— Сволочь! Так тебе! — Она кричала, плюясь на кафель кровью. — Мразь! Сука!
Дверь распахнулась, появился испуганный охранник.
— Господин ко…
— Вон! — хрипло заорал комендант. — Пошел вон!
Дверь спешно захлопнулась. Комендант, морщась, разогнулся. Тяжело дыша, он отступил от подиума.
— Дура ты психованная, — сказал он устало. — Я ж с тобой по-хорошему хотел… А ты такая же падаль, как и все остальные. Падаль…
20
В тюремной парикмахерской стоял смрад прелых хризантем, тяжелый и приторный. Было жарко и грязновато. Охранник, не снимая наручников, усадил Белку в кресло. Сам сел у стены и тут же задремал. Белка выпятила губу, подалась вперед, к зеркалу. Нижняя губа набрякла и противно пульсировала.
Парикмахерша, старая негритянка с фиолетовым лицом, косолапая, в стоптанных клетчатых тапках, весело подмигнула Белке.
— Перманент? — Она широко улыбнулась, у нее оказались превосходные белые зубы. — Завивка? Бигуди?
Белка мрачно смотрела в сторону.
— Стрижка? Или что?
— Или что, — буркнула Белка.
— Или что, — довольно пропела негритянка, вытирая ладони о передник. Из кармана, как из сумки кенгуру, торчал парикмахерский хлам — расчески разных калибров, ножницы, какие-то по-щучьи хищные стальные прищепки.
Парикмахерша расправила и смачно тряхнула застиранной простыней. Ловко накинув на Белку, подоткнула концы у шеи.
— Не жмет?
— Не жмет.
Негритянка что-то утробно замурлыкала, бесшумно ходя вокруг кресла и вглядываясь в Белкину макушку.
— Ты зря так, с Пасечником… — сказала она.
Белка вопросительно посмотрела на ее отражение в зеркале. Парикмахерша засмеялась.
— «Медовый рай»! Тут все известно еще до того, как случилось. Тюремный интернет!
— Может, вашему интернету известно, чего это Пасечник меня так обхаживает?
Негритянка снова засмеялась — у нее был молодой звонкий хохоток. Белка невольно улыбнулась.
— Ну ты чисто маргаритка! Пасечник решил через тебя знаменитым стать. Ты со своей вышкой будешь самой молодой бабой. Из тех, кого закоптили. Не только в «Медовом раю», а вообще. За всю историю Америки, понимаешь? Это ж в Книгу рекордов Гиннесса! — Она выпучила глаза. — А ты его по яйцам!
Она снова зашлась звонким хохотом.
— Але! Слышь, ты! — Охранник, дремавший на стуле в углу, проснулся. — Хорош тут ржать! Давай стриги ее, жаба жирная!
Негритянка, давясь смехом, махнула рукой. Наклонилась к Белке.
— Он ведь хотел, чтоб интервью там всякие, телевидение. Журналисты… Чтоб фотографии в газете. А ты его, понимаешь, ногой по…
Она зажала рот рукой и беззвучно затряслась.
Белка глядела в зеркало — охранник снова закемарил, приоткрыв рот и уютно обняв ладонями живот. Над ним была приколота полинявшая в голубое древняя реклама мыла, а рядом с плакатом в кривой раме под мутным стеклом висела фотография какой-то женщины. Это был один из тех древних фотопортретов, черно-белых, с гладкой студийной ретушью, на которых все женщины выглядели усредненно-красивыми и отличались лишь мастью. Эта, на фото, была радикально гнедой. С ровной черной челкой и смоляными, будто прочерченными углем, бровями.
— Это кто? — Белка кивнула на фото.
— Джулия Расмуссен. — Негритянка повернула кран, подставила под струю редкозубую расческу.
— А кто она?
— Первая директриса Рая. Еще в Депрессию, почти сто лет назад.
Негритянка начала неторопливо расчесывать Белкины волосы. От воды они потемнели, стали прямыми. Негритянка взяла ножницы, застрекотала над головой.
— Хочешь, сварганим, как у нее, — типа ретро? Бабетту эдакую, а?
Белка помотала головой.
— Не мой стиль… — Она задумалась. — У тебя бритва есть?
Негритянка вопросительно посмотрела на нее.
Через двадцать минут голова Белки была гладкой и блестящей, как шар для игры в кегли. Парикмахерша стерла остатки мыльной пены полотенцем, отступила назад.
— А что… — глядя в зеркало, проговорила она. — Впечатляет.
Белка открыла глаза — все эти двадцать минут она сидела зажмурившись. Из зеркала на нее хмуро глядело чужое лицо, взрослое и злое. С внезапно потяжелевшим подбородком, синевой под глазами и новой упрямой складкой между бровями.
Белка подняла скованные браслетами руки, осторожно положила обе ладони на голову. Кожа оказалась по-младенчески нежной. Белка усмехнулась.
— Даже очень… — тихо проговорила она, не отрываясь от зеркала. — Даже очень…
21
Татуировки в их блоке колола Зуда, вертлявая жилистая бабенка, похожая на цыганенка. Белка как-то видела ее в душе — на теле Зуды не осталось живого места, вся кожа была покрыта наколками.
— Мощно… — Зуда уважительно кивнула, разглядывая бритую голову Белки. — Можно?
Белка кивнула. Зуда провела пальцами по макушке.
— Красиво… Слушай, — воодушевленно начала она. — А давай прямо от темечка дадим такие линии, они будут на затылке сходиться, а после по позвоночнику и как у летучей мыши… такие перепонки, знаешь? Крылья такие? А?
Белка покачала головой.
— Нет. Голову жалко. Я на шее хочу. Только у меня ничего нет. Заплатить…
— Да не гони! — Зуда махнула рукой. — Ты ж у нас как Майкл Джексон! Знаменитость! Лавандос — труха, нарисую от души.
Она нервно засмеялась. Белка слышала, что Зуда крепко сидит на коксе — дрянном тюремном кокаине, разбодяженном толченым стеклом и мелом.
— У меня тут есть улетные дизайны. — Зуда стала быстро листать засаленную тетрадку с рисунками. — Гляди, вот, с колючкой… Это вокруг бицепса, но можно и на шею. А вот — козырь пики! — кельтская херовина по кругу, а на узлах — черепа рогатые. И дым из ноздрей!
— А это что?
— Ха! Шик! — Зуда загорелась, хлопнула ладонью по тетрадке. — Линию вокруг шеи пустим, а ножницы… А ножницы где?
— Тут ножницы. — Белка провела пальцем под ухом. — Вот тут…
Зуда вытащила розовый школьный пенал с надписью «Диснейленд», расстегнула. Проворно стала доставать жуткого вида инструменты с острыми жалами. Черные от туши, в каких-то грязных тряпках, похожих на истлевшие кровавые бинты, они напоминали инквизиторский реквизит.
— А это, вообще… — Белка потрогала горло. — Не очень больно?
— Не потей! — Зуда откупорила черный пузырек, зачем-то понюхала. — Не больно. Нарядно исполню, как себе!
Одиночество — привилегия свободных людей. В тюрьме человек никогда не бывает один. Он всегда на виду. Даже когда спит. Даже в карцере — там одиночество еще более иллюзорно — мертвый зрачок камеры под потолком, волчок в двери. Каждую секунду ты ощущаешь цепкий взгляд — бездушный и враждебный. До Белки эта истина дошла как-то сразу, как готовая формула. Как аксиома.
Ночью она даже не пыталась заснуть. Неподвижно лежала на спине, широко раскрыв глаза и уставившись в сумрачный потолок. Сквозь решетчатую дверь пробивался слепой свет ночного фонаря из коридора, желтоватый и болезненный. Постепенно потолок утратил материальность, ей почудилось, что над ней теперь туманная высь, клубящаяся и раскрывающаяся, как грозовое небо. Из туч с мрачным величием выступили горы, неприступные колоссы, похожие на готические соборы. Белка подумала, что никогда не бывала в горах, подумала без сожаления, отстраненно. Теперь все это уже не имело никакого значения.
Горные колоссы подернулись рябью и стали оплывать, как свечи. Медленным, тягучим воском стекать в долины, между холмов и курганов, превращаясь в мерцающие озера. Над ними ленивыми хороводами кружились золотистые огни — то ли светлячки, то ли сильфиды. Белке хотелось их разглядеть. От их плавного танца начинала мутиться голова. «Я засыпаю, — подумала Белка. — Засыпаю, засыпаю…»
22
Она проснулась от собственного смеха, проснулась за секунду до подъема. Загремел звонок, началась утренняя суета. По иезуитской традиции охрана врубила радио на всю катушку — до хрипоты. Передавали разнузданное кантри. Суетливое, дребезжащее банджо было особенно оскорбительно для слуха в столь ранний час.
Белка даже не пошевелилась — она пыталась вспомнить свой сон. Сон ускользал, оставляя лишь послевкусие солнца и лета. Еще мгновение назад ей казалось, что она тянет за какую-то нить, что еще чуть-чуть — и она вспомнит. Но вдруг нить оборвалась, и все растаяло окончательно.
В умывальной стоял галдеж. Женщины смеялись, переругивались хрипловатыми со сна голосами. В металлические умывальники звонко хлестала вода, из динамика тоскливый тенор пел про город счастья, в который ему никогда-никогда не попасть. На жестянке, прибитой к кафелю, «Тщательно мой руки, грязь — источник инфекции» кто-то снова дописал непристойность. Пахло ржавчиной и хлоркой. Дождавшись своей очереди, Белка отвернула кран, посмотрела в запотевшее зеркало.
Лицо словно уменьшилось, проступили скулы, и пропали веснушки. Белка приблизилась вплотную к стеклу. Как все оказалось просто! Она пыталась выжить, пыталась спастись. Но она не понимала главного — чтобы спастись в аду, нужно убить себя. У той Сони Белкиной, дымчатой и наивной, шансов уцелеть не было. И Глория оказалась права на все сто. Единственное, о чем она не предупредила, — у реинкарнации возможен побочный эффект.
Белка провела мокрой рукой по зеркалу. Новые глаза, новые уши — заостренные, чуть хищные. Шея показалась тоньше. Татуировка почти не болела, Белка повернула голову набок, пытаясь получше разглядеть — пунктирная линия обвивала шею, под ухом были выколоты маленькие черные ножницы и аккуратная надпись «Линия отреза».
Белка набрала в ладони воды, медленно опустила лицо. Как все просто! Она прислушивалась к себе новой, к своим новым ощущениям — ее удивляло спокойствие, почти равнодушие. Словно происходящее вокруг было не важней, чем телепостановка, мерцающая на забытом экране в пустой комнате. У нее мелькнула мысль — а может, она сошла с ума? Но даже такое предположение не испугало ее. Какая разница? Главное — она теперь неуязвима. Никто не сможет причинить ей никакого вреда, она поставила крест на всем. В первую очередь — на себе самой.