— Прозит!
Эдингер бросил на жену снисходительный взгляд.
— Что же ты не похвастаешься, Лотта? — сказал он. — Похвались перед господином Берзинем своей обновкой!
Лотта немедленно перевела свой взгляд на абажур.
— Так трудно угнаться за модой, — послушно сказала она. — Я с большим трудом достала этот абажур.
Я мельком посмотрел на торшер, абажур не привлек моего внимания, но госпожа Эдингер, кажется, сочла, что я разделяю ее восхищение.
— Если бы вы знали, чего он мне стоил! — продолжала она. — Такие абажуры хотят иметь все! Взамен мне пришлось отдать свой лучший чайный сервиз, вывезенный Генрихом еще из Франции…
Госпожа Эдингер вела обычный салонный разговор, которому я не придавал значения… От второй чашки я отказался.
— Я не пью много кофе на ночь, господин обергруппенфюрер.
— В таком случае займемся делами, — сказал Эдингер и кивнул жене. — Лотта, ты можешь идти спать.
Мы раскланялись.
— Давайте, господин Блейк, вашу сеть, — нетерпеливо произнес Эдингер, когда мы остались вдвоем. — Удовлетворите мое нетерпение.
Я подал свой список.
Он цепко схватил листок, просмотрел его, и я увидел, как багровеет его лицо и шевелятся его усики.
— Что это? — спросил он меня зловещим шепотом. — Что это такое?
— Моя агентура, — небрежно, но не без гордости объяснил я. — Мною охвачены все кафе, многие магазины и парикмахерские. Здесь указано, где кто работает…
Но Эдингер не слушал меня.
— Вы смеетесь надо мной? — прохрипел он. — На что мне нужны ваши девки? — Впрочем, он выразился хуже. — Мы их давно знаем! Они обслуживают и вас, и нас, и всех, кто только этого пожелает! Вы считаете меня идиотом? Мне нужна настоящая агентура!
По-видимому, он говорил о той самой агентуре, которую имел в виду Пронин, но я — то, увы, не знал никого, кроме этих девушек!
— Господин обергруппенфюрер… — сказал я, понимая, что переборщил.
— Не валяйте со мной дурака! — закричал Эдингер. — Вы прячете свою агентуру, свою рацию, пытаетесь обвести нас вокруг пальца и воображаете, что это вам удастся! Капитан Блейк! Или вы разоружитесь, или мы сделаем абажур из вашей собственной кожи!
В этот момент я его не понял, я думал, что это просто гипербола.
Он впал в неистовство…
Нужно было, как говорится, перестроиться на ходу; следовало осторожно спустить Эдингера на тормозах.
— Господин обергруппенфюрер, не стоит меня пугать, — произнес я с чувством собственного достоинства. — Все-таки я британский офицер, а британский офицер боится лишь бога и своего короля…
Эдингер на минуту замолчал, выпучил на меня свои оловянные глаза и неожиданно разразился смехом.
— Интересно, что скажет ваш король, когда увидит это!
Он торопливо полез в карман своего френча и выбросил на стол несколько фотографий. Несомненно, они заранее были приготовлены для меня.
— Любуйтесь! — хрипло выкрикнул он. — Это будет отличным сюрпризом для короля!
Я взял эти фотографии в руки. Собственно говоря, это была одна фотография. На ней был снят я собственной своей персоной, я сидел у стола Эдингера и пересчитывал полученные мною банкноты, позади меня виднелся Эдингер, и не требовалось большого труда, чтобы разобраться в смысле этого снимка. Самый настоящий уличающий документ, который мог скомпрометировать кого угодно…
Теперь мне стало понятно присутствие чиновника, сопровождавшего щедрого господина Мюллера! Будь снят подлинный капитан Блейк и получи Интеллидженс сервис такой снимок, карьера Блейка быстро закончилась бы!
— Что еще нужно для того, чтобы держать вас в руках? — вызывающе спросил Эдингер.
Было необходимо как-то обезоружить этого господина…
Я задумался, затем понурил голову и, пользуясь самыми мрачными гамлетовскими интонациями, уныло произнес:
— Да, вы победили, господин Эдингер, я у вас в руках. Но я знаю, что теперь делать. Пуля в лоб — это единственное, что остается офицеру в моих обстоятельствах. Надеюсь, вы подарите мне эту ночь для того, чтобы я мог написать письма своим близким…
И, представьте себе, мой трагический тон подействовал на этого гестаповца!
Эдингер испугался, что я покончу с собой, сразу увял, переборол себя и еще раз показал, как важно было немцам заполучить агентурную сеть английской секретной службы.
— Хорошо, господин Блейк, — сказал Эдингер, понижая голос. — На этот раз я прощаю вам вашу шутку. Но помните, второй раз подшутить над собой я не позволю. Если вы хотите любоваться луной, покажите мне свои звезды.
— Вы их увидите, господин обергруппенфюрер, — меланхолично произнес я. — Но вы должны понимать, что агентов, которых вы хотите иметь, нельзя просто перечислить из одного ведомства в другое, их надо подготовить и предупредить, если вы хотите иметь от них какую-либо пользу. Одно дело — хористы, и совсем другое — солисты, имеющие каждый свою неповторимую индивидуальность. Никто не может продать меня, кроме меня самого!
— Ну хорошо, Блейк, хорошо, — сказал Эдингер, уже окончательно смягчаясь. — Мы верим вам и подождем, но только бросьте свою английскую фанаберию и не считайте нас детьми.
Эдингер отступал, и я мог сейчас что-нибудь от него потребовать.
— Наоборот, господин обергруппенфюрер, я буду вполне откровенен, — с готовностью произнес я. — Я даже буду просить вас о помощи. Я знаком не со всеми своими агентами, некоторые из них перешли ко мне еще от моего предшественника. Мне нужно лично проверить всю сеть, предстоят поездки, нужен подходящий шофер…
Эдингер благосклонно улыбнулся.
— Мы найдем вам…
— О нет, благодарю вас, — поспешил я отказаться от его любезности. — Шофер у меня есть, нужно только ваше указание оформить без лишних придирок необходимые документы.
— А кто он? — поинтересовался Эдингер.
— Эмигрант из Эстонии, — сказал я. — Некто Виктор Петрович Чарушин.
— Русский? — подозрительно спросил Эдингер.
— Я вам скажу правду, — сказал я с таким видом, точно Эдингер принудил меня к признанию. — Это как раз один из тех агентов, которыми вы интересуетесь, он работал у нас по связи и принесет немало пользы, если будет находиться при мне.
— Англичанин? — быстро спросил Эдингер.
— Да, он англичанин, — подтвердил я. — Но я не хотел бы…
— О да, я вас понимаю, — благосклонно согласился Эдингер. — В таком случае я могу пойти вам навстречу…
Он пообещал на следующий же день дать распоряжение без всяких проволочек оформить для моего шофера документы, и мы расстались, вполне довольные друг другом.
На другой день я рассказал Янковской о своем визите.
Она интересовалась моим посещением Эдингеров во всех подробностях, и я, делясь с ней своими впечатлениями, с шутливой иронией отозвался между прочим и о показной роскоши хозяев, и о самой госпоже Эдингер.
— Мещанство в самой махровой его разновидности!
— Как сказать! — зло возразила Янковская. — Чего стоит один их абажур!
— А что в нем особенного? — спросил я с недоумением. — По-моему, абажур как абажур, хотя, действительно, госпожа Эдингер очень им хвасталась!
— Да ведь он из человеческой кожи! — воскликнула Янковская. — Их изготовляют в каком-то из концлагерей, и за ними сейчас в Германии гоняются все модницы из самого лучшего общества!
Я не сразу поверил…
— Да-да! — выразительно сказала Янковская. — А если попадается кожа с татуировкой, бюварам и абажурам нет цены!
Вот когда я вполне понял, что представляют собой эти супруги…
Шакалы! Самые настоящие шакалы!
Но Янковская тут же забыла об абажуре и перешла к обычным делам.
Согласие Эдингера выдать Чарушину документы ей явно не понравилось, она, кажется, снова начала подозревать, не подослан ли он самим Эдингером; его брань по адресу девушек вызвала у нее только усмешку, а требование Эдингера демаскировать агентурную сеть Интеллидженс сервис заставило серьезно задуматься.
— Эдингер повторяет ту же ошибку, которую совершил Блейк, он хочет владеть тем, что предназначено совсем не для него, — задумчиво сказала она. — Что ж, он сам лезет в петлю, которую не так уж трудно затянуть.
10. «ПРАВЬ, БРИТАНИЯ!»
На первый взгляд, жизнь в городе шла своим чередом: жители ходили на работу, прохожие заполняли улицы, торговали по-прежнему магазины…
И все же Рига, казалось, существовала только для немцев: лишь они непринужденно расхаживали по улицам, сидели в ресторанах и кафе, громко смеялись и разговаривали на всех углах.
Тем временем в городе шла и другая, странная и страшная жизнь. Молодых латышей насильно отправляли в Германию. Транспорт за транспортом с девушками и подростками уходил из Латвии. В застенках гестапо казнили всех, кого подозревали в симпатиях к коммунистам. Евреев убивали и сжигали в газовых камерах. Десятки тысяч евреев были замучены, казнены, сожжены, а их продолжали ловить и «обезвреживать». Коммунисты были уничтожены все до одного — об этом не раз писалось в приказах и листовках. Но коммунисты появлялись вновь и вновь, точно они были бессмертны. Заводы не давали продукции. Поезда с немецкими солдатами шли под откос. Распространялись подпольные газеты. Самолеты взрывались на аэродромах.
Рига жила двойной жизнью: одна была наружная, показная, сравнительно благополучная; другая была наполнена непрекращающейся борьбой, смертью, отчаянием и надеждой.
Но самым непостижимым в этой двойственной Риге было для меня мое собственное существование.
Впервые за все свои тридцать лет я вел образ жизни ничего не делающего рантье.
Железнов, который находился рядом со мной, был поглощен бурной и опасной деятельностью. Он исчезал по ночам и не появлялся по нескольку дней, делал множество дел и при всем этом успевал играть роль моего шофера.
В сложном механизме, каким являлось организованное антифашистское подполье, он был одним из тех, кто очень способствовал слаженной работе всего подполья.
Не знаю, было ли это врожденной способностью или у него постепенно выработались профессиональные навыки, но конспиратором Железнов был необыкновенным!