Действующие лица и исполнители этого спектакля появлялись на лужайке-сцене стихийно, по мере их потребности в самовыражении, не замечая мерцающего между столбиков террасы насмешливого божественно-синего глаза творца жизни на этом гектаре.
В тени черёмух, обсыпанных мелкими бордовыми ягодками, бродили, по меркам Нарышкина, две бабули: величественная отставная актриса в намотанном на себя платье фасона «инди» и в шляпе с бумажными цветами.
Она выгуливала жалкую больную помещицу Гелу Карловну, укутанную в махровый плед, несмотря на жару.
До созерцателя на террасе доносились их слова.
– …Запомни, ангел мой, нумерология – это санхья. Истолкование частей тела – это уже шастра. А хаста – это гадание по руке…
А когда они шли в обратную сторону, он расслышал и слабый голос Гелы Карловны:
– …Меня мама в кирхе тайно крестила. В Вильнюсе единственная кирха на всю Литву… Пастор был старый-старый…
После того как барыню увели баиньки, на дороге остановился «каблучок» Габо Бероева, и водитель, по неискоренимому кавказскому обычаю, принялся терзать клаксон. На этот ржавый звук выпорхнула с крыльца шестидесятилетняя индианка Вита Анатольевна, бренча монисто на запястьях. Она уселась в машину знаменитого на всю округу окатовского пекаря и уехала за кренделями для предобеденного чая…
Всевидящему оку на террасе подумалось: «Ага! Вот, значит, какие у них теперь приличные мужчины…»
Вскоре до слуха Нарышкина донёсся гул из глубины дома, и с приближением всё более явственно обозначился, как некий концерт для контрабаса и флейты; голос мужчины звучал так, будто смычком подбивали по толстым струнам, а женский – птичкой-флейтой порхал где-то на высоте головки грифа этого контрабаса.
Так они и вышли из дому – тяжёлым уверенным шагом Вячеслав Ильич в костюме из небелёного льна, отделанном белой кожей по воротнику, с палкой для селфи в руках, будто со смычком, и аспирантка Настя в красно-кислотной курточке в белый горошек, похожая на божью коровку.
Она выпевала переливчато:
– У липидов самые длинные углеводородные цепочки, они более стойкие, на них вся маска держится…
Поигрывая селфи-палкой, словно кавалерийским стеком, Вячеслав Ильич низким голосом изрекал:
– Но, милая моя, не забывайте и о том, что ваши любимые липиды – самые энергоёмкие. Для маски потребуется специальный питательный крем. Вот этим мы с вами и займёмся в ближайшее время…
О том, что Вячеслав Ильич приглашён сегодня в администрацию села, стало известно ещё за утренним чаем, все поздравляли его с получением звания почётного окатовца – оставалось только пойти и автобиографию передать, что он и решил проделать на пару с хорошенькой ассистенткой. Тесное, заинтересованное общение с молоденькой компаньонкой говорило о том, что он смирился с положением супруга душевно травмированной Гелы Карловны и избавляется от страхов, которые пережил недавно, плутая по тайге под ударами урагана…
Интернет в очередной раз завис, что было неудивительно при телефонном подключении. Нарышкин с досады ударил посохом по полу. Самое время было пивца попить, но он при его больной спине не решался мучить себя вставанием с кресла-качалки. Окликнул пробегающего по коридору киндера, как он называл сына Кристины. Мальчик принёс ему из холодильника банку Guinnes, постоял, рассчитывая на благодарность, а то и на дружескую беседу, но, не дождавшись ни того, ни другого, умчался по своим делам.
Теперь до слуха обитателя бельэтажа донеслись как бы отдалённые глухие аплодисменты, вскоре перешедшие в конский топот, и на лужайку-сцену перед деревянным дворцом въехали Люда с Антоном, причём под Антоном сегодня рысила не коротконогая Бурятка, а капризным боковым скоком шёл вороной Кагор с розовой проточиной на носу.
Только для того, чтобы возвестить родных о переходе на другой уровень (level two) верховой езды, покрасоваться, и привернули они к особняку.
Люда держалась в стороне, – Антон подъехал к террасе вплотную, так что смог заглянуть поверх перил. Лицо его блестело от пота, светлые распущенные волосы ветерком захлёстывало на лицо, он отдувался и, демонстрируя свою лихость, спрашивал у Нарышкина:
– Каков иноходец? А всадник?…
И ускакал вслед за Людой по лугу вдоль Умы, вполне счастливый.
Счастье же Нарышкина в данный момент составили несколько больших глотков холодного пива. Накатила приятная дремота. И, как бы в полусне, перед ним на лужайке представился театр в театре – режиссёр Литвак усадил актрису Панову на диванчик под тентом и стал проходить с ней сцену из фильма.
Он читал сценарий:
Ленинград. Поэт звонит в квартиру Марии. Одет всё в ту же фуфайку и сапоги. Мария открывает дверь.
Он: Свобода, детка!
Она медлит с ответом, прислушиваясь к детскому рёву в комнатах.
Он: Как назвала?
Она закрывает дверь. Слышно два поворота ключа.
Поэт садится на ступени лестницы.
С улицы доносятся звонки трамвая…
Далее Литвак вышел из образа и продолжил с назидательностью мэтра:
– Чувствуешь, дорогуша, к чему ты должна быть психологически готова уже сейчас, в сцене со свечой?…
Видимо, по причине окончания съёмочного дня из павильонов первого этажа вывалилась ватага – осветитель, звукарь и два декоратора, возглавляемые Толей Плоским (печником Пестеревым, Чингачгуком, как теперь называл его Нарышкин). С мужицкой гоготнёй, с хохотом ринулись к реке сети проверять.
Нарышкин, проводив Толю взглядом, подумал о нём: «Каков наглец!.. Даже засомневаешься, он ли окна бил и машину портил…»
Затем поднял руку и вытянутым указательным пальцем будто из пистолета выстрелил Толе в затылок: пых-х-х!..
Вслух добавил:
– Лукавый раб…
Картинка на экране ноутбука ожила, но не успел Нарышкин поудобнее сесть и включить скайп, как опять померк экран, после чего внизу, под террасой, послышалось лёгкое сигнальное покашливание Кристины.
Её появление вблизи Нарышкина и скачок напряжения в сети Интернет так совпали, что это могло быть объяснимо в том числе и запредельной энергетикой колдуньи-массажистки, тем более что и самого Нарышкина стало потряхивать, ознобом проняло с затылка до крестца, как раз в тех пределах его тела, над которыми «работала» Кристина.
Он что есть силы удерживал себя в кресле, стараясь не скрипнуть, боролся с желанием заговорить с ней, сжимал подлокотники. Едва коснувшись губ, замерла банка пива в его руке. Глаза раскрывались всё шире и шире. Какое-то подобие электрического стула представляла сейчас для него эта качалка, плетённая из прутьев ивы.
Скоро он почувствовал освобождение, резко выдохнул, допил пиво и, несмотря на боль, приподнялся, подтянувшись на перилах, и заглянул под террасу.
Скамейка была пуста.
Опять его изумила эта способность его целительницы появляться и исчезать незаметно…
В ноутбуке раздался звук старинного проволочного звонка – умилительный сигнал оповещения о приходе какого-то послания по e-mail.
Нарышкин открыл почтовую страничку и прочитал письмо адвоката бракоразводного процесса: «Заседание суда завтра в 9.00. Без вас решение о разделе имущества будет принято однозначно в пользу истца. Срочно приезжайте…»
Забыв о защемлённом нерве, он с силой выкачнулся из «люльки», так что сразу встал во весь рост и замер, ожидая прострела, но боль улетучилась словно унесённая духом врачевательницы.
Радость была двойная: от выздоровления и от возможности побега.
В коридоре послышался маршевый топот ног и голос Вари, выпевавшей кричалку футбольных фанатов «Челси»:
Blue is the colour, football is the game
We're all together, and winning is our aim.
So cheer us on through the sun and rain
'cause Chelsea, Chelsea is our name[16]
«Какое ужасное произношение!» – подумал Нарышкин, морщась теперь уже вовсе не от боли в спине.
При звуках исковерканного английского в нём восстал ирландец (восемь лет в Дублине внедрились в него навек), и он вдруг почувствовал в себе вторую натуру, обнаруженную Варей этим её диким произношением, – чуждую всему окружающему и географически, и этнически.
Варя подбежала и осторожно обняла его:
– Как твоя спинка?
От этих объятий Нарышкина опять сковало в крестце.
– Завтра в девять процесс, – сдерживая стон, сказал он. – Надо срочно выезжать.
Варя глядела на него снизу глазами, полными горя и отчаяния.
11
Она выпросила у него позволения проводить до поворота на трассу М8.
На коротком пути в машине кинокомпании «Фильм продакшн» она вздыхала, улыбка у неё была плавающей, и казалось, даже дреды свисали безвольно.
Можно было услышать очередную вариацию «жалобы турка».
– Xочется какой-нибудь внезапной радости…
– Меня мучают крайности самооценки. То я чувствую себя гением, то последней дурой…
– Очень хочется иногда побыть просто курицей…
– Один из самых сильных страхов для человека – это понять, что он ошибался в течение долгого времени…
– Иногда кажется, что меня никто не любит…
Она стала промокать глаза и шмыгать носом.
– Ну-ну, не плачь, успокойся, – сказал Нарышкин, поворачивая на шоссе. – Как это никто тебя не любит? А комары?…
Не переставая скулить, вздыхать и сморкаться, она довела его до такого состояния, что он, выйдя из машины для прощания, в крайней степени досады шумно и тяжело дышал…
Она подошла к нему, стала легонько царапать ногтями рубаху и, глядя снизу, улыбаясь сквозь слёзы, принялась тоже так же громко, как он, и в такт с ним дышать…
Нарышкин рассмеялся, и они легко расстались…
12
Солнце, опускаясь, разожгло закат до цвета золотого шара на новогодней ёлке…
Жёлтым облило горизонт впервые за всё лето, что для наблюдательного человека означало предупреждение о скором наступлении осени (подобно жёлтому сигналу светофора), но Варя и прежде редко глядела на небо, всегда мельком, даже если надвигались грозовые тучи, а теперь и вовсе была обращена внутрь себя, шагала, глубоко задумавшись.