатилась по тропинке лихо, с ветерком, в одну минуту оказалась у калитки своего домика на полянке у подножья окатовской горы оконцами на Марков ручей.
Из старого широченного присадистого пятистенка годных брёвен выбралось у покойного Димы-хлебовоза только на клетский сруб и тёплый мезонин с винтовой лестницей для дочки.
Невеликий, но тёплый получился дом.
Из ручья насосом качалась вода, так что и туалет был устроен по-городскому, одно только и оказалось неудобство – телевизор под горой «плохо брал», что не стало большим огорчением для супругов, единых в пристрастии к чтению: в горнице одна стена напротив печи была, словно из кирпичей, от пола до потолка из книг сложена, и даже имелась лесенка-стремянка…
Никелированный электрочайник, перед тем как включить, Александра Ниловна натёрла до блеска, нарезала бутербродов, бутылочку беленькой выставила из холодильника – пускай отогреется немного, в испарине слаще будет, и едва успела переодеться, панически выбирая в платьях между декольте вертикальным и горизонтальным (надела шерстяное вязаное с открытыми плечами), как мелькнула в окне белая кепочка Олега Владимировича.
Безо всякой мысли, вот уж истинно как ошпаренная бросилась Александра Ниловна через всю горницу, вскочила на диванчик и сняла со стены портрет Димы.
Пометалась, куда бы спрятать, а её вдруг замогильным холодомом охватило, больше чем стыдом, и только она успела нацепить портрет обратно на гвоздик, как раздался стук в дверь.
В прихожей они немного посоперничали в знании фольклора.
– Как наши предки говорили? – спросил Олег Владимирович. – Гостей принимать, в убытке не бывать?
– Званого гостя ещё ублажить надо, – пропела Александра Ниловна противным для себя сладеньким голоском.
Началось, как водится в таких случаях, с деловой части – с рассматривания бумаг, с игры в товарищество и взаимопощь, а после заслуженного охмеления с тостами уже и к главной цели было повёрнуто.
– Выпьем за тебя и за меня! – воскликнул вдруг Олег Владимирович.
И пока в замешательстве Александра Ниловна решала, поддержать или нет, он, к её радости, уточнил:
– За тебя – за удачу! За меня – за успех!
Она с улыбкой пригубила.
– Домик у тебя скромненький, – закусывая, сказал он.
– Где тесно, там и место…
– Будем лес для моста рубить, недорого станет и на пристройку тебе выкроить.
– На что мне пристройка?
– Людмила с учёбы вернётся да вдруг и замуж выскочит. Тесновато вам будет.
Чертежи отодвинул на край стола, словно путь к ней разгрёб, и грудью навалился на стол, дохнул на неё свежей извинью, так что она отпрянула вместе со стулом, а он, разгорячённый, не заметил этого и принялся рассказывать, как влюбился в неё в шестом классе, да так, что подкарауливал её в школьном коридоре у бачка с водой, чтобы попить сразу после неё.
Она улыбалась, скрывая смятение.
– Ну, а теперь – чай!
Вскочила и, в кухонке накладывая в вазу печенья и конфет, собралась с силами, вышла сиятельная, бесстрашная, так что теперь для неё Олег Владимирович стал одним из множества «клеящихся», с которыми у неё были наработаны верные приёмы поведения и варианты «отлупа».
Она выпроводила Олега Владимировича необидно для него и достойно для себя, после того как он встал с пустой чашкой в руке и сказал:
– Стол тостом начинается, тостом и кончается… За любовь!..
Увидел, что в руке чашка, да к тому же порожняя, разыграл великое огорчение и, будто бы морщась от боли несбывшихся надежд, ушёл.
5
Она боялась, что он в отместку за неподатливость откажет в помощи, но он оказался не мелочен, и к тому же строительство моста захватило его, так что назавтра под окнами дома Александры Ниловны уже рокотал его трактор.
В тележке стояли, ухватившись за высокий борт, Толя Плоский и последний ветеран села Иван Павлович Шестаков – с виду блаженный старичок, седой, чисто выбритый, в большом не по размеру, видимо сыновнем, резиновом сапоге на одной ноге и с деревянным «пестом в ступе» вместо другой, оторванной на войне. Топор за поясом светился свежим клином в обухе.
Он приставил руку к козырьку и слабым сиплым голосом отрапортовался:
– Ниловна! В сучкорубы ещё сгожусь!
После чего, влезая в кабину, бывшая фельдшерица поинтересовалась, имеется ли аптечка у тракториста (у Ивана Павловича сердце совсем слабое) или домой сбегать за нитроглицерином, одновременно приметив, что белая кепочка Олега Владимировича (почти униформа для мужчин Окатова) сегодня постирана и, кажется, даже накрахмалена руками жены – в знак собственности.
Александру Ниловну уверили в наличии «полного медицинского боекомплекта» и успокоили:
– Палыч из тех, кто сколько захочет, столько и будет жив. Скомандует и сердцу, если что.
Старик был знаменит в селе тем, что терпеть не мог маршала Жукова, всячески поносил его, и со знанием дела, ибо был ранен подо Ржевом, а на Сталина зла не держал.
Девятое мая считал праздником со слезами на глазах, и если появлялся на торжествах в клубе, то всем пояснял, мол, «бабка опять выпехнула, подарки ей неси от властей…».
Подсчитал на досуге, что если бы минутой молчания поминать каждого погибшего на той войне, то потребовалось бы пятьдесят два года и девять месяцев… И то, если только русских…
Трактор на больших колёсах переваливался с боку на бок, словно катер на волнах, в узкой прямой просеке, как в стенах шлюза.
Скоро на вырубке взвопила бензопила, и первая сосна совершила короткий полёт и мягкую посадку. В её крону, как в чрево кита, выброшенного на берег, проникли Александра Ниловна с Иваном Павловичем и принялись обрубать сучья-рёбра подчистую до ствола-позвоночника. Ветеран дышал рывками, со свистом, набираясь сил перед каждым вдохом.
– Вы бы отдохнули, Иван Павлович!
– На том свете отдохнём!
– Туда спешить тоже не надо.
– Жить скучно, девка! Хотя, конечно, и умереть – не весело.
В передышках вспоминал о войне: срубит два-три сука, обопрётся на ствол и скажет что-нибудь бессвязное: