Даниил поставил плошку с маслом на пол, присел на циновку рядом с бабушкой. Вдруг почувствовал, как устал — куда больше, чем после целого дня с молотом за наковальней или долгой ночной охоты в горах. Ему снова стало жутко, он страшился провести ночь в доме. Рош прав, есть в нем эта никому не нужная мягкотелость. Хватит ли у беса ужаса, который так долго удерживал в плену его сестру, хитроумия, чтобы найти и его слабую струнку? Вот бы убежать, на улицу, обратно в горы — там его бесу не отыскать. Но убегать нельзя. Остается только сидеть здесь, а страх подползает все ближе и ближе, и неизвестно, охранит ли его маленький кружок света.
Бабушка то и дело поворачивается, морщинистые старые веки приоткрываются, выцветшие глаза ищут внука. Он окликает ее, и тогда старуха, успокоившись, снова закрывает глаза. А ведь она не сомневалась — Даниил придет. Что он такого хорошего сделал, чтобы так крепко верить — внук вернется? Вот бы объяснить ей, почему он убежал. Рассказать про Роша и остальных — может, тогда она поймет, их жизнь там, в горах, это и ради нее, бабушки. Но теперь слишком поздно. Ничего уже не сделаешь, остается только сидеть рядом — пусть знает, он тут.
Пускай слышит его голос, тогда не придется все время открывать глаза — у нее сил совсем нет. Он заговорил — как в ту ночь, когда перепиливал путы Самсона, не ожидая ни ответа, ни понимания, просто потому, что так самому легче.
— Думаешь, я забыл то время, когда мы с Лией пришли жить к тебе? Нет-нет, я помню. Какие черные у тебя были волосы, бабушка. Ты все лето работала в поле — растила тмин, а вечерами рассказывала нам всякие истории.
Ни звука в ответ, ни от неподвижного тела, распростертого на полу, ни от скорчившейся в углу маленькой фигурки. Показалось ему или нет — на крепко сжатых, пересохших губах мелькнуло подобие мягкой улыбки.
— Это ты мне рассказала историю Даниила, — снова заговорил юноша, — пророка, в честь которого я назван. Помнишь, Даниил отказался повиноваться царю, не перестал молиться Богу, и тогда Дарий бросил его в львиный ров. Бог послал ангела, тот заградил пасть львам, и Даниил остался цел[50]. А трое юношей, что шагнули в печь огненную и даже волоска на голове не опалили. Я до сих пор помню, как их звали — Седрах, Мисах и Авденаго[51]. Мне так нравились эти имена. И ты научила меня гордиться моим именем.
Тихий звук из угла. Даниил не повернул голову, продолжал негромко:
— А перед сном мы повторяли за тобой псалмы. Я многое забыл, но один псалом, мне кажется, еще помню, ты его особенно любила.
Он начал, запинаясь, но постепенно слова вернулись к нему:
Господь — Пастырь мой;
я ни в чем не буду нуждаться:
Он покоит меня на злачных пажитях
и водит меня к водам тихим,
Подкрепляет душу мою,
направляет меня на стези правды
ради имени Своего[52].
Робкие шаги за спиной. Что делать? Оглянуться боязно. По спине ползут мурашки. Даниил протянул руку, почувствовал легкое касание тоненьких пальчиков Лии. А дальше, какие там слова?
Если я пойду и долиною смертной тени,
не убоюсь зла,
потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох —
они успокаивают меня.
Ты приготовил предо мною трапезу
в виду врагов моих;
умастил елеем голову мою;
чаша моя преисполнена.
Так, благость и милость Твоя
да сопровождают меня
во все дни жизни моей,
и я пребуду в доме Господнем
многие дни[53].
Лия тихонько присела рядом. Вот они уже вместе, брат с сестрой, сидят и, не произнося ни слова, слушают дыхание умирающей. Ее рука в его руке, словно маленький ребенок протянул ладошку — доверчиво и беспомощно. Может, в ней и есть бесы, но ясно — не все им подчиняется. Страхи отступили в дальние уголки дома.
Только слабые звуки — тихо потрескивает фитилек в плошке с маслом, легонько всхрапывает во сне черная козочка, непрестанно шуршат над головой бесчисленные маленькие создания, нашедшие приют в гниющем тростнике. Вот проползла тоненькая змейка, свернулась в кольцо, исчезла в соломе. В тени у стены мелькнула крыса, присела на задние лапки, взглянула на них. Как странно, Лия смотрит на эти создания без удивления, без страха. Ближе к рассвету Даниил внезапно понял, один звук в комнате исчез — бабушкино дыхание.
Глава 11
Наутро по селению, к кладбищу за воротами, потянулась маленькая похоронная процессия. Без флейт и наемных плакальщиц, только несколько соседских женщин причитают то ли искренне, то ли по обычаю. На тележке — тело покойницы, во главе процессии — один-единственный истинный плакальщик, широкоплечий юноша, глядит по сторонам свирепо и угрюмо.
Погребение завершилось, Даниил отправился обратно. Увидел — кто-то торопится навстречу. С огромным облегчением юноша узнал кузнеца.
— Прости меня, друг мой, — Симон схватил его за руки. — Я пытался поспеть на похороны. Не возражаешь, если пойду с тобой?
Симон оказался единственном гостем на поминальной трапезе, устроенной соседями рядом с домиком. Все ели в молчании, а когда женщины убрали посуду и ушли, оставив их одних, друг повернулся к Даниилу:
— Что теперь?
— Думаешь, еще что-то надо делать? — устало спросил юноша.
— Сегодня нет, но завтра… Решил, как поступить?
Даниил отвернулся. С той самой минуты, как получил посланный Симоном черепок, он старался выкинуть этот вопрос из головы.
— Я сегодня спешил сюда еще и по другой причине, — объяснил кузнец. — Помнишь, там, в Капернауме я говорил, что собираюсь остаться с Иисусом. Но одно меня гложет — кузница-то закрылась. Дело тут не в деньгах. Я научился без них обходиться. Другое беспокоит — дело стоит, соседям негде плуг починить. Мне давно пришло в голову — ты мог бы помочь. Не поработаешь ли в кузне, пока меня нет, чтобы мастерская травой не поросла? Я буду страшно благодарен.
Симон всегда так — предлагает царский подарок, словно он, Даниил, оказывает ему любезность. Юноша глянул на дорогу, пнул босой пяткой пыльный кустик травы. Он чуть не плакал. И в то же время в нем поднималась дикая, почти неуправляемая злоба — даже страшно взглянуть другу в лицо. Все: знахарь, Лия, соседи, и вот теперь Симон — считают, он вернулся домой навсегда. А как насчет него самого? Жизни в горах? Там Рош, Самсон, там работа, кто ее делать будет? Поди уж, важнее пары плугов и колес, могущих понадобиться селянам. Все, что он так любит: ветер в горах, жизнь без забот о завтрашнем дне, дикие набеги — боролось в душе юноши с оковами, которые по доброте душевной накладывал Симон.
Но битва оказалась недолгой. Он пойман, и Симон знает — ему никуда не деться. Пусть Даниилу хочется бросить всем вызов, горным львом драться за свободу, он уже побежден — и побежден слабейшей. Не оставлять же Лию вот так сидеть в темноте за закрытой дверью.
Симон глядит куда-то вдаль, ждет, не говоря ни слова, пока Даниил подымет глаза.
— А пойдут они в мастерскую — ко мне? — вырвалось у Даниила.
— Это уж от тебя зависит, — улыбнулся Симон.
— Найти бы кого-то, кто присматривал за Лией, пока я работаю…
— Я об этом тоже подумал. Мой дом, в сущности, часть мастерской. Почему бы вам обоим туда не переехать? Могли бы пользоваться моими вещами. Тебе лучше самому за ней приглядывать.
И ни слова о треснувшей глине, покосившейся крыше и разбитой двери, прямо тут, у Симона за спиной. У Даниила перехватило горло, ему только и удалось, что выдавить:
— Спасибо. Ты так добр…
— Это для дела хорошо, — решительно возразил кузнец. — Ты наверняка отличный работник. Моя репутация — в надежных руках.
И деловым тоном принялся описывать Даниилу заказчиков, объясняя, что кому может потребоваться.
— Еще одно, — добавил он. — Время от времени, не слишком часто, в кузницу заглядывают легионеры, упряжь починить или застежку. У них вообще-то в гарнизоне своя мастерская, но иногда нужно мелочь какую быстро поправить.
— Ни за что не буду прислуживать этим римским свиньям, — ощетинился Даниил.
— Будешь, — спокойно отозвался Симон. — Будешь, и при этом со всей возможной вежливостью. Тебе предстоит понять еще одно, друг мой. Разбойнику в горах легко думать, что он ни перед кем не отвечает. Но в селении каждый в ответе за безопасность соседа. Если легионеру что взбредет в голову или просто придет охота повеселиться, сгодится любой предлог. Оскорбишь одного, половина селения лишится жизни. Это единственное, о чем я тебя прошу.
Даниилу казалось — теперь все, последний удар, и оковы замкнулись.
Симон рассмеялся:
— Не гляди так мрачно. Лошадь заслуживает удобной упряжи, ей дела нет до того, кому она принадлежит — римлянам или селянам. Кроме того, негоже доброму зилоту напрашиваться на неприятности.
Даниил удивленно взглянул на друга. Неужели тот…
— Ты что, думал, все кончено, больше тебе не послужить своему народу? Нет, друг мой, патриоты живут не только в горах. Зилоты и в кузницах обретаются. Делай все, что считаешь нужным, — мастерская твоя. Только чтобы у соседей не было неприятностей. Договорились? Могу я на тебя рассчитывать?
— Можешь, — отозвался юноша, не зная, как благодарить Симона — теперь на душе уже не так скверно.
— Мне надо вернуться в Капернаум сегодня же. Верно, кто-нибудь из соседей поможет перенести вещи.
До наступления темноты Даниил успел подняться в горы и объяснить Рошу, что произошло. Вожак выслушал его в молчании, а потом заговорил:
— И что — твоя полоумная сестра важнее борьбы за свободу?
— Нет, — вспыхнул Даниил. — Но я не могу оставить ее одну.
— В синагоге гордятся милосердными делами. Пусть они о ней позаботятся.