— Загулял, не иначе. Пестуна, поди, подстрелил. Придется идти помогать. — За шуткой Корпев скрывал тревогу.
Когда окончился завтрак, он отвел в сторону Бедокура.
— Я с Василием и Рубцовым иду на Медную гору. Ты останешься за начальника. Смотри, чтобы все в порядке было. Сам знаешь, до лагеря семь дней киселя хлебать, а продуктов много-много дней на шесть осталось.
— Как можно, Андрей Михайлыч, мне… — Бедокур оборвал фразу и отвернулся. Ведь начальник знает, что когда-то он был шаромыжником, и все-таки доверяет ему людей, продукты и, в конечном счете, — судьбу головного отряда экспедиции… Как сквозь сон, до сознания Бедокура доходили слова Корнева:
— Если старик придет, скажи, что я ему запретил уходить. Пусть дожидается. Людей не распускай. Понял?
— Все в порядке будет. Не сомневайся, начальник.
Корнев, Рубцов и Вася Круглов, вымокнув по пояс, переправились через быстрый поток. Затем они пересекли лесной кряж и спустились в тенистую лощину, в которую редко заглядывало солнце. Приземистый ивняк широко разросся во все стороны, а гнилая зацветшая вода мутно блестела между кочек. Отсюда начинался подъем на Медную гору.
— Ну что ж, пошли, — радостно усмехнулся Вася и стал торопливо взбираться на крутой склон.
— Тише, тише. Испортишь дыхание, — удерживал Корнев нетерпеливого парня. Сам он, как всегда, поднимался ровным замедленным шагом и вполголоса насвистывал любимую арию. Только чаще, чем обычно, останавливался у обнажений и долго рассматривал отколоченные куски породы. Потом разочарованно откидывал их в сторону и нагонял товарищей.
На середине горы к нему подбежал Вася. По-детски возбужденное лицо его раскраснелось, из-под сдвинутой набок фуражки стекали крупные капли пота. Вслед за ним подошел мрачный Рубцов. Отдышавшись, Вася вынул из кармана несколько образцов и безнадежно повел рукой:
— Граниты одни, Андрей Михайлович.
— Знаю.
— Скажите, а в гранитах месторождения быть не может?
— Разве только месторождение строительных материалов, — усмехнулся Корнев, — а меди — едва ли.
Через несколько минут откуда-то сверху донеслись громкие удары геологического молотка и вслед за ними радостный крик:
— Андрей Михайлович! Андрей Михайлович! Сла-анцы!
— Иду!
Корнев внимательно осмотрел протянутый образец и перевел на Васю серые немигающие глаза.
— Еще, правда, не ярко выраженные, но по структуре… — запнулся парень и смолк.
— В другой раз не путайте сланцев с гранито-гнейсами.
— Но ведь мы уже на середине склона, а никаких признаков меди нет… Как же быть? — растерянно спросил Вася и сразу обмяк, осел, услышав ответ Корнева:
— А почему вы решили, что медь должна быть именно здесь?
— Старик так говорил.
— Нам с вами нельзя жить стариковским умом. Самим мозгами шевелить надо. Сейчас мы разойдемся. Вы с Рубцовым — налево, я — направо. На вершине встретимся.
Корнев первым добрался до вершины. Он уже кончал зарисовывать схему горного массива, когда снизу послышались шаги. Обернувшись, он увидел Васю и Рубцова, которые шли, опустив головы, еле волоча утопавшие во мху ноги.
Корнев сделал очередную запись, не спеша сверил свою схему с беспорядочным нагромождением крутобоких вершин, пологих отрогов и широких плато, что, словно на вытянутой ладони, развернулись перед его глазами. Только после этого он поднялся с камня.
— Ну, что? — подошел он к Круглову.
— А у вас? — и Корнев поймал на себе доверчивый, полный надежды взгляд Васи. В глазах этого паренька было все: и нечеловечески трудный путь по порожистым рекам, и длинные переходы через непролазные леса и болота, и вера, неиссякаемая вера в то, что все испытания предыдущих дней окупятся на Медной горе. Но Корнев знал, что лучше одним взмахом обрушить на человека неприкрытую горькую правду, чем поддерживать в нем несбыточные надежды и бояться, что эту правду он откроет сам.
И Корнев, отчеканивая каждое слово, коротко ответил:
— У меня то же самое — граниты.
Плечи Васи вздрогнули. Он изможденно опустился на землю и отвернулся от Корнева.
— Значит… значит… — но слова застревали во рту, и к горлу подкатывал липкий комок, которого ни вдохнуть, ни выдохнуть.
— Значит, старик ошибся. Медную руду следует искать не здесь, — окончил за него Корнев. — А тебе, Вася, надо относиться к этому спокойнее. И не такое в нашей работе бывает. Возьми образцы и заэтикируй. — Сам Андрей Михайлович сохранял полное самообладание, и едва ли кто-нибудь смог бы догадаться, что сейчас решается судьба экспедиции. Только особый металлический оттенок голоса и тугие желваки, медленно перекатывающиеся по худым, давно не бритым скулам, выдавали внутреннее напряжение этого человека.
— Теперь для нас самое главное — вернуться в лагерь, — снова заговорил Корнев, когда коллектор завернул в бумагу последний образец. — А сейчас давайте еще раз обследуем эту горку и пойдем к ночлегу.
Вторичный осмотр не принес ничего нового. Напрасно Корнев сквозь сильную лупу рассматривал горные породы. Напрасно он разбивал выветрившиеся валуны: серые однообразные граниты, словно бородавки, устилали землю. Он спускался в каждую покрытую дерном яму и раскапывал почву: отвалов старых выработок на склоне горы не нашлось. Это была обычная, покрытая мхом и густым ельником, крутая неприметная вершина, походившая на тысячи ей подобных, и только глухие предания выделяли ее из ряда других. Но теперь рушились и эти предания, и, возможно, здесь обрывалась биография Медной горы.
Напряженным безмолвием встретил Корнева временный лагерь. Все столпились вокруг него и ждали его слова. Конечно, Медная гора должна оправдать их надежды, оплатить лишения. Тем труднее было Корневу произнести несколько коротких лаконических фраз. Но все-таки о чем-то нужно было говорить. И Корнев жестко обронил:
— Завтра на рассвете уходим обратно.
Из толпы выдвинулся Васильич. Он снял старую, вылинявшую фуражку и поскреб заскорузлыми пальцами в рыжих отросших волосах.
— Что идти надоть — сами понимаем. Харчи-то на исходе. А ты бы дал глянуть, какая она из себя, медная руда. За ней, поди, и пришли сюда.
Корнев ответил тихо, но так внятно, что окружающие его рабочие не услышали, а скорее догадались:
— Медной руды нет.
Короткие сухие слова, как известие о катастрофе, медленно доходили до сознания. Эти слова таили в себе что-то огромное, тяжелое, чего нельзя ни ощутить, ни понять.
— Как… как ты говоришь? — начал Васильич, но его перебил Галкин, до того безучастно стоявший в двух шагах от остальных.
— Значит, обманом завел нас? Сам золотые горы сулил, а теперь на попятный? — Он подскочил к Корневу и обеими руками вцепился в борта его комбинезона.
— Отвечай! Ну, от-ве-чай!
Корнев молча разжал скрюченные пальцы парня и с такой силой отвел его руки от себя, что тот едва удержался на ногах. Корнев спокойно обернулся к Бедокуру.
— Старик пришел?
— Ищи ветра в поле… Пропал…
— То-то и оно, — заговорил Васильич потухшим голосом, — завел нас, а сам скрылся. Как же выйдем… как же выйдем из лесу-то?
Он оглядел товарищей, но увидел только хмурые, растерянные лица. Каждый думал о своем и все вместе — о трудных верстах лесной беспредельной тропы.
К Корневу подошел Рубцов и молча бросил свои рваные, изношенные сапоги.
— Ты что?
— Как что? С тобой по горам таскался, все на себе продрал. Сам ходи в таких!
Корнев сел на поваленное дерево и протянул Рубцову ногу, обутую в цельнотянутый болотный сапог.
— Ну что ж, снимай, коли перед товарищами не совестно.
Никто, даже Галкин, не поддержал Рубцова.
Не ожидавший такого оборота дела Рубцов устыдился, поднял свои сапоги и юркнул за спины товарищей.
Корнев поднялся с дерева. Голос его звучал резко и властно:
— Положение трудное, но головы вешать нечего. Выйдем по компасу. Бедокур! Выдай каждому по два сухаря и по куску сахара. С вечера приготовить рюкзаки и подремонтировать обувь. На рассвете уходим.
«НА ЮГО-ВОСТОК, ТОЛЬКО НА ЮГО-ВОСТОК!»
Горы. Кругом горы. То похожие на хмурые надгробные памятники, то заломленные и всклокоченные, словно казацкие папахи, то напоминающие гигантские купола древних соборов. Между гор ярятся потоки, белым кипением обдают скалы. Гремучие ручьи скачут с камня на камень, на сотни отдельных протоков разбиваются в падунах и струями сплошного гремящего серебра низвергаются на дно ущелий. А в ущельях — сумрак, прохлада, сырость. Лишь самые верха отвесных полированных стен освещает робкое солнце. И кажется — еще несколько шагов, и скалистый коридор упрется в непокорное темя горы, и не сыщется, ни за что не сыщется выхода из глубокого каменного колодца. Но ущелье делает крутой вираж, под прямым углом обрубает гору, и уже расступаются отвесные стены, и косое закатное солнце освещает мокрые камни; но горы снова теснятся вокруг, словно прессом, сжимают ущелье, и с каждым шагом все сужается и сужается каменный коридор… Затем ручей выбегает в широкую долину, горы далеко расходятся в стороны, и под ногами шуршит высокая наливная трава.
А вверху с немолчным гулом полчищами кружится мелкая мошкара, словно колючая пыль, пронизывающая воздух. Ни плотные сетки накомарников, сотканные из конского волоса, ни дым цигарок, ни густая смола, которой обмазаны лица, не спасают путников от назойливых атак лесного гнуса. И только когда над молчаливыми горами, над гремучей водой, над бездонными ущельями размахнет совиные крылья мутная северная ночь, люди снимают окровавленные сетки и глубоко вдыхают свежий озонированный воздух. Они спешат воспользоваться короткой передышкой и еще на несколько километров продвинуться вперед. Но цепкий кустарник оплетает колени, из-под ступней вырываются невидимые в темноте шаткие камни, и настолько трудно становится поднимать закостеневшие ноги, что кажется — надеты на них многопудовые водолазные сапоги с толстыми свинцовыми подошвами. И люди дышат порывисто, задыхаются, словно рыбы, выброшенные из воды, ловят воздух и все-таки волочат по земле разбитые ноги и медленно идут по ущелью.