Острый глаз Виты Анатольевны захватывал и его партнёра, артиста Глебова (ссыльный поэт Бродский). Она хорошо понимала из своего опыта, почему он не спешил в кадр в отличие от печника. Он знал, что, прежде чем включать в себе персонажа, придётся ещё ждать, пока оператор с камерой на плече будет выставлять баланс белого и корректировку цветного, звукарь – пристраивать свою «удочку» с микрофонной наживкой, а режиссёр – допивать свой кофе.
Ещё и после команды «Мотор!», прекрасно знала Вита Анатольевна, звукооператор своим чутким ухом обязательно вдруг расслышит какой-нибудь посторонний шум (сегодня стук топоров плотников на строительстве беседки), и помощнице режиссёра будет приказано подавить помехи, и, пока она бегает, можно втихаря выскочить на свет Божий и курнуть.
И вот затем только настанет сладостная минута выпускания души на свободу преображений, в параллельную сценическую жизнь, в образ интеллигентного подносчика кирпичей расторопному печнику…
Съёмка началась.
В сгустке света, плотном даже на ощупь, Толя Плоский (печник Пестерев) помахивал стальным мастерком словно дирижёрской палочкой, с лёгкостью бывалого кондитера раскладывал на кирпичах полоски и завитки глинистого раствора, уровнем с пузырьком воздуха в стеклянной трубочке ровнял ряды и на ладони маленькой киркой высекал фасонные вкладыши.
Одними только этими фокусами каменщика (ловкость рук и никакого мошенничества) он захватил внимание, околдовал Виту Анатольевну, да и видавшие виды спецы «Фильм продакшн» без труда разглядели в нём редкий дар – умение сыграть самого себя.
Подобно животным в кадре и на сцене, всегда более интересным для зрителя, чем самый гениальный актёр-человек, Толя Плоский, того не желая, единственно согласно своему врождённому свойству, легко переигрывал «заслуженного» Глебова.
Деревенский мужик был совершенно органичен во всём, кроме матерка, что изливался из него с избытком.
«Это ничего, – думала Вита Анатольевна. – На монтаже подчистят». Для наведения фокуса растягивая уголки глаз, разглядывала она Толю Плоского на площадке.
«Вот это мужик!» – думала она и, когда, отыграв сцену, он проходил мимо неё в гримёрку, полоснула его восхищённым взглядом.
Он подмигнул, после чего она почувствовала себя в праве заступить ему дорогу, раскинуть руки, своим необъятным платьем заняв весь проход, и воскликнуть грудным, рокочущим голосом:
– Бесподобно!
Толя смутился.
Воспользовавшись заминкой, Вита Анатольевна произнесла перед бедным печником речь по всем правилами искусствоведения.
По мнению Виты Анатольевны, если Станиславский велел актёру исследовать себя в поисках правды жизни, то у Толи Плоского эта правда была в крови.
Если Константин Сергеевич учил понимать обстоятельства, в которых актёр существует, то для Толи Плоского эти обстоятельства были самой его жизнью, потому эмоция рождалась «здесь и сейчас без потери контроля над своим вниманием».
– Вы абсолютно свободны, в том числе и на телесном уровне! В искусстве главное – не потерять девственность своего творческого естества…
После этих слов столбняк у окатовского гения прошёл, взыграли те самые телеса, и он возжелал потискать сладкоголосую.
Его порыв был остужен строгим металлическим голосом режиссёра Литвака в «матюгальник»:
– Господин Плоский, поторопитесь. Съёмка через пять минут.
– Обнимашки от нас никуда не уйдут! – шепнула ему Вита Анатольевна.
И в следующей сцене Толя Плоский был, что называется, в ударе, источником которого стал к тому же ещё грудной клёкот московской актрисы.
После столь волнующей стычки Вита Анатольевна не смогла оставаться на своём месте, за пультами. То ли возобладала в ней привычка к непременному развитию любой драматической ситуации, жизнь в формах мизансцен, то ли руководила ею уклончивость женской природы, невольное стремление ставить мужчину в положение догоняющего (пресловутый бег девушки от парня в берёзовой роще с петлянием между деревьев), трудно сказать. Но через минуту она уже выскочила на крыльцо особняка босая, в широченном развевающемся платье, будто с крыльями параплана на взлёте.
С туфлями в руках перебежав по лужайке, она обрушилась на подвесной диванчик рядом с Гелой Карловной и принялась озорно раскачиваться, несмотря на сопротивление подруги.
– С таким мужичком познакомилась – прелесть! Вставай, Гелочка. Ну, что ты как бабка старая всё со спицами колупаешься. Какие наши годы…
Вита Анатольевна принялась трясти Гелу Карловну за плечи, тискать, целовать в щёку. Она долго не замечала, что вместо обычного комка разноцветных нитей в её руках была уже Коленькина игровая приставка и Гела Карловна сосредоточенно водила по экрану пальцем в казуалке для дошкольников «Солнышко и буква».
Заметив электронную коробочку в руке подруги, Вита Анатольевна удивилась:
– Ты чего это, родная, в детство ударилась? Вот до чего работа няньки доводит! А где этот спиногрыз?
Увидав Коленьку у пожарной бочки с водой, крикнула:
– Ты чего там, акваланг нашёл? Смотри хорошенько шланг прикрути, не то водичка быстро животик надует!..
Качель летала взад-вперёд.
Гела Карловна крепко держалась за цепи подвески и умоляла больше не раскачивать.
6
С брызгами и грохотом железного соска старинного умывальника Толя Плоский отмыл руки от глины, накинул на плечо ремень трофейного отцовского аккордеона «Honner verdi» с никелированными решётками и перламутровой выкладкой полукорпусов (музыкальный эпизод был предусмотрен для него в фильме) и с этим мини-органчиком под мышкой, в гриме и в костюме мужика середины двадцатого века ринулся по извилистым коридорам старинного особняка следом за прелестницей…
В каждом селе водится такой нестареющий мужик, вольно живущий в добротном доме покойных родителей, выстроенном на века, обставленном мебелью своего времени, набитом в комодах и шкафах бельём и одеждой. Обладатель такого жилища становится его заложником. Поставленный в положение собственника тёплого, надёжного, дарового пятистенка в какой-то момент находит для себя бессмысленным участвовать в борьбе за выживание и, получив пенсию в пятьдесят лет, становится праздным прожигателем жизни, особенно если по причине самодовольства и самодурства, выживает из дому жену, отлучает детей. Пьянство тут не играет решающей роли. Скверный характер, дурной норов отталкивает посильнее алкогольных возлияний. Он имеет одну, а то и две ходки на зону – по мелочи. Не раз кодируется от пьянства, пока, случайно купив книжку «по методу Шичко», самостоятельно не вытравливает из сознания питейную программу не без помощи ведения подробного дневника (поэт как никак), отчего к тяжёлым качествам души прибавляется ещё и гордыня…
Строптивость уживается в нём с обаянием, правда отрицательным, однако действующим без промаха, а таланты усиливают это действие…
Приезд в Окатово съёмочной группы и потребность в местных кадрах лицедеев, в актёрах из народа, открыли Анатолию Касьяновичу Плоскому путь в мир искусства – в сферы его природного предназначения.
Режиссёр Литвак впервые увидел его на празднике села с обшарпанным аккордеоном дивного старинно-германского строя на коленях.
Толя пел сдавленным тенорком со слизью в звучании, удивительно ловко попадая в кнопки басов широкими расплющенными подушечками пальцев левой руки, а длинными, костлявыми членистыми пальцами правой – вовсе даже и не нажимая на клавиши, а барабаня по ним с маху, так что слышались пощёлкивания.
Улучив момент, Литвак сам подошёл к нему и пригласил на пробы. Надо ли говорить, что смотрины прошли блестяще.
Киношники полюбили его. Как видно, не заставили ждать и поклонницы.
Москвичка с роскошным голосом и пышными телесами под восхитительной драпировкой мгновенно завладела его воображением, обещая звёздный фейерверк в тумане его зрелых лет.
Можно было бы сказать, что с аккордеоном на плече вырвался он на крыльцо как влюблённый юноша, если бы молодых людей в таком положении не отягчали всевозможные страхи и сомнения (прыщ на лбу, тесноватый, одолженный у друга пиджак, попеременный отказ двух-трёх предыдущих девушек). Наоборот, юное вдохновение дополнялось в Толе опытностью и самоуверенностью.
Немая сцена началась на крыльце с того, что он многозначительно, показно перед женщинами на диване-качалке, в три приёма снял аккордеон с плеча и торжественно водрузил на венский стул. Затем по-мужицки основательно, согласно образу печника, опять же под взглядами женщин прошёлся вдоль стены дома и нарвал ромашек. Танцующей походкой, с букетиком в вытянутой руке приблизился к смеющейся Вите Анатольевне.
От его слов: «Это лишь капля в море цветов, которые принадлежат вам» – Вита Анатольевна ещё сильнее рассмеялась.
Но перестала смеяться после того, как он, вручая цветы, склонился к её уху и произнёс шёпотом:
– Они лишь жалкое подобие вашей красоты!..
Мужицким духом опахнуло Виту Анатольевну (и запахом и силой), отчего мгновенно испарилась в ней твёрдокаменная феминистка и она вмиг обабилась, густо покраснев, потрясённая столь стремительной потерей самости, и, не зная, как быть, продолжала хохотать, теперь уже вполне театрально. Зато «печник», в противовес, почувствовал себя хозяином положения. Церемонно, с подшаркиванием, будто к даме с приглашением на танец (так и вышло: ремень оказался на его плече, и весь инструмент в его объятиях), он приблизился к аккордеону, сел на стул и с крыльца, как с эстрады, заиграл старинное танго «Дымок от папиросы» в инструментальной обработке.[9]
Сила, источаемая душой и пальцами мужчины, называемая музыкой, овладела Витой Анатольевной, что случается со всякой женщиной (как известно, они любят ушами). Началось со ступней. Сначала пошли в пляс пальцы ног с накрашенными ногтями. Затем пятки, сточенные пемзой до младенческой розовости, принялись выдалбливать ямки в мягкой после ночного дождя земле. Стали подёргиваться плечи, и руки непроизвольно вцепились в плечо Гелы Карловны, чтобы подольше удержаться на месте, а если получится, то и подругу вырвать из забытья, увлечь для прикрытия своего слишком откровенного рвения.