— Отчего ж не дать? Общую землю, общий обычай защищаем…
— Значится, боярин, — решительно перебил его дружинник, — круг наш так решил, что грех свой пред тобой мы искупим. Князь повелел долю тебе общую дружинную счесть. Посему мы просили тебя, боярин, в наш десяток включить да при дележе девку тебе отвели. Молодуху девственную. Так, мыслим, мы с тобой за обман прошлый сочтемся и глаза при встрече сможем не отводить.
— Ерунда, я обиды не держу.
— А мы свою честь сохранить хотим, боярин, — решительно качнул головой рыжебородый. — Бери свою долю, боярин. Так круг по совести решил.
— Невольница молодая куда больше обычной доли ратной будет, десятник, — напомнил ведун. — За такую трех-четырех коней добрых дать могут, а то и больше. Серебром гривен пять отсыпать. Ужели с такого захудалого городишки доля столь крупная выйти может?
— Круг решил, — упрямо повторил дружинник.
— Мне подачек не надобно, — поморщился Середин. — Общая доля, так общая.
— Общую долю, всю вместе, мы и сочли.
— А мне… — начал было спорить Олег и резко осекся, услышав, как стучат зубы у пленницы.
Да, конечно, становиться рабовладельцем ему хотелось меньше всего. Да, он мог отбрыкаться от невольницы, оставить ее десятку дружинников, и сегодня же вечером, отметив еще раз перед сном свою победу, они пустят девчонку по кругу, развлекутся для лучшего сна и завернутся в плащи, шубы, потники, оставив ее на снегу приходить в себя после первого в своей жизни акта мужской любви. И кому от этого станет хорошо? Воинам, что забудут о развлечении уже к утру? Ему, не запятнавшему совести позором рабовладения? Или не сделавшейся невольницей малолетке? Спихнуть напасть легко и просто. Забыть — и никаких проблем. И его совесть чиста — он рабовладением не замарался. Но станет ли от этого легче маленькой рабыне?
— Вот нечистая сила! — выдохнул Олег. — Ладно, быть посему. С этого момента я у вас в должниках числиться стану, радуйтесь. Нужда возникнет — помогу без корысти. Приходите.
— То и ладно, — обрадовался рыжебородый, нахлобучивая шлем. — Благодарствую тебе, боярин. Прости, коли что не так. Не со зла мы.
Он толкнул невольницу вперед и торопливо пошел в сторону, делая вид, что так ему нужно, — хотя Олег прекрасно понимал, что воин опасался даже случайно задеть колдуна одеждой или оружием. Так всегда — заговорами пользуются, улыбаются, ласковые речи ведут, но в душе все равно боятся, а то и ненавидят.
Девчонка, похоже, вконец одуревшая от холода, осталась стоять, слегка покачиваясь вперед и назад, мелко вздрагивая и стуча зубами. Ведун ухватил ее за загривок, завел в палатку. Пленница еле волокла ноги и, чтобы она не затоптала спящих бояр, Олег поднял ее на руки, отнес к своей шкуре, закатал в мех и пошел искать бочонок с кумысом. Забродившего кобыльего молока нашлось всего ничего — пальца на три у донышка. Наклонив бочонок, Середин смог начерпать себе два полных ковша, выпил, немного подкрепив разум и силы, заел крепленый кефир тремя горстями приторно-сладкого изюма.
По княжескому шатру разносился мерный перестук — пленница, даже завернутая в шкуру, продолжала трястись от холода. Похоже, внутреннего тепла, чтобы согреться, ей не хватало.
— Вот, блин, будни рабовладельца, — сплюнул ведун, подгреб в очаге угли в кучу к середине, разделся, скинув и бриганту и поддослешлик, раскатал шкуру, содрал с невольницы ее клоунские газовые штанишки и курточку, прижал бедолагу к себе и закатался снова. Спустя пару минут девчонка перестала вибрировать, уткнулась носом в ямочку между ключицами ведуна и провалилась в сон. Еще через несколько минут заснул и сам Олег.
Будута появился только на третий день — с опухшими глазами и посиневшими губами, но довольный, как обожравшийся ворованной ветчиной кот. Вместо негнущегося, часто простеганного тегиляя на нем был такой же толстый и негнущийся стеганый ватный халат, но обитый сверху атласом. Под распахнутым воротом выглядывали сразу две шелковые рубахи, одна поверх другой. Добыча холопа: что по карманам успел распихать или на себя напялить — то его. И то если хозяин мелочиться не станет. Ибо холоп сам является собственностью — и телом, и душой, и всем своим барахлом.
— Ой, какая кралечка. — расплылся в улыбке паренек, увидев торчащую из-под края одеяла девичью голову. — Ну и как она, боярин?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Олег, выбираясь из шкуры. Пленница, сонно причмокнув, повернулась на спину, заелозила, укладываясь поудобнее. Ведун ее трогать не стал.
— На меч взял? — не без зависти вытянул голову Будута. — А мы тоже таких бабец наловили, прям как орешки лесные: смуглые, упитанные, крепкие..
Слушая его вполуха, Середин прошелся по княжескому шатру. Бояре, пока он спал, куда-то попропадали, очаг погас, бочонок с кумысом опустел, трофейные сласти оказались съедены.
— Японская сила, и пожрать человеку в приличном месте нечего!
— А то! — с готовностью отозвался холоп. — Кашевары, вестимо, тоже в город, за своей долей подались. Да и кому они нужны ныне? Народ у торков и скотины всякой набил, и погреба разорил. Жратвы всякой доброй навалом — чего кулеш жидкий хлебать, когда мясом брюхо набито? Таки… Ты чего, боярин? — запнулся он, ощутив на себе неподвижный взгляд Олега.
— Коли навалом, так пойди и принеси. Тебя для чего князь ко мне приставил?
— Э-э-э… — растерянно причмокнул холоп, пригладил рукой короткий ежик на голове. — Ну да… Сей же час, боярин, сделаем.
Надо признать, обернулся паренек всего за пару минут. Ведун еле успел обтереться снегом — за неимением иных санитарных средств, — а холоп уже приволок несколько треснувших вдоль досок, пару еще дымящихся головешек, дернул веревку клапана — из продыха у самого верха шатра почти сразу потянулся дымок. Когда Олег вернулся, над ярко полыхающим очагом на вертеле поворачивался румяный крупный окорок, похожий на говяжий. Холоп сидел рядом, одной рукой вращая рукоять, а другой поднося ко рту небольшую обжаренную тушку, похожую на поросячью.
— Надкусанная она была, боярин, — оправдался Будута. — Тебе греть постыдился.
— Кувшин тоже надкусанный? — кивнул ведун на крынку, из которой не забывал прихлебывать паренек.
— А я и тебе принес, боярин, — с готовностью показал холоп оловянный кувшин с низким развальцованным горлышком. — Они там дрыхнут уже все, им более не надо. — Он опять прихлебнул, сладко потянулся: — Глянь, боярин. Мы ныне одни в княжеских хоромах обитаем. Все наше. Где хочешь — спи, где хочешь — сиди, никто слова не скажет. Прямо как сами в теремах уродились, на медах выросли. Скажешь кому — не поверят.
У Середина появилось желание хорошенько дать Будуте в лоб — чтобы не слишком завоображался. Однако спросил он другое:
— А где правитель-то муромский?
— С дружиной, сказывают, в степь пошел. Остатние кочевья торкские добивать. Кажись, созрел окорок, боярин. Как мыслишь?
Ведун вынул нож, ткнул в мясо, потом срезал ломоть сверху и переправил в рот. Говядина пропеклась неплохо — совершенно несоленая, но переперченная сверх меры. Впрочем, это только сверху — и ведун оттяпал еще ломоть. А про князя мог бы и сам догадаться. Главное богатство степняков — это не лавки и шатры, а стада: отары, табуны. Глупо уйти из побежденного, беззащитного ханства и не забрать весь скот. Это для холопа добыча в две рубахи — радость. Князья берут дуван тысячами скакунов и десятками тысяч баранов.
Кстати, о добыче… Он отошел к шкуре, взялся за край, резко поднял, выкатив пленницу наружу:
— Продирай глаза, иди поешь.
Девчонка взвизгнула, но быстро пришла в себя, захлопала глазами, низко поклонилась Середину:
— Слушаю, господин.
— Иди сюда… — Ведун вернулся к очагу.
— Девка-то какая сочная… — причмокнул языком Будута. — Как камышинка стройная, как мышка бархатная. Ты с ней уже побаловал, боярин? Дай мне теперь повалять?
Тут уж Середин не выдержал, подкинул нож и, перехватив за кончик клинка, с замаху треснул оголовьем рукояти в лоб:
— За языком следи, холоп! Забыл, с кем разговариваешь?
— Прощения просим, боярин, — ничуть не смутился Будута, только потер ушибленное место. — Я токмо бы девицу повалил. Ласковая, небось, да тепленькая?
— Сдурел совсем? — перебросив нож рукоятью в ладонь, Олег срезал еще мяса, подобрал с ковра оловянный кувшин, прихлебнул вина. — Ребенок еще совсем, девочка. Не трогал я ее, отогреться только дал.
— Тоже верно, боярин, — с готовностью согласился холоп. — За девицу нетронутую, само собой, поболее заплатят, нежели за порченую. Токмо тут ее продавать нельзя, тут не заценят. Насытились все девками.
— На, — срезав новый ломоть, протянул его невольнице Середин. — Зовут-то тебя как?
— Урсула, господин, — двумя руками приняла угощение девочка и начала неторопливо его обкусывать. — Благодарю, господин.
— Ишь, какие штанишки шелковые. — вперился взглядом в низ ее живота Будута. Газовая ткань не скрывала от похотливого взгляда ровным счетом ничего. — Ханская дочка, небось?
— Невольница я, — покачала головой Урсула. — Сказывали, малой совсем меня торкам купцы северные продали.
— Врет, боярин! — с удовольствием сообщил ведуну Будута. Где же видано, чтобы невольницу одевали так да чистенькой она до стольких лет оставалась?
— Продать меня сбирались, как подрасту, — попыталась оправдаться пленница. — Танцевать в гареме учили, маслом натирали. Орехами по несколько дней кормили, чтобы кожа цвет красивый приняла и пахла вкусно…
Сейчас, когда пленница согрелась, ее кожа и вправду из синюшного приняла легкий коричневато-золотистый оттенок, удивительным образом гармонируя с ярким цветом волос. Да еще глаза разноцветные, невинная, обученная всяким соблазнительным хитростям. Пожалуй, такую можно было продать за немалую цену или преподнести в подарок любому правителю, не боясь обидеть его дешевизной подношения. Ох, промахнулись северные купцы, торкам ее оставив, явно промахнулись.
— Врет, боярин, врет, — продолжал талдычить свое холоп. — По-нашему бает, невольницей с севера называется. Замыслила за русскую рабыню сойти. Дабы в полон не гнали, а свободу дали, отпустили на все четыре стороны. Ханский она родич, зуб даю! Хитрая, змея…