Они уселись, чокнулись и выпили.
– Почему же вы решили, что я – еврей? – спросил Вячеслав Ильич.
– А мысли у вас какие-то единоличные. Счастье одного, помноженное на всех… Русские люди так не думают.
– А как же они, по-вашему, думают?
– Один в поле не воин – вот как они думают. – Главное, чтобы всем народом навалиться… Прежде думай о Родине, а потом о себе!.. Сначала ввязаться в бой!.. Для русского человека война как мать родна… И мы люди коллективные от природы…
– Это какой-то татаро-монгольский набор ценностьей, – возразил Вячеслав Ильич. – Славянин, наоборот, всегда сомневается. Семь раз отмеряет и только потом отрезает. Да, быстро ездит, но сперва долго-долго запрягает, полагаю, именно обдумывая в это время свои намерения… И насчёт коллективизма я тоже не согласен.
– Хе-хе! – толчками из угла рта выдохнул Толя Плоский. – Вот это и есть по-еврейски.
– У мысли нет национальности. Дух веет где хочет. Хоть в Израиле, хоть здесь в Окатове.
– Никто у нас в Окатове с вами не согласится. На войну, так на войну. В колхоз, так в колхоз. Все русские потому что.
– Вы плохо знаете русских. Вот ведь я тоже – кровный окатовец. У меня до шестого колена все предки крестьяне Поморской губернии. Могу вам генеалогическое древо предъявить.
– Это ничего не значит.
– Позвольте, отчего же?
– Нарисовать может каждый. И фамилию сменить.
– Да у меня же эти родовые изыскания через суды прошли, через экспертизы. Всё честно.
– Теперь за деньги можно всё купить.
– Своими подозрениями вы меня обижаете.
– Ничего тут обидного нет. Евреи очень умный народ.
– Но я русский. Понимаете? Русский. Но, конечно, тот русский, который сам по себе.
– Таких не бывает.
– Да сколько угодно.
– Ну-ка, ну-ка…
– Менделеев, Толстой, Чайковский, ещё Солженицын, тот же Иосиф Бродский…
Вячеслав Ильич готов был перечислять до бесконечности, но Толя оборвал его.
– Бродский еврей!
– Ну, если и еврей, то еврей русский.
– Таких не бывает. Или – или, – стоял на своём Толя.
– Ах, да, я забыл, что вы исповедуете философию императивизма. Но это не лично моя и отнюдь не единственная точка зрения. Самые одиозные критики признали Бродского русским поэтом.
– Хе-хе! «Россия б…ь, Россия – с… ка…»
– Это не Бродский. Это Синявский.
– Абрам Терц, а никакой не Синявский. Все они одним миром мазаны. Все в стороне, все наособицу. А русский человек всегда слуга государю.
– Был и я слугой. Но последние двадцать лет кормлюсь с частного капитала и считаю себя частным лицом. Да, государству я не слуга.
– Ну, вот, больше и говорить не о чем. Не любите вы Россию.
– Люблю. Но только географически, ландшафтно. Ну, ещё культурно, научно. А во всех остальных качествах – да, с большими оговорками.
– Не любите, не любите. Всё с оговорками, с условиями. А просто русским западло быть?
– Не очень понимаю, как это – быть просто русским.
– Вот поживите зиму в Окатове – поймёте. Перезимуйте!
– Вряд ли у меня получится.
– А с Ниловной под боком?
– Это не тема для обсуждения.
Толя захохотал.
– Вот ведь достал я вас. Кулаки сжимаете. Побледнели. Русский человек давно бы уж взорвался. Или хотя бы крепким словцом припечатал. У нас есть много подходящих слов и выражений. А вот вы ими не пользуетесь. Тоже знак! Вы хоть раз в жизни матерным словом пользовались?
– Ну, почему же? Случалось. Только, конечно, специфически.
– Это как?
– Пер-гидрит-твою-перекись-марганца! К примеру.
– По-учёному, значит. А по-простому?
– Признаюсь, никогда…
Порожние банки из-под джин-тоника Толя попросил не выбрасывать, он собирал их и вырезал из них люстры, цветочные горшочки, конструировал телевизионные антенны, так что когда созрело намерение выпить ещё, то Вячеслав Ильич, передавая Толе деньги, предложил опять же закупить «алюминия», после чего обоих можно было видеть гуляющими по-приятельски в лугах на другом берегу Умы, вместе с ребятишками пинающими мяч на стадионе, а вечером – идущими по селу с песнями: Толя выкрикивал частушки резким дурным голосом, подыгрывая себе на аккордеоне, а Вячеслав Ильич тряс в такт пакетом с порожней тарой, производя довольно приятные шелестяще-ударные звуки, и время от времени затягивал:
Эх, загулял парень молодой
В красной рубашоночке,
Хорошенький такой…
Хотя из красного на нём была лишь лента «Почётного гражданина села Окатово».
6. Черты лица
Когда вечером эта разухабистая парочка проходила в сторону развилки с трассой М8 мимо возрождённого купеческого особняка, то сидевшая у окна Вита Анатольевна отпрянула в тень, не желая попадаться на глаза ни Толе Плоскому, помня о нанесённой обиде, ни Вячеславу Ильичу – из солидарности с несчастной своей подругой Гелой Карловной, спавшей в кресле.
Гуляки скрылись из виду.
Отпив глоток холодного кофе, Вита Анатольевна вновь приникла к экрану ноутбука. На неё глядели вдохновенный оратор на митинге, Вячеслав Ильич, и восторженная девчонка Люда.
Вита Анатольевна увеличила изображения настолько, что в рамке экрана остались лишь лбы интересующих её персонажей.
Затем ещё в «области выделения» стали попадать последовательно лобные бугры, надбровные дуги, скуловые отростки, височные линии, знаемые ею благодаря огромной практике гримирования.
В задумчивости Вита Анатольевна чесала пилочкой для ногтей свою (без шиньона) стриженую налысо голову, после чего тем же инструментом легонько водила по экрану как указкой.
– Черепушки один в один, – тихо молвила она.
После нескольких манипуляций с мышкой и клавишами она вывела затем на экран носы запечатлённых в цифре Вячеслава Ильича и Люды. Здесь разочарование было полным.
Если мужской нос был с горбинкой, хрящик жесткий и крылья расширенные, то девичий отличался прямизной, мягкостью и был довольно узок в основании.
«А вот посмотрим-ка на колумеллу», – напевала Вита Анатольевна и приближала как могла изображение самого кончика носа, известного любому портретисту как решающая деталь для достижения сходства человека и его изображения.
Общим в колумелле оказалось лишь то, что и на той и на другой отсутствовал даже какой-либо намёк на впадинку.
Затем требовалось ещё сравнить губы и подбородок, но так как весь низ лица у Вячеслава Ильича было укрыт усами и бородой, то Вита Анатольевна, отплевавшись от кофейной гущи (хлебнула неосторожно от излишнего усердия), произнесла:
– А ну-ка покажите мне теперь свои глазоньки…
На неё глянули до предела увеличенные два разных зрака.
Если у девушки внешний угол глаза был острый и приподнятый, то у Вячеслава Ильича его вовсе не было видно под завесой дряблого верхнего века. Радужная оболочка у морщинистого глаза была зеленоватая, а у молодого – тёмно-каряя…
Вита Анатольевна закурила.
Доведись ей сейчас, предположим, по результатам её наблюдений писать справку, то она бы определила в ней вероятность родства подопытных в пятьдесят процентов.
«Фифти-фифти», – подумала она.
Оберегая подругу, Вита Анатольевна, открыв окно и вставив сетку, принялась пускать дым наружу, думая о том, что если она знает день рождения Люды (у Антона выпытала мимоходом под предлогом составления нумерологической таблицы, как выпытывала у всех, и день этот был 20 февраля 1993 года), а значит, знает и срок зачатия, да если ещё у деревенских баб выведает кое-какие подробности, то останется только добыть сведения о пребывании Вячеслава Ильича здесь, в Окатове, за девять месяцев до рождения девчонки-амазонки, летом 1992 года, примерно в июне…
За окном послышались молодые голоса Антона и Люды, звенящие, радостные. На подходе к дому стихли.
Решили тайно пробираться в свой бельведер.
Затем до слуха Виты Анатольевны уже из нутра дома донёсся крик Вари с подголоском Коленьки: «Го-о-о-о-л…»
Потом замолкнувшая было ночная сельская улица опять оживилась – на этот раз аккордеонным разливом и мужскими голосами: это сельский умник Толя Плоский провожал до дому столичного учёного Вячеслава Ильича.
Аккордеон молчал, пока они прощались у крыльца шумно, выспренне, с повторами, но как только за Вячеславом Ильичом затворилась дверь, так трофейный перламутровый Honner Verdy под жимками Толи опять взялся прокачивать воздух через десяток певучих язычков, и село огласилось резким, язвительным тенорком мужика:
На горе стоит избушка —
Занавески тюлевы.
Проживают в ней старушки —
Интеллигентки х… евы!..
Вита Анатольевна оценила этот номер профессионально – весьма высоко, – хохотнула и негромко повторила соло.
7. Выход в зал
На следующий день Вита Анатольевна решила повторить своё хождение в народ и начала с того, что сразу после завтрака отмылась в туалете от всяческого макияжа, по коридору в свою комнату перебежала воровато и, запершись на ключ, села перед зеркалом.
Она долго мяла лоб, растирала щёки, отшлёпывала подбородок, и потом из вместительной и довольно потрёпанной косметички вывалила на стол тюбики, коробочки, кисточки.
Коричневой краской углубила морщины у рта и на лбу. Макнув «беличий хвостик» в белую тушь, высветлила брови и ресницы. Стриженый череп втугую обвязала шерстяным платком. Очки были состарены ею с помощью куска изоленты.
А в финале преображения, на бис, она решительно вытащила изо рта зубные протезы и без всякого наигрыша шепеляво и невнятно обратилась к отражению в зеркале со словами из записных книжек Фаины Раневской:
– Кто бы знал мое одиночество! Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной!..
Примеряла она и горб из подушки-думки, но отказалась от этой затеи как слишком хлопотной, решив, что достаточно будет и прихрамывания.
После чего, надев замашной фланелевый халат, окончательно превратилась в простоватую домработницу господ Синцовых, болезненную и ворчливую…