Поле, которое мы не так давно пересекли, теперь хозяин объехал кругом, и нашим глазам явилось кладбище. Герр Ланген нагнулся и поприветствовал могилы. Он сидел рядом с Передовой Дамой — под защитой ее плеча. Я слышала, как она прошептала:
— Вы похожи на мальчишку с растрепанными на ветру волосами.
Герр Ланген, казалось, уже с меньшей горечью провожал взглядом последние могилы, когда я вновь услышала ее шепот.
— Почему вы так печальны? А вы ведь так молоды. Мне тоже иногда очень грустно, но я могу сказать: даже мне ведомо счастье!
— Счастье? — переспросил он.
Я подалась вперед и коснулась руки Передовой Дамы.
— Сегодня был замечательный день? — произнесла я, придав своему голосу вопросительную интонацию. — Но, знаете, ваша теория о женщинах и Любви — она стара, как горы — даже старше!
С дороги до нас донесся победный крик. Ну да, опять он — седая борода, шелковый носовой платок и неукротимая энергия.
— Что я говорил? Восемь километров — и всё тут!
— Семь с половиной! — завопил герр Эрхардт.
— А почему вы в телеге? Восемь, я говорю!
Герр Эрхардт сложил ладони рупором и встал в тряской телеге, тогда как фрау Келлерман держала его за колени.
— Семь с половиной!
— Невежество нельзя оставлять без внимания! — сказала я Передовой Даме.
То так, то иначеперевод Л. Володарской
В дверь постучала хозяйка.
— Войдите, — отозвалась Виола.
— Вам письмо, — сказала хозяйка, — особое письмо, — и подала Виоле конверт, который держала уголком фартука сомнительной чистоты.
— Спасибо. — Виола, стоя на коленях и тыча кочергой в пыльный камин, протянула руку. — Ждут ответа?
— Нет. Он ушел.
— Ну и отлично!
Виола избегала смотреть в лицо хозяйке. Ей было стыдно оттого, что она не заплатила за комнату, и она не надеялась избежать упреков.
— Как насчет денег, которые мне причитаются? — начала хозяйка свой монолог.
«О, черт, — подумала Виола, поворачиваясь спиной к женщине и подмигивая камину, — неужели она никогда не уйдет?»
— Или деньги — или вон! — Хозяйка сразу перешла на крик и зарыдала. — Я дама, да уж, я почтенная женщина, и вы должны это знать. В моем доме нет места моли, которая заводится в шкафу и ест все подряд. Деньги — или завтра в двенадцать чтоб вашего духа тут не было.
Виола скорее почувствовала, чем увидела, что женщина подняла руку, и беспомощно, глупо повела плечом, словно отгоняя голубя, неожиданно появившегося перед ее лицом. «Вонючая старая сука! Уф! Ну и аромат — пахнет, как от залежалого сыра или мокнущих тряпок».
— Ну и отлично! — только и проговорила Виола. — Или деньги, или я завтра убираюсь отсюда. Договорились: только не кричите.
Удивительно. Обычно, едва хозяйка появлялась, у Виолы душа убегала в пятки — заслышав ее шаркающие шаги на лестнице, она чувствовала, как к горлу подступает тошнота, а теперь, оказавшись с хозяйкой лицом к лицу, вдруг ощутила необыкновенный покой и безразличие и перестала понимать, почему так переживала из-за денег, почему старалась на цыпочках выйти из дома, не осмеливаясь даже хлопнуть дверью, не дай бог, хозяйка услышит и крикнет что-нибудь отвратительное, почему все ночи мерила шагами комнату — останавливаясь перед зеркалом и требуя от своего трагического отражения: «Денег, денег, денег!» — Когда Виола оставалась наедине с собой, она представляла нищету огромной сказочной горой, которая крепко держит ее за ноги — и ей было больно, ведь гора была большой — но едва дошло до конкретного поступка, когда не было времени на фантазии, сказочная гора уменьшилась до чего-то грубого, вроде «не-суй-нос-куда-не-надо», чтобы не задерживаясь, исчезнуть вместе со злостью и сильным чувством превосходства.
Хозяйка выскочила из комнаты, стукнув дверью так, что она еще какое-то время покачивалась и постукивала, словно прежде прислушивалась к разговору и была полностью на стороне старой ведьмы.
Сев на корточки, Виола распечатала конверт. Письмо было от Казимира:
«Приду сегодня в три часа и сегодня же уйду. Все новости при встрече. Надеюсь, ты счастливее меня. Казимир».
— Ах, как мило! — прошипела Виола. — Какая честь! Вот уж, правда, лучше некуда! — Она встала, комкая письмо. — Кто тебе сказал, что я буду сидеть тут как привязанная до трех часов, поджидая вашу милость? — Однако она знала, что будет сидеть и ждать и ее гнев не совсем искренний, ибо ей во что бы то ни стало надо было увидеться с Казимиром и наконец-то объяснить ему, что она чувствует. — Так, как теперь, невыносимо — невыносимо! — прошептала она.
Было всего только десять часов серого, с не яркими солнечными проблесками утра. Стоило появиться такому проблеску, и комната казалась еще более неуютной и грязной, чем она была на самом деле. Виола опустила жалюзи — однако от них постоянно исходил беловатый отсвет, что было не лучше. Живыми были лишь гиацинты в кувшине, подаренные Виоле дочерью хозяйки: букет стоял на столе, и от округлых лепестков шел тошнотворный запах; несколько бутонов готовы были вот-вот распуститься, и листья сверкали, как масляные.
Виола подошла к раковине, налила воды в эмалированный таз, чтобы вымыть лицо и шею. Опустив лицо в воду, Виола открыла глаза и потрясла головой — весело! Виола повторила это три раза. «А ведь я могу умереть, если буду долго оставаться под водой, — подумала она. — Интересно, сколько надо времени, чтобы потерять сознание?.. Помнится, я читала о женщинах, утопившихся в ведре. А в уши вода заливается? Таз должен быть таким же глубоким, как ведро?» Виола проводила опыт — она обхватила раковину обеими руками и медленно опускала лицо в воду, — когда раздался стук в дверь. Вряд ли это хозяйка. Может быть, Казимир? Не вытерев лицо и волосы, не застегнув корсаж, Виола бросилась открывать.
Опершись плечом о стену, в коридоре стоял незнакомый мужчина. Увидев Виолу, он широко открыл глаза, и на его лице появилась обаятельная улыбка.
— Прошу прощения, фрейлейн Шефер здесь живет?
— Нет, никогда о такой не слышала.
Его улыбка была такой заразительной, что Виоле тоже захотелось улыбнуться; к тому же, умывание освежило ее, щеки приятно горели.
Незнакомец, казалось, был крайне разочарован.
— Не может быть! — вскричал он. — Вы хотите сказать, что она вышла?
— Нет, она тут не живет, — ответила Виола.
— Но, прошу прощения, одну минуту.
Отойдя от стены, он оказался напротив Виолы, расстегнул пальто и достал из внутреннего кармана клочок бумаги, разгладил его, не снимая перчаток, и протянул Виоле.
— Да, адрес этот, но, верно, в номерах ошибка. На этой улице много домов с меблированными комнатами, знаете ли, и больших тоже.
На бумажку с волос Виолы упало несколько капель. Она рассмеялась.
— Ох, я, кажется, ужасно выгляжу — сейчас!
Виола метнулась к раковине, схватила полотенце. Дверь оставалась открытой… В конце концов, что еще говорить? И зачем ей понадобилось, чтобы он ждал? Набросив полотенце на плечи, Виола, неожиданно посерьезнев, возвратилась к двери.
— Извините, мне неизвестно ее имя, — холодно произнесла она.
— И вы меня извините, — отозвался незнакомец. — Вы давно тут живете?
— М-м… Да, давно.
Виола стала медленно закрывать дверь.
— Ну что ж — до свидания и спасибо. Надеюсь, я не очень вас потревожил?
— До свидания.
Виола слышала, как он идет по коридору, потом он остановился, закурил сигарету. Да — слабый запах хорошей сигареты проник в ее комнату. Виола вдохнула его и улыбнулась. Что ж, прелестная была передышка! Он выглядел на удивление счастливым: да еще тяжелое пальто, длинные перчатки на пуговицах, красиво уложенные волосы… и улыбка… «Баловень судьбы» — это ему подходит; не знающий ни в чем отказа юноша, для которого весь мир площадка для игр. Подобные люди настраивают на положительный лад — глядя на них чувствуешь себя «изменившейся». Здравомыслящие они — здравомыслящие и солидные. Можно точно сказать, что за всю жизнь с самого первого и до самого последнего дня им в голову не придет ничего необычного. И жизнь к ним благосклонна — качает их на коленях. Что ж, правильно. В это мгновение Виола заметила на полу скомканное письмо Казимира — и улыбки как ни бывало. Не сводя глаз с письма, Виола принялась заплетать косу; глухая злость вновь завладела ею — она как будто вплетала ее в свою косу, которой потом туго обвила голову… Конечно же, это с самого начало было ошибкой. Почему? О, Казимир пугающе серьезен. Если бы Виола чувствовала себя счастливой, когда они познакомились, она бы и не взглянула на него; но они были как два пациента в одной больнице — оба находили успокоение в болезни друг друга. Миленькое основание для любви! Несчастье столкнуло их лбами: в изумлении они посмотрели друг на друга и прониклись взаимной симпатией…
«Жаль, у меня не получается посмотреть на ситуацию со стороны — тогда я нашла бы выход. Ведь я в самом деле люблю Казимира… Ах, будь хотя бы один раз честной. — Виола упала на кровать и спрятала лицо в подушку. — Никакой любви не было. Мне нужен был кто-нибудь, кто бы обо мне заботился и содержал, пока мои работы не начнут покупать — а он еще отгоняет от меня мужчин. Что бы было, если бы не он? Я бы потратила свои жалкие гроши, а потом…. Да, это все решило, я думала о „потом“. Он был моим спасением. И тогда я верила в него. Мне казалось, стоит только людям прочесть хотя бы страничку его прозы, и он станет богатым. Мне казалось, что его бедность продлится не дольше месяца. О, если бы только я принадлежала ему, — говорил он, — стала стимулом… Было бы забавно, если бы не было так плохо! Все произошло совсем не так — за несколько месяцев ему ничего не удалось напечатать. Мне тоже не везло…. Но на себя я и не рассчитывала. Да, суть в том, что я черствая и злая, и у меня нет ни веры, ни любви к неудачникам. В конце концов, я начинаю их презирать, как сейчас презираю Казимира. Думаю, во мне говорит дикарское тщеславие женщины, жаждущей, чтобы мужчина, которому она отдала себя, непременно стал великим вождем. Однако жариться в этом отвратительном доме, пока Казимир рыскает по городу, стучась во все издательские двери, — это унизительно. Я не могу быть сама собой. Ведь не для бедности же меня произвели на свет — я расцветаю только среди по-настоящему беззаботных людей, которых никогда и ничто не огорчает».