– Не смей! Ты должен бежать.
– Если не прекратишь… – начал он.
– Александр! – истерически крикнула она. – Если не прекратишь, я возвращаюсь на Пятую Советскую и вешаюсь в ванной, чтобы ты наконец освободился от меня и смог спокойно уехать! И сделаю это в воскресенье, через пять минут после твоего ухода, понятно?
Их глаза встретились. Долгое молчаливое мгновение.
Татьяна смотрела на Александра.
Александр смотрел на Татьяну.
Потом он распахнул объятия, и она бросилась к нему. Он подхватил ее на руки, они обнялись и так и не разжали рук. Наконец Александр пробормотал в ее шею:
– Давай договоримся, Татьяша: я пообещаю сделать все, чтобы остаться в живых, а ты – что будешь держаться подальше от ванных.
– Заметано, – кивнула Татьяна. – Знаешь, солдатик, ненавижу подчеркивать очевидное, особенно в такие минуты, но все же должна указать, что была совершенно права. И все на этом.
– Нет, ты была совершенно не права. И все на этом. Я говорил, что некоторые вещи требуют огромных жертв. А это вовсе не одна из таких вещей.
– Нет, Александр. Ты сказал другое: что все великие деяния требуют и стоят великих жертв.
– Таня, что ты несешь? Хотя бы на секунду отрешись от того мира, в котором ты живешь, и загляни в мой, и скажи, какую, черт возьми, жизнь я могу начать в Америке, зная, что обрек тебя в Советском Союзе на смерть или долгие мучения в лагерях? – вздохнул он, качая головой. – Уж тогда Медный всадник наверняка преследовал бы меня всю долгую ночь, прежде чем стереть в порошок.
– Да. И это будет твоей платой за возможность вырваться из тьмы на свет.
– Я не желаю ее платить.
– Так или иначе, Александр, моя судьба определена, – заметила Татьяна без горечи и злости, – но у тебя есть шанс, пока ты еще так молод. Шанс поцеловать мою руку и уйти с Богом, потому что ты предназначен для великих дел. Потому что лучше тебя нет на свете.
Она цеплялась за него, как утопающий – за соломинку.
– О да, – саркастически согласился Александр, еще крепче прижимая ее к груди. – Бежать в Америку и бросить жену. Ничего не скажешь, разве может кто со мной сравниться?!
– Молчи, молчи, ты просто несносен!
– Это я несносен? – прошептал Александр, ставя ее на землю. – Давай лучше пройдемся немного, пока не превратились в ледышки.
Они медленно пошли сквозь утоптанный снег, вдоль набережной Фонтанки к Марсову полю. Пересекли мост через Мойку и вошли в Летний сад.
Татьяна хотела что-то сказать, но Александр покачал головой:
– Ни слова. О чем мы только думаем, гуляя здесь? Пойдем. Быстро.
Склонив друг к другу головы, обнявшись, они торопливо зашагали по тропинке среди высоких голых деревьев, мимо пустых скамеек, мимо того места, где когда-то стояла статуя Сатурна, пожиравшего свое дитя. Татьяна вспоминала, как тепло здесь было летом, как жаждала она его прикосновений. А теперь, в холод и морось, она касалась его и чувствовала, что не достойна дарованной ей жизни, в которой ее любил человек, подобный Александру.
– Что я говорил тебе тогда? Что это было наше лучшее время. И был прав.
– И был не прав, – возразила Татьяна, боясь взглянуть на него. – Летний сад – не лучшее наше время.
…Она сидела в воде на его голых плечах, ожидая, пока он швырнет ее в Каму. Но он не двигался.
– Шура, – умоляюще произнесла она, – чего ты ждешь?
Он не двигался.
– Шура!
– Никуда я тебя не кину. Какой мужчина бросит в воду голую девушку, сидящую у него на плечах?
– Тот, кто боится щекотки! – взвизгнула она.
Выйдя через позолоченные ворота из кованого чугуна на набережную Невы, они молча направились вверх. Слабея с каждой минутой, Татьяна взяла Александра под руку и заставила замедлить шаг.
– Я больше не могу ходить с тобой по улицам нашей жизни, – хрипло объяснила она.
С набережной они свернули в Таврический сад. Прошли их скамью на улице Салтыкова-Щедрина, вдоль затейливой железной ограды, посмотрели друг на друга и повернули назад. И дружно уселись. Посидев немного, она встала и устроилась на коленях у Александра.
– Вот так-то лучше, – шепнула она, прижимаясь головой к его виску.
– Да. Так-то лучше.
Они молча сидели на холоде. Татьяна мучительно пыталась заглушить боль сердечных ран.
– Почему у нас не может быть даже того, что есть у Инги и Станислава? Да, пусть в Советском Союзе, но они двадцать лет вместе. Двадцать лет.
– Потому что они стукачи. Потому что продали души за двухкомнатную квартиру и даже ее лишились. Мы с тобой слишком многого хотим от советской жизни.
– Мне от этой жизни ничего не надо. Только тебя.
– Меня, и горячую воду, и электричество, и маленький домик в глуши, и государства, которое не требует твою жизнь в обмен на такие мелочи.
– Нет, – упрямо повторила Татьяна. – Только тебя.
Александр завязал ей голову шарфом и всмотрелся в побледневшее личико.
– И государства, которое не требует твою жизнь в обмен на меня.
– Должно же государство что-то требовать, – вздохнула она. – В конце концов, оно защищает нас от Гитлера.
– Да. Но кто защитит тебя и меня от государства?
Татьяна крепче сжала руки. Она должна любой ценой помочь Александру. Но как? Каким образом? Как спасти его?
– Разве не видишь? Мы живем в государстве, где постоянно идет война. Коммунизм – это война с тобой и со мной. Поэтому я и хотел спрятать тебя в Лазареве. Пока война не окончится.
– Ты выбрал не то место, – покачала головой Татьяна. – Сам сказал, что во всем Советском Союзе не найдется безопасного уголка. Кроме того, война будет долгой. Немало времени уйдет на то, чтобы переделать наши души.
Александр стиснул ее и пробормотал:
– Я скоро вообще перестану с тобой разговаривать. Ты когда-нибудь забываешь то, что я сказал?
– Ни единого слова. Ты же знаешь. И каждый день я боюсь, что больше у меня ничего не осталось, – заверила Татьяна и, просветлев, добавила: – Хочешь услышать шутку?
– Просто умираю.
– Когда мы поженимся, я буду делить с тобой все беды и печали.
– Какие беды? Нет у меня никаких бед, – проворчал Александр.
– Я сказала, когда мы поженимся, – поправила Татьяна. Распухшие от слез глаза сияли. – Ты должен признать, что твое желание погибнуть на фронте, дабы я могла жить и дальше в Советском Союзе, и мое намерение повеситься над ванной, что бы ты смог жить в Америке, – довольно забавная история, причем остроумно рассказанная. Не думаешь?
– Угу. Но поскольку родственников у нас нет, то некому будет ее поведать.
– Именно, – кивнула Татьяна. – Совершенно в греческом стиле, не находишь?
Она улыбнулась, но тут же сморщилась.
– Как это только у тебя выходит? – усмехнулся он. – Суметь найти утешение даже в этом!
– Потому что сам хозяин меня утешает, – пояснила она, целуя его в лоб.
– Ничего себе хозяин! Не способен заставить даже такую крохотную тростинку, как моя жена, остаться в Лазареве!
– Что, муженек? – встрепенулась она, ощутив его взгляд. – О чем ты думаешь?
– Таня… у нас с тобой был только один момент. Единственный момент во времени, твоем и моем, один только миг, когда была возможна другая жизнь.
Он поцеловал ее в губы.
Подняв голову от мороженого, Татьяна увидела военного, смотревшего на нее с другой стороны улицы.
– Я знаю этот момент, – прошептала она.
– Жалеешь, что я тогда перешел улицу?
– Нет, Шура. До встречи с тобой я и помыслить не могла о жизни, отличной от той, которой жили мои родители, дед с бабкой, Даша, я, Паша. Просто понятия не имела. И не мечтала о таком, как ты, когда ребенком играла в Луге. Ты дал мне возможность бросить всего лишь взгляд, заглянуть за занавес, где идет совсем иная жизнь. Прекрасная. А что я сумела показать тебе?
– Что Бог есть, – ответил Александр.
– Именно. И я чувствовала твою потребность во мне даже в разлуке. На огромном расстоянии. Я здесь для тебя. И так или иначе мы вместе все исправим. Исцелим. Вот увидишь. Ты и я, мы с тобой сумеем все.
– Как? И что теперь? – долетел до нее голос Александра.
Глотнув морозного воздуха, Татьяна ответила, стараясь говорить весело и уверенно:
– Как? Еще не знаю. Что теперь? Теперь мы слепо устремимся в густой лес, на противоположной опушке которого ожидают нас последние дни короткой, но такой ослепительно счастливой жизни на этой земле. Ты идешь мужественно сражаться за меня, капитан, и останешься живым, как обещал, и постараешься отвязаться от Дмитрия…
– Татьяна я мог бы убить его. Не думай, что мне это в голову не приходило.
– Хладнокровно? На это ты не способен. А если бы и смог, сколько, по-твоему, Господь защищал бы тебя на войне? И меня в Ленинграде?
Она помедлила, пытаясь поймать ускользающие мысли. Она и сама подумывала об этом, но почему-то чувствовала, что не Всемогущий Господь удерживает Дмитрия на этой земле.
– А ты? Что остается тебе? – не уступал Александр. – Вряд ли ты пожелаешь вернуться в Лазарево.
Татьяна, улыбаясь, качнула головой:
– За меня не волнуйся. После прошлой зимы я все выдержу. И готова к худшему.
Она обвела рукой в варежке щеку Александра и мысленно добавила: и к лучшему тоже.
– Иногда, правда, я задаюсь вопросом, что лежит впереди, словно нуждаюсь в том, чтобы именно Ленинград вымостил мой путь в… не важно. Я здесь, неизвестно, надолго ли, но здесь. И здесь останусь. И не дрогну ни перед чем.
Сердце колотилось так, что было больно дышать. Татьяна прижала его к себе.
– Жалеешь, что перешел тогда улицу, солдатик?
Александр зажал ее руку между ладонями.
– Таня, я влюбился с первого взгляда. Та беспутная жизнь, которую я вел, начало войны… Полная неразбериха в казармах, люди, дерущиеся за то, чтобы снять деньги со счетов, за каждую банку тушенки в магазине, скупающие весь Гостиный Двор, записывающиеся добровольцами, посылающие детей в лагеря…