— Что ж, — говорит он, — в любом случае, оставить все как есть, мы не можем. Будем решать, что делать дальше.
Я решаю не отвечать, уходя из кабинета, не закрывая двери. Уровень гнева за сегодняшний день превышает все допустимые значения. Захожу в кабинет, забирая вещи, бросаю новой секретарше:
— Меня нет ни для кого.
Она испуганно кивает, глядя на меня огромными глазами.
Надо куда-то, где можно перезагрузить мозг.
Листаю телефонную книгу, находя давно забытый номер.
— Привет, это Поддубный. Можно, сегодня заеду?
Глава 31. Илья
Пот льет с меня ручьем, мышцы все еще гудят с непривычки.
Пропускаю удар, ощущая во рту привкус крови, и тут же наношу ответный.
Из-за перерыва в тренировках бой дается тяжелее, чем раньше, но тело помнит движения, все до одного.
— Поддубный, не спи!
Тренер, к которому я ходил в детстве, кричит подбадривающее, заставляя снова прийти в себя. Встряхиваю головой, делая апперкот, пока соперник не успевает уйти в бок.
Звук свистка, и я опускаю руки, почти не ощущая вес перчаток.
— Хватит на сегодня.
Решение приехать на тренировку три недели назад оказалось самым мудрым.
Теперь я через день пропадаю в спортивном зале, позволяя выбить из головы все лишние мысли. Олега пока так и не удается вытащить наружу, он матерится и просит сигареты блоками, скуривая за день по несколько пачек.
— Я тебя вытащу, — обещаю ему, — вытащу. Успокойся.
— Иди ты нахрен, — привычно возмущается он и тут же сникает, — я заебался тут. Помыться хочу нормально, пожрать и потрахаться. Как бомж тут…
Пытаюсь приободрить Суворова, только пока нечем. Стройка стоит, статьи выходят одна за другой, и все, что придумал пиар-отдел не помогает сдвинуть с верхних строк статьи о заключении субподрядчика.
На фоне этого стараюсь не думать о Влади, отвлекаясь на Алину. Она почти переезжает ко мне, оставаясь ночевать через день, готовя еду, что получается у нее хорошо.
Красивая, хозяйственная, не тупая.
Но, сука, не то! Все не то.
После душа благодарю за спарринг партнера, показывая подбородком на татуировку на его руке:
— Больно?
— Нет, — усмехается он, — но ее не за один сеанс набивают.
— А что значит?
Дурацкий вопрос, который я стараюсь никому не задавать, сегодня сам вылетает из моих уст.
— Для защиты. Кельты в этом знали толк.
— Скинь контакты.
Решение принимаю внезапно, все за две минуты разговора. Раньше я и думать не хотела о том, чтобы набивать на своей коже чернилами узоры, а сегодня вдруг понимаю, что мне это надо. Небольшая порция боли, которая помогает продержаться до следующего дня.
Когда тело ноет, показывая, что ты все еще живой, это приятное ощущение. И в последнее время я завишу от него, как от наркотика.
Мастер принимает меня на следующий день. Я не думаю над эскизом, не задумываясь о том, что хочу видеть на себе, только на пальцах объясняю желаемую картинку. Он рисует ее быстро — пока я пью чай в комнате ожидания, разглядывая сотни сережек для пирсинга, дипломы в рамках и постеры с эскизами.
— Готов? Тогда садись, — мастеру лет тридцать пять, аккуратная борода, руки, забитые по самые предплечья, кажутся черными.
— Долго решался? — спрашивает меня, перемешивая краску и включая тихо жужжащий аппарат. Первое прикосновение к коже — неболезненное, даже в чем-то приятное. Он проводит линию, протирая ее салфеткой, — ну как?
— Небольно. Пять минут, — отвечаю поочередно, закрывая глаза и позволяя ему дальше бить на коже узоры.
— Сегодня контуры основные сделаем и часть забьем. Еще сеанса три.
— Отлично.
Постепенно на груди и предплечье проступают доспехи, и я с запозданием думаю, — точно ли это нужно мне?
И понимаю, что да.
Мои латы уже основательно помяли, и броня из них уже никакая.
Отец был всегда против наколок, — в его времена они ассоциировались с синими куполами, тюрьмой и отсидками. Интересно, как сейчас бы он отнесся к моему поступку? Ко всему, что происходит сейчас в моей жизни?
Три года я не позволял себе думать о том, оправдываю ли я его ожидания. К сожалению, мне об этом никогда не узнать.
Последний наш разговор с отцом закончился скандалом — я едва закончил институт, и занимался тем, что прожигал свою жизнь. Не работал, спрашивая у отца деньги, а в тот день пришел просить новую машину. Старая была еще вполне ничего, но мне хотелось произвести впечатление на девчонок из нашей компании.
У отца деньги были, я точно это знал. Так же, как и сколько стоит «БМВ». На мою «Тойоту» уже нашлись покупатели, и оставалось всего лишь продать старую и внести оставшуюся сумму за новую.
Но отец даже слушать не стал меня, совершенно справедливо возмутившись:
— Илья, ты охренел, что ли? Я деньги не печатаю. Устройся на работу, будешь менять автомобили, когда захочешь.
— Тебе жалко, что ли, я не пойму? Устроюсь, молодость только раз в жизни дается. А у тебя бабки есть, не жмотничай, пап.
Сейчас мне безумно стыдно, а тогда я считал, что говорю ему нормальные вещи, а, самое главное, имею право просить денег когда и сколько мне потребуется.
Мы разругались, и он выгнал меня:
— Иди отсюда, чтобы я глаз твоих бесстыжих не видел здесь! Ни копейки больше не получишь.
— Да и пошел ты тогда, — нахамив ему, я скатился по перилам со второго этажа на первый и выбежал из дома, злой до ужаса.
В это время звонила мама, ей тоже досталось до кучи. Я орал, что ее отец жмот, что они оба скупердяи и жалеют денег.
— Если он сдохнет, ему все равно достанется только два квадрата земли! На тот свет богатства не унести! — это последнее, что, я помню, кричал маме.
А потом напился в баре, игнорируя мамины звонки. К тому моменту у меня уже была отдельная квартира, и жил я не с родителями. А значит, можно было дальше не отвечать на них.
И только когда мне позвонил Кирилл, я взял трубку.
Что он рассказывал, помню плохо, только основная мысль — отца нет, он упал с лестницы, повредил шею и умер.
И, судя по всему, я последний, кто видел его живым.
Когда я увидел заплаканную маму, попытался ее обнять, но она скинула мои руки с плеч, шипя, чтобы никто не слышал:
— Это ты виноват в его смерти! Уйди, не хочу тебя видеть.
Мамины слова стали для меня еще одним ударом. Внезапно я остался без обоих родителей, и очень быстро повзрослел, поняв, что теперь мне нужно работать, продолжать бизнес отца, а не валять дурака, как раньше. Первые полгода было очень тяжело, но работа позволяла забыться, — и сейчас я решил прибегнуть к хорошо знакомому и испробованному способу.
Глава 32. Александра
— Ты ведешь себя как ребенок!
Эти слова я слышу и от мамы, и от Катьки.
Они наведываются сегодня по очереди, с разницей в полчаса, чтобы высказать свое недовольство.
Мама заходит молча, грузно, оглядывая квартиру. В ней порядок, не считая пыли на мебели, особенно заметной на пианино, к которому я не притрагивалась очень давно. Чтобы играть, нужен настрой, настроение, а у меня в последнее время оно в таких минорных нотах, что ничего из этой затеи не выйдет.
— У тебя совесть есть, Саня?
Что мне на это ответить? Я упрямо молчу, поджимая губы и отворачиваясь, ощущая себя десятилетней школьницей. Впрочем, тогда мне доставалось меньше. Я всегда была беспроблемным ребенком, училась на «отлично», не спорила, идеально вписываясь в представление родителей о том, как должна выглядеть образцовая дочь.
Единственным случаем, когда я пошла против их воли, стал брак с Кириллом. Возможно, именно тогда в моем образе появилась первая трещина. Дочка оказалась совсем не такой послушной, как они считали, но о своем решении я не жалела. Отношения с Кириллом подарили мне больше десяти лет счастливой, почти безоблачной жизни, и не важно, что сейчас я держусь на одних лишь воспоминаниях.
Мама заглядывает в холодильник, осматривает его с недовольным лицом и тяжело вздыхает.
— И чем ты питаешься?
— Чаем, — едва слышно отвечаю я.
— Что случилось, Саня? Ты исчезла на несколько дней, отец к тебе домой приезжал, в дверь ломился. Ни духу, ни слуху — я что подумать должна? Лиза в больнице, и ты, вместо того, чтобы помогать…
— Ей моя помощь не нужна, — равнодушно отвечаю матери. Мое отношение к ней за эти дни скачет от острой ненависти до жалости. От «как ты могла?» до «дурочка ты, Лиза», и этот маятник тоже сводит с ума. Я не чувствую твердыни под ногами.
— Ей не нужна, отлично! А мне? Хорошо дома прятаться от всех проблем? Они сами за тебя не решаться. Ты ведешь себя как ребенок! Тебе тридцать почти, хватит надеяться на других.
Если могла, я заплакала бы сейчас. Но не могу.
Обидно слышать такие слова, еще обиднее, осознавать, что мама права.
Что мой побег от реальности — поступок инфантильной дурочки. О том, что я кричала Илье, предпочитаю не вспоминать. Так легче.
— Сначала мы были твоей опорой, потом муж. Саня, это тяжело остаться одной, но до седых волос убегать ото всех не получится. Ладно, пойду я. Телефон хотя бы включи, подумай о родителях. Мы немолодые, не добавляй нам нервов.
Я провожаю ее молча, отставая на шаг. Держу сумку, пока мама надевает туфли на низком каблуке, тяжело сдувая со лба волосы.
— Чтобы ты не думала, мы от тебя не отвернулись, — говорит она на прощание, но меня не касается. Ни объятий, ни поцелуев, — не заслужила своим поведением.
Надо возвращаться в человеческий образ.
Включаю горячую воду. Ванная наполняется паром, почти осязаемым, и забираюсь под душ, кручу ручки до упора: то кипяток, то ледяная. Выдерживаю минуты три, а потом скатываюсь на дно ванны, намыливаю без конца голову шампунем, раз десять, не меньше, в надежде, что с пеной смоется все, о чем я запрещаю себе думать.
В одном полотенце выхожу на кухню, решая, что нужно в магазин. Голодовка не доведет до добра: в отражении видны, как заострились черты лица, впали щеки.