Будучи знатной физиономисткой (годы, проведённые в гримёрке перед зеркалом), расследование своё она решила начать с сопоставления лиц подозреваемого Вячеслава Ильича и девушки Люды, которую Вита Анатольевна ещё даже мысленно не могла назвать его дочерью. Требовалось изучение мельчайших чёрточек этих двух ликов, сопоставление, обдумывание, что невозможно было произвести с живыми людьми, постоянно находящимися в движении, лишь мельком попадающими под взгляд детектива – не поставишь же их рядком перед собой для позирования? – а на снимки смотри сколько угодно.
Сельские виды Виту Анатольевну ничуть не интересовали, она лишь изображала фотографирование домов, деревьев, кошек, кур, одним этим уже начав ваять из себя некий образ, и скоро вполне завершила работу над ним: вместо вышколенной осанистой москвички по хрусткому гравию в разношенных штиблетах, широко размахивая руками, клоня голову вправо, плечом вперёд и, что совершенно не характерно для женщин вообще, несколько раскидывая колени в стороны, шагала по Окатову торговка сладостями на одесском пляже, кажется, даже слышалось: «Пахлава, козинаки, халва, риба вяленая…»
Со стороны городища доносилась громкая музыка вперемежку с человеческими голосами в усилителях.
Не долго думая, всё тем же боковым рубящим ходом «тётя Соня» двинулась на эти звуки, с фотоаппаратом наперевес втиснулась в толпу, как оказалось, попав на торжество по случаю открытия нового моста.
С речью как раз готовился выступить Вячеслав Ильич, только что главой села публично потитулованный почётным гражданином и с дублирующей надписью золотыми буквами на алой ленте через плечо.
Он снял шляпу с головы и принялся прибирать свои длинные волосы, по-новой заправлять хаер в резиновое колечко, за этим занятием показавшись Вите Анатольевне похожим на престарелого нетрадиционала, в результате глубокой личной неприязни.
Вита Анатольевна встала напротив Вячеслава Ильича и на пару с корреспондентом районной газеты под названием «Наш путь» (бывшая «Путь к коммунизму») почти в упор принялась фотографировать господина профессора.
Закалённый на лекционном поприще Вячеслав Ильич не долго собирался с мыслями, немного потоптался, как перед прыжком, и заговорил отрывисто и зычно-пронзительно о своём излюбленном: о том, что настала пора срастить разорванное кровавой революцией наше национальное сознание (тут уж он и до мистики снизошёл). Включить в понятие «заветов отцов» не только чаяния предков единственно советского поколения, но достойных мужей всей тысячелетней русской истории.
– Все они живут в наших сердцах. При желании можно услышать их голоса, мощный соединённый хор, требующий немедленно внести мир в наше растерзанное общество (опять отступничество от механицизма).
Замахнулся Вячеслав Ильич мыслью высоко, в несвойственные даже для себя сферы, ошеломив непритязательную публику неслыханными высказываниями, рискуя остаться непонятым, но не смутился. Поговорив ещё немного о том, что настало время очистить сознание масс от культа Герострата-разрушителя и начать писать очередную страницу истории русского народа с чистого листа в представлениях исключительно мирного созидания, он ввёл в обиход своих рассуждений предмет несомненной заинтересованности окатовцев – этот самый мост, на котором стоял.
– Дорогие мои земляки! Сами того не ведая, в этом подвесном мосту вы воплотили символ своей заветной мечты о высоком духовном подъёме. (Ещё один срыв в эфемерное, непростительный для атеиста.) Посмотрите, это же трамплин! Пройдя по этому мосту, вы как бы сами того не желая, обретаете вектор движения вверх! Ощущаете стремление к взятию потерянных высот нашей национальной жизни. Там, за рекой, друзья мои, вижу я без преувеличения новую старую-добрую Россию…
С обозначения цели Вячеслав Ильич затем перешёл к изложению способа её достижения. Предложил вспомнить время, когда за полвека на территории одной шестой части Земли из сознания сотен миллионов людей был вытравлен собственник и в освободившееся место вложена душа альтруиста. И выразил уверенность, что теперь подобные метаморфозы будут происходить намного быстрее.
– Мы видим, – говорил Вячеслав Ильич, теперь впадая ещё и в грех политики, – как в течение недели с помощью современных средств массовой информации затачивается сознание русских людей на гнусные цели войны, как стремительно у нас под ногами формируется мировое зло, но ведь так же быстро, за год-два, можно сконструировать и душу мирной нации, и не только в одном государстве, но и на всей земле, если соединиться глобально, думая при этом о благе единицы и распространяя его на всех. Русская мечта – вовсе не благо всеобщее, поделенное на количество душ, охваченных им, – внушал Вячеслав Ильич. – А благо одного конкретного человека, помноженное на всех…
Слушали внимательно, но как-то недоверчиво. Никто, кроме Виты Анатольевны да маленьких детей, не глядел прямо на оратора, отводили взгляды, словно бы им совестно было за него.
Стоявший по одну сторону от Вячеслава Ильича сельский голова, возведший профессора в почётное звание с намерениями получить в его лице московского ходатая по делам Окатова, был весьма разочарован и даже напуган так, что у него похолодели руки и взмокла спина. И уже слышался ему голос районного партбосса: «Ты кого пригрел, майор?»
«Директор совхоза без совхоза» Олег Владимирович скрежетал зубами, к тому же ещё и как проигравший в любовной тяжбе с оратором. И даже милейшая Александра Ниловна, в чёрно-красном клетчатом платье, немного тесноватом и обозначающем очень даже приличествующий её возрасту мягкий животик, едва могла удерживать на лице улыбку, до этого искреннюю, а по мере говорения Вячеслава Ильича становившуюся всё более натянутой.
Остальные человек тридцать рядовых окатовцев хотя и не слыхали ничего подобного ни по радио, ни по телевизору, но вполне уразумели, о чем так взволнованно вещал этот неприлично длинноволосый дед, однако тотчас после окончания речи, в ту же минуту они как бы сделали шаг в будущее и закрыли за собой дверь, ибо не было у них потребности в сжатии смысла услышанного и увиденного до формулы, чтобы удобно было отложить на полочку памяти для дальнейшего использования – другие страсти волновали этих людей, совсем иные разговоры считали они полезными, другие думы были у них заветными.
Похлопали, однако, щедро и весело.
Единственный Толя Плоский, имеющий задатки мыслителя и склонность к спорам, отлучённый от места в президиуме по причине лёгкого алкогольного опьянения (сорвался после месяца трезвости), неодобрительно кривил лицо и потирал руки, замышляя призвать столичного умника к ответу.
Вторым объектом напряжённого внимания аккордеониста в праздничной толпе была ещё одна жительница Белокаменной, Вита Анатольевна. Эта высокая, порывистая женщина в шляпе из пальмовых листьев «пинь-инь» пробиралась сейчас на задки толпы совсем недалеко от него.
Толя старательно отворачивал от неё ту сторону своего лица, где ещё был заметен синяк, нанесённый ему этой лихой москвичкой посредством табуретки.
Вите Анатольевне удалось немногими штрихами походки выразить всю степень презрения к этому неотёсанному чурбану, а также и к бабам, во все глаза глядевшим на них с Толей в момент наибольшего сближения, и шептавшим: «Это та самая, которая с ним крутила…» – «Крутила, да, видать, не окрутила…» – «Ишь, будто у себя дома похаживает…»
Они обиженно умолкли, когда Вита Анатольевна в шутку навела на них фотоаппарат и ослепила вспышкой.
На Антона с Людой надвигалась Вита Анатольевна, прикрывшись своей чёрной фотокамерой как маской на карнавале, то и дело нажимая на спуск.
– А ну, кавалерист, слушать мою команду! Два шага в сторону, ать-два! Амазоночку возьмём крупненько!
Достаточно наснимав и на уровне глаз, и по грудь, и в рост, Вита Анатольевна опять же по-командирски свела молодых, крепко сжав, от души расцеловала и быстрыми шагами удалилась в сторону своих апартаментов, торопясь сесть за ноутбук и приступить к постижению истины в деле рождения девушки Люды.
5. Голос крови
Табун белоснежных, крепко сбитых облаков, единожды оттолкнувшись от горизонта, перелетал через Уму и приземлялся где-то далеко за лесом.
Солнце семафорило.
Молодые парни раскачивались на новом мосту, как на огромной качели.
Зрители окружили длинный стол с закусками.
Вячеслав Ильич, всеми покинутый, всё ещё захваченный идеей соединения города и деревни и далее – всего человечества, снова поправлял волосы, надевал шляпу, кутался в плащ.
Его озадачивало теперь уже не столько равнодушие земляков, сколько собственная неосторожность в словах, потеря контроля над стройностью мысли, сбой в системе устоявшихся умственных ценностей и представлений о мире. Как самолёт, попав в грозовой фронт, трясётся и валится на крыло, клюёт носом и полёт превращается в падение, так и Вячеслав Ильич, попав на митинг, в чуждую для него стихию, стал не похож сам на себя и теперь стыдился своей горячности.
Почётная алая перевязь трепетала на ветерке, напоминала ему о досадных промахах, но он не решался снять её, чтобы не обидеть дарителей.
Толя Плоский с аккордеоном под мышкой подошёл к нему сзади, упредительно прокашлялся и спросил:
– Разрешите поинтересоваться, какой вы национальности будете?
Вячеслав Ильич оторопел.
– Ну, ежели еврей, так не стесняйтесь, – поощрил его Толя. – У нас тут не обидят. Народ не просвещённый. Добрый у нас народ. Вот Габо Бероев полукровка у себя там в Осетии, а у нас – как свой.
Заинтересованность Толи означала, что всё-таки какое-то действие произвели слова Вячеслава Ильича, пусть хотя бы и в одной душе, коли этой душе потребовалось продолжение разговора, и не беда, что не строго в русле главного тезиса.
Из бездонных карманов складчатого длинного плаща Вячеслав Ильич достал две банки Greenalls и пригласил Толю посидеть на бревне у реки, отметить эпохальное событие в истории села и заодно разобрать его вопрос.