Гела Карловна не помнила, как подчинилась этим воображаемым обстоятельствам. Как освободилась от согревающих объятий Виты Анатольевны. Как соскочила с кровати и долго стояла с широко раскрытыми глазами.
Её охватил лунатизм.
Расщеплённое сознание перевело её в мир видений, вовсе не похожий даже и на мир слепого с рождения человека, который не в силах призвать на помощь память времён его зрячести и пользуется образами, познанными осязанием. Это было бы полбеды. Но в болезненном полусне Гелы Карловны мир отобразился как бы через глазные хрусталики, получившие свойства кривых зеркал: бескрайнее море плескалось для неё в лабораторных биоаквариумах.
Брюхоножки увиделись медузами.
А трубкой для дыхания стала каминная кочерга…
Именно такую, реальную, крушившую питомники улиток, и увидела её Вита Анатольевна, проснувшись от грохота и звона.
Она вскочила с кровати в сползшем набок парике, в перекрученном платье…
Со слов Виты Анатольевны: «Гелочка разбила стеклянный ящик, вода хлынула ей под ноги вместе с осколками и этими липкими ракушками. Она поскользнулась, упала на колени и порезалась. Я бросилась к ней и сама едва удержалась на ногах. Я уговаривала её. Приходилось уворачиваться от её кочерги. Тут вбежала Варя. Я кричу ей: „Осторожно, здесь скользко!“ Хорошо что Варя была в комнатных тапках. Мы подняли Гелочку и уложили в постель…»
Часть VIIIПоветрие
Любовь – это стремление быть наиболее полно представленным своими личностными чертами в жизни другого так, чтобы пробудить у него потребность в ответном чувстве.
1
Волна ночного безумства в душе Гелы Карловны зародилась в лёгкой зыби невинных пререканий за завтраком. В то утро женщины впервые после вселения в этот янтарный дом накрыли стол на террасе с тюлевыми занавесками. «Как в лучших домах Лондона», – оценил сервировку знаток жизни на Британских островах Нарышкин, вышедший к столу в халате с кистями, увесистыми, будто кистени.
За самоваром управлялась Варя.
Она уже повторно доливала Вите Анатольевне, намазывающей маслом с малиновым вареньем очередной калач, горячий, только что из пекарни «Габо Бероева», в то время как Гела Карловна, пребывающая в глубокой задумчивости (в ту ночь спала хоть и без сновидений, но тревожно), и глотка ещё не отпила, а Тоха, тоже с калачом в руке, собрался на свою вышку – работать, как он сказал, и на вопрос Вячеслава Ильича, сидевшего с заткнутой за ворот салфеткой: «А поподробнее?», – ответил, что к вечеру, возможно, «вещица вырисуется, покажу… Так, дурацкий фокстротик…»
После ухода Антона, узнав со слов Вячеслава Ильича, что «паренёк девчонку подцепил», за столом заговорили о дачных романах в русской литературе, стали решать, кто в них проникновеннее – Тургенев или Чехов, и сошлись на ничьей.
На том бы и покончили, если бы Нарышкин, заряженный, как всегда, духом противоречия, вдруг не причислил к великим художникам дачной жизни ещё и Льва Толстого.
Диспут вспыхнул с новой силой: женщины хором горячо обвинили Толстого в семейной тирании, отчего, по их мнению, в Ясной Поляне не могло быть счастливой летней жизни.
Нарышкин отозвался оперным смехом и обрушился на покойную графиню Софью Андреевну с тяжелейшими обвинениями. По его словам выходило, что она выжила гениального писателя на старости лет из родового гнезда, вынудила «подыхать на железной дороге, как Анна Каренина».
Нарышкин так разгорячился, что выдернул из рук зазевавшейся Вари заварной чайник и налил сам торопливо, с избытком и брызгами.
В установившейся предгрозовой тишине Гела Карловна расхотела завтракать, встала из-за стола, пересела подальше от эпицентра спора, к перилам террасы на плетёное кресло, и принялась разбирать вязанье в корзинке, которая всегда была при ней.
А Нарышкин, сорвавшись в пылу обличения с жены великого писателя девятнадцатого века на «баб» вообще, стал обращаться почему-то к одной Вите Анатольевне:
– Убегают из дому, от вас, таких расчудесных, потому что в ваших милых головках нет ни понятия справедливости, ни закона. Интересы семьи – вот что вы исповедуете, хотя преподносите себя цивилизованными существами. И в какой-то момент становится невозможным терпеть ваше лукавство. Ведь если услышишь от женщины: «Нам надо поговорить», значит, никакого разговора не будет, а просто вывалится на тебя куча проблем. Или донесётся до вашего слуха: «Нам нужно… Нам! Нам!», а означать это будет: «Я хочу… Я! Я!» Или вот ещё! «Мне жаль», – скажет она. А на самом деле это значит: «Ну, погоди. Ты ещё пожалеешь». Или: «Решай сам, милый». И почему-то умолчит о главном: «До тех пор, пока я буду согласна с тобой». Или вот ещё интересная фразочка: «Нет-нет! Я ни капельки не обиделась!» А сама вот-вот взорвётся и чуть не с кулаками на тебя.
Ха-ха! Ночь. Баиньки пора. Она нежно так: «Будь романтиком, милый. Погаси свет». А сама просто не хочет демонстрировать свой жирок!..
Женщины не сразу нашлись что ответить. Не стало слышно сладостного чавканья Виты Анатольевны. Прекратилось позванивание спиц в руках Гелы Карловны.
Под действием грубого, резкого голоса Нарышкина она сбилась со счёта петель и теперь перебирала их как семена для проращивания, шевеля губами, тщательно.
Все молчали, полагая, что коли Нарышкин напрямую в лицо Вите Анатольевне выпаливал обидные слова, ей и отвечать.
Прожжённая лицедейка с успехом играла роль простушки, помешанной на сладеньком, хотя отповедь у неё была готова, оставалось только по законам театра дождаться расслабленности партнёра, подловить его неожиданно, чтобы приготовленный заряд учинил в его душе максимально возможные разрушения.
Удобный момент настал, когда равнодушный к предмету спора Вячеслав Ильич поднялся из-за стола и оповестил семейство: «Великолепное освещение! Облака словно айсберги. Пройдусь пофотографирую и заодно порыбачу у моста».
Уход мужа произвёл на Гелу Карловну такое же действие, как если бы ей громко крикнули на ухо, – она опять потеряла счёт петлям. На этот раз уже слова супруга «порыбачу у моста» нанесли повреждение арифметической стройности её сознания.
Никогда прежде она не видела мужа с удочкой, а тут в Окатове дня не проходило, чтобы он не отправлялся «к мосту». И вот опять… Это настораживало Гелу Карловну, тем более что уже и проницательный Нарышкин давно заметил, что Вячеслав Ильич часто забывал брать наживку.
«На голый крючок одни эскимосы ловят…»
Не успела Гела Карловна преодолеть скованность, опять поддеть петельку и повести стёжку, как снова бессильно опустила руки, захлёстнутая теперь уже волной раздражения со стороны своей подруги: Вита Анатольевна кинулась грудью на стол с ножом для масла наперевес, и зашипела на «сексиста», словно не раз игранная ею эсхилова Мегера:
– Муш-ш-шына!!! Вы и в материнском-то лоне торчали огурцом, в отличие от нас, девочек, аккуратненьких тыковок. Орали во младенчестве от вздутия живота, чего не случается у нас, девочек. Говорить начали позже нас. Отставали в росте. Чувственность проявляли единственно дерганьем за косы. В юношеском возрасте разбивались в лепёшку, чтобы добиться девушки – и потом бросить! Никак не могли понять, почему сексом надо заниматься только после свадьбы. Вы страшно невзыскательны в одежде. Три сотни муш-ш-шын могут важничать в одинаковых смокингах! Пьёте, курите всякую гадость и помираете ни за грош на двадцать лет раньше женщин!..
Изъяснялась Вита Анатольевна, профессионально артикулируя мясистыми губами с крошкой от бублика в углу рта, на которую Нарышкин, не сводя глаз, глядел во всё время артобстрела.
Напоследок оттуда вырвалось:
– Это вам за Софью Андреевну!
Язык слизнул крошку.
Нарышкин встал и, покручивая перед собой концами пояса, ушёл, напевая из арии мельника:
– Упрямы вы, и где вам слушать стариков? Ведь вы своим умом богаты…
Если монолог Виты Анатольевны произвёл угнетающее действие на сверхранимую Гелу Карловну, так что она пала духом и даже всплакнула, то спич Нарышкина крайне озадачил железную байкершу Варю.
«Что с ним? – думала она о покинувшем застолье Нарышкине. – Отчего вдруг утренний взрыв?»
Никаких поводов для этого вроде не было, ночью у них состоялись вдохновенные кувырканья, они заснули за разговорами о покупке квартиры, он похвалил её поправки в сценарии, был мягок – «бери и на хлеб намазывай».
Единственная тучка пронеслась над ними, когда он рано утром надевал для пробежки свой спортивный комбинезон Sauna и на просьбу взять её с собой строго ответил:
– Нет. Тебе надо беречь нашего ребёнка.
«Которого ещё, может быть, и нет», – с досадой подумала тогда Варя, но скрытно, с очаровательной улыбкой, потому никак не могла теперь считать себя виновной в его нервозности.
Решила, что всё дело в «бывшей».
«Это всё, конечно, она! Его полячка-подлячка! Как же она его измучила!..»
2
…Гела Карловна прерывисто вздохнула и раскрыла «Золушку». Теперь ей, уже вконец расстроенной, без подсказки мастериц из этого журнала ход вязки было не восстановить.
Журнал лежал на перилах террасы, взгляд Гелы Карловны скользнул со страницы вниз на лужайку, куда выходил Вячеслав Ильич.
Он вдруг оглянулся, помахал ей рукой и даже послал воздушный поцелуй, сопроводив его такой лучезарной улыбкой, какой давно уже не одаривал, по крайней мере со дня вселения в этот особняк, когда он в порыве непонятного раздражения припечатал её «мешком с костями».
Он искрился избытком душевного тепла, делился с ней радостью жизни, не подозревая, что и всегда прежде те же самые blow kiss на выходе из дома не достигали желаемого результата в душе Гелы Карловны. Любая передоза его дружелюбия вызывала предчувствие измены. И сейчас на террасе тоже, хотя губы Гелы Карловны и растягивались в ответной улыбке, но сердце обливалось холодком.