тебе?
Дмитрий, явно захваченный врасплох, поспешно отступил:
– Я не говорю, что это очень уж хороший план. Но все же для начала…
– Дима, взгляни на себя. Ты искалечен. Даже сражаться не можешь, не то что бежать, если такая необходимость возникнет. Нам пока стоит забыть о наших замыслах.
– Как? – всполошился Дмитрий. – О чем это ты? Я точно знаю, ты все еще хочешь…
– Дмитрий!
– Что «Дмитрий»? Нужно же что-то делать! Вспомни, мы решили…
– Да послушай же! Мы хотели прорваться через советско-финскую границу и спрятаться в заминированных болотах. Но теперь, когда ты едва ходишь, разве это возможно?
Слава богу, что у Дмитрия не нашлось готового ответа. Он явно пасовал перед натиском Александра.
– Согласен, дорога через Лисий Нос тяжелее. Но думаю, у нас неплохие шансы подкупить ленд-лизовских парней. Если уж у них духу не хватает сражаться, пусть развозят продовольствие. Должно быть, эти типы падки на деньги.
– Ошибаешься! – взорвался Александр, но тут же взял себя в руки. Не стоит метать бисер перед свиньями. – Эти люди – закаленные солдаты, которые постоянно подвергаются риску торпедной атаки, пока одолевают две тысячи километров через океанские волны, лед и стужу, чтобы привезти тебе тушенку.
– Да, и они – именно те, кто способен помочь нам. И, Александр… – Дмитрий подступил ближе. – Я тоже нуждаюсь в помощи. И как можно скорее. Не собираюсь погибать в этой долбанной войне, – прошипел он, прищурившись. – А ты?
– Я умру, если придется, – твердо ответил Александр.
Дмитрий не сводил с него глаз. Александр ненавидел, когда его вот так изучали. Он закурил и ответил ледяным взглядом. Дмитрий мгновенно скис.
– Твои деньги все еще при тебе?
– Нет.
– Можешь их достать?
– Не знаю, – бросил Александр, вынимая очередную папиросу.
Разговор был закончен.
– У тебя во рту еще одна, невыкуренная, – сухо заметил Дмитрий.
В середине июня Александр получил поистине царский подарок – отпуск на тридцать дней. Но он попросил у Степанова еще несколько. И получил. С пятнадцатого по двадцать четвертое.
– Ну как, достаточно времени? – улыбаясь, спросил Степанов.
– Либо слишком много, товарищ полковник, либо ни на что не хватит.
– Капитан, – вздохнул Степанов, закуривая сам и протягивая пачку папирос Александру, – больше мы не можем сидеть на месте. Сам видишь, что делается в нашем городе. Еще одной такой зимы мы не вынесем. Этого не должно произойти. Нам дано задание: прорвать блокаду. Этой осенью.
– Так точно, товарищ полковник.
– Так ты согласен, Александр? Неужели не помнишь, что было с нашими людьми в Тихвине и Мге прошлой зимой и этой весной?
– Помню, товарищ полковник.
– Слышал, как умирали солдаты на Невском пятачке?
Александр кивнул. Невский пятачок был крохотным островком нашей земли во вражеском окружении. То место, по которому гитлеровцы ежедневно били прямой наводкой. Там гибло по двести человек в сутки.
– Придется переправляться через Неву на понтонах, – продолжал Степанов, покачивая головой. – Артиллерии у нас немного. Только та, что у тебя. Да и винтовки… в основном однозарядные.
– Только не у меня, товарищ полковник. У меня автомат Шпагина, – поправил Александр.
– Что ж, неплохо. Пойми, я с тобой откровенен. Нам тяжело придется.
– Да, товарищ полковник.
– Капитан, настоящий офицер не пугается жестокого боя, пусть и неравного.
– А когда я пугался, товарищ полковник? – удивился Александр, распрямляя плечи.
– Будь у нас больше таких людей, как ты, – кивнул Степанов, пожимая ему руку, – мы давно бы уже победили. Иди. Счастливого тебе пути. Вот увидишь, когда ты вернешься, все будет по-другому.
Всю дорогу до Молотова он неотступно думал об одном: написали бы Таня с Дашей, останься они в живых?
Сомнения одолевали его, атаковали нещадно, как германские самолеты – ленинградское небо.
Проехать полстраны, через Ладогу, Онегу, Двину, по реке Сухоне и Унже, к Каме и Уральскому хребту, а до этого шесть месяцев не получать известий, целых полгода, и ни звука от нее, ни слова… Ну не безумие ли решиться на такое?
Именно безумие.
Во время своего многодневного путешествия в Молотов Александр припомнил каждый вдох, который делал с ней в унисон. Тысяча шестьсот километров Обводного канала, вдоль стены Кировского, в его палатке в Луге, ее, сцепившей руки у него на шее, в больничной палате, в Исаакиевском соборе, с мороженым в руках, свернувшейся на санках, почти без сознания, пока он тащил ее домой, метавшейся по крыше под немецкими бомбами. И воспоминания о зиме, терзавшие Александра, хотя он все равно воссоздавал в памяти каждое мгновение. Как она шла рядом с ним с кладбища, где оставила мать. Как неподвижно стояла перед тремя подростками с ножами.
Но две картины постоянно вставали перед глазами, словно неустанный, лихорадочный рефрен.
Татьяна в каске, в мужском костюме, покрытая кровью, заваленная камнями, балками, стеклом и мертвецами, но еще теплая, все еще дышущая.
Татьяна на больничной койке, обнаженная до пояса, стонущая под его губами и руками.
Кто же способен выжить в таком аду, кроме девушки, которая четыре месяца подряд каждое утро поднималась чуть свет и шла по улицам умирающего Ленинграда, чтобы добыть хлеб для своей семьи?
Но если она уцелела, как же могла не написать ему?
Девушка, которая целовала его руку, подавала чай, смотрела не дыша, смотрела, пока он говорил, смотрела взглядом, каким до нее никогда и никто не смотрел… Где она?
Ушла?
И унесла свое сердце?
Господи, прошу тебя, пусть она разлюбит меня, лишь бы жила… Лишь бы жила…
Как ни тяжело было ему произносить эти слова, все же он не мог представить себе существования в этом мире без Татьяны.
Грязный, голодный, успевший провести бог знает сколько времени в пяти поездах и четыре раза пересаживавшийся с одного армейского «виллиса» на другой, Александр наконец оказался в Молотове. Вышел с вокзала, опустился на скамью и долго сидел, боясь подняться. Не в состоянии заставить себя отправиться в Лазарево. Невыносима была мысль о ней, умершей в Кобоне. Выбравшейся из осажденного города, чтобы умереть, когда спасение было так близко… Немыслимо. Страшно.
Хуже того: он не знал, как сумеет жить, если обнаружится, что ее больше нет. Как сумеет вернуться… вернуться к чему?
А если просто сесть в обратный поезд и немедленно уехать? Поход в Лазарево требовал куда больше мужества, чем стоять у зенитки, пытаясь сбить фашистские самолеты, зная, что очередная бомба может разорвать тебя на куски.
Нет, своей смерти он не боялся.
Боялся, что мертва она.
И это лишало его храбрости.
Если Татьяна мертва, значит, сам Бог мертв. И Александр знал, что и он ни минуты не выживет в этой Вселенной, управляемой не разумом, а хаосом. Проживет не дольше, чем бедняга Гриньков, сраженный шальной пулей уже на обратном пути в тыл.
Война – это и есть полный, бесконечный хаос, бесчеловечное, пожирающее души чудовище. Там, где оно проходит, остаются разорванные трупы людей, валяющиеся непогребенными на холодной земле. Нет ничего более хаотичного в космических масштабах, чем война.
Но Татьяна – это порядок. Конечная материя в бесконечном пространстве. Знаменосец, держащий в руке флаг милосердия и отваги, который она несла с неизменным достоинством и спокойствием. Тот флаг, за которым Александр проследовал тысячу шестьсот километров, на Каму, к Уральским горам. В Лазарево.
Следующие два часа Александр просидел на скамейке в немощеном, провинциальном, заросшем дубами Молотове.
Возвращаться невозможно.
Идти вперед немыслимо.
Но куда же ему идти?
Он незаметно перекрестился, встал и собрал пожитки.
И когда наконец зашагал по дороге в Лазарево, не зная, жива Татьяна или мертва, понял, что испытывает идущий на казнь человек.
Дорога шла через лес. Чаще всего встречались сосны, но попадались и вязы, дубы, березы и ели. Земля была усыпана кустиками черники и земляники. Крапива местами дотягивалась до пояса. Александр нес ранец, большую палатку, одеяло и мешок с продуктами из Кобоны. До него доносилось журчание воды: совсем рядом протекала Кама. Он уже подумывал, не стоит ли пойти к реке и умыться. Но все же решил двигаться дальше. По пути он то и дело нагибался и срывал ягоды черники: очень хотелось есть. Было тепло, солнечно, и в нем снова пробудилась надежда. Александр ускорил шаг.
Лес кончился. Перед ним вилась пыльная проселочная дорога, по обеим сторонам которой горбились деревянные домики с покосившимися заборами и заросшими травой огородами.
Слева за соснами и елями поблескивала река. А за рекой над верхушками деревьев поднимались круглые вершины покрытых зеленью Уральских гор.
Александр с наслаждением втянул воздух. Пахнет ли Лазарево Татьяной?
Пахло древесным дымом, свежей водой и сосновыми иглами. И рыбой. Должно быть, где-то неподалеку есть коптильня.
Наконец он увидел сидевшую на завалинке женщину. Та во все глаза смотрела на него, и немудрено: вряд ли здесь часто видели военных. Женщина внезапно вскочила:
– Вы… вы ведь Александр, верно?
Он от неожиданности растерялся:
– Д-да. Я Александр. Ищу Дашу и Таню Метановых. Знаете, где они живут?
Женщина расплакалась. Александр окончательно запутался.
– Спрошу еще кого-нибудь, – пробормотал он и пошел дальше.
Женщина засеменила за ним:
– Погодите. Погодите! Они все на площади: шьют подарки для солдат. Вон туда, прямо, никуда не сворачивайте.
Качая головой, она зашагала назад.
– Значит, они живы? – слабым от облегчения голосом спросил Александр.
Но женщина, не отвечая, почти бежала к дому.
Она сказала «они»! Это значит… он справился о сестрах, и она сказала «они». Александр помедлил, закурил, глотнул воды из фляжки. Рванулся было вперед, но остановился, не дойдя тридцати метров до площади.