Она подошла к «Лендроверу», к хромированной решетке радиатора был прикручен номерной знак, вместо цифр там были буквы — «El Dios». Водительское окно, тонированное до черноты, было наполовину приспущено. Белка взялась за ручку, та мелодично клацнула, и дверь плавно раскрылась. В салоне зажегся янтарный свет. К зеркалу был привязан шнурок, на котором болталась деревянная фигурка Девы Марии, по-деревенски расписанная пестрыми красками. Из замка зажигания торчали ключи.
49
Саламанка говорил по телефону. Он сидел в директорском кресле, вытянув ноги и уперев каблуки сапог в край письменного стола. Их острые носы, украшенные серебряной чеканкой, хищно торчали вверх, к подошве одного прилип яркий клеверный листок, точно тайный знак.
Он говорил по-испански, услышав шум, удивленно вытянул шею. В дверях стояла Белка. Он узнал ее не сразу, узнав, нажал отбой, кинул телефон на стол.
— Не может быть… — медленно проговорил он. — Моя русская донна…
Белка не ответила, она стояла в дверях, держа в руке корзину из плетеных ивовых прутьев.
— Не может быть… — Его тонкие губы растянулись в улыбку. — Новая стрижка, новый стиль… Любопытная татуировка. А что в корзине?
Белка молча подошла, поставила корзину на стол. Прямо перед подошвами его сапог.
— Подарок? Мне? — Он попытался дотянуться, но ему стало лень, он снова откинулся в кресле и, сделав плавный жест ладонью, начал мечтательным голосом:
О смуглый мой лебедь,
в чьем озере дремлют
кувшинки саэт, и закаты, и звезды,
и рыжая пена гвоздик под крылами
поит ароматом осенние гнезда…
Он прервался и посмотрел ей в глаза, строго и жестко:
— А я подумал, что ты мстить пришла. Нет?
Белка выдержала взгляд.
— Впрочем, какие из вас мстители. — Он переплел смуглые пальцы, закинул руки за голову. Пиджак распахнулся, из рыжей кобуры под мышкой выглянула рукоятка пистолета. — У вас, гринго, кровь для этих дел жидковата.
— Я не гринго. — Белка удивилась своему голосу, твердому и спокойному.
— Для меня вы все гринго. Вы сытые и ленивые, как свиньи в хлеву. Вы боитесь косоглазых, боитесь, что они придут и все у вас заберут. — Саламанка покачал головой. — Напрасно вы их боитесь. Китай далеко. Когда придут косоглазые, здесь уже будем мы. Это будет наша земля.
— А гринго?
— Мы поступим с вами, как и полагается поступать со свиньями, — мы вас зарежем. — Он засмеялся, не разжимая губ. — В этом мире две вещи имеют значение, только две: деньги и сила. У вас еще есть деньги, но уже нет силы. Деньги без силы ничто.
Снаружи, перекрывая музыку, громыхнуло, грохнуло с таким раскатистым эхом, словно наверху ломали что-то громоздкое, вроде комода. Тут же по крыше и стеклам забарабанил ливень. Белка беззвучно, одними губами что-то прошептала.
— Я был нищ, но у меня была сила. — Саламанка даже не обратил внимания на гром. — У меня была воля. Воля и сила. Я никого не боялся. Когда я родился, мать (он коротко перекрестился и приложил к губам ноготь большого пальца, точно целуя крест) отнесла меня к цыганке. Старая гадалка раскинула карты и сказала моей матери — твой сын станет богатым и знатным, как настоящий кабальеро. Я вижу деньги и власть, сказала она. Единственное, что может его убить, — это страх. Страх!
Гром, словно отозвавшись, загрохотал прямо над крышей.
Саламанка с неожиданной прытью поднялся из кресла, оттолкнув кресло, распахнул сейф.
— Смотри! Знаешь, сколько тут? — со злым азартом крикнул он Белке. — Полтора миллиона!
Все полки были забиты деньгами. Пачки купюр, свернутые в тугие рулоны, были перетянуты аптекарскими резинками.
— Полтора миллиона! — Он засмеялся. — И ты знаешь, я ведь его даже не запираю. Клянусь Пресвятой Девой! Я могу этот сейф выставить на площади, и ни один шакал, готовый зарезать священника за доллар, даже близко не подойдет.
Он стиснул кулаки и спросил:
— А знаешь почему? Потому что каждый шакал на пять тысяч миль вокруг, на север и на юг, от истоков Рио-Гранде до дельты Миссисипи, знает, что его ждет. Знает, что я собственными руками выдавлю глаза вору, отрежу голову его жене, а детей скормлю койотам.
Гроза хохоча заухала. Глаза Саламанки засверкали нехорошим блеском, он пнул кресло, нервно прошелся взад и вперед.
— Если бы я хоть на секунду, хоть на мгновенье… Хоть на миг показал, что боюсь. — Он сжал кулаки. — Если бы шакалы увидели мой страх, они бы тут же меня разорвали на куски. Разорвали в тот же миг! Мои же рабы, которые сейчас лижут подошвы моих сапог! Вот этих сапог!
Он крепко топнул каблуком, плюнул на пол и коротко выругался по-испански.
— Страх! Он как проказа, пожирающая твой мозг! Изо дня в день. Он хуже смерти! Страх, как гадюка, холодная скользкая гадюка, поселившаяся в трусливом сердце, липкая гадюка, готовая ужалить днем и ночью. И каждый час ты ждешь смертельного укуса, каждый час до гробовой доски ты ждешь. Ты не живешь, ты ждешь! Ты ждешь! — Он ударил кулаком в стол. — Ты ждешь…
Белка заметила, как побледнело его лицо. Левое веко задергалось, точно он неумело подмигивал ей.
— Я знаю, зачем ты пришла, — неожиданно тихим голосом проговорил он.
Он тронул корзину пальцем, поднял глаза на Белку, светло-серые сумасшедшие глаза.
— В тюрьме Эль Кореро… — Он вышел из-за стола и медленно пошел к ней. — Я был мальчишкой тогда…
Его каблуки мерно, словно тяжелый маятник, стучали в пол — тук… тук… тук…
— Был почти ребенком. — Он недобро улыбнулся. — Но уже тогда знал, что страх хуже смерти. Там, в Эль Кореро, я дрался с Хорхе-чилийцем. Он сам вызвал меня на поединок, он был уверен, что я струшу. Он был вдвое сильнее меня, этот Хорхе, он весил триста фунтов, с кулаками как кузнецкие молоты. Он был уверен, что я струшу.
Саламанка остановился перед Белкой.
— Но я не струсил. — Зрачки в его глазах стали черными точками, как две дробинки. — Да, он сломал мне два ребра, потому что он был сильнее. Но я был храбрей — и я перегрыз ему глотку. Да, перегрыз! Буквально! Вот этими вот зубами!
Он подался вперед, оскалив крупные и очень белые зубы.
— А ты бы смогла? Вот так — зубами? — От него пахнуло пряным, горьким одеколоном. — Попробуй, может, у тебя тоже получится. Ведь ты пришла мстить, не так ли?
Он медленно вытянул шею. Задрал подбородок и выставил костистый кадык, словно собирался бриться. Белка не двинулась, лишь сжала кулаки. Он сипло дышал ей в лицо. На его шее и скулах начала проступать щетина, на подбородке светлой полоской розовел старый шрам.
— Нет? — спросил он, ласково и страшно заглянув ей в глаза. — Значит, нет…
Саламанка разочарованно развел руками, отвернулся, пошел к столу. Тук-тук-тук — застучали каблуки.
— В могилу сойдет твое тело. — Он, не поворачиваясь, сухо хлопнул в ладоши.
И ветер умчит твое имя.
Заря из земли этой темной
взойдет над костями твоими.
Взойдут из грудей твоих белых две розы,
из глаз — две гвоздики, рассвета багряней,
а скорбь твоя в небе звездой возгорится,
сияньем сестер затмевая и раня.
Он подошел к столу, взял корзину в руки. Приподнял, пробуя на вес.
— А скорбь твоя в небе звездой возгорится… — Саламанка приоткрыл плетеную крышку, заглянул в темное нутро. — Сияньем сестер затмевая и раня…
Он долго смотрел на Белку. Потом медленно начал опускать руку в корзину.
— Пусто… — разочарованно сказал он. — Там ничего нет.
50
Дождь почти выдохся, гроза уходила дальше на север. Мутные сполохи освещали грязное подбрюшье мохнатых туч, оттуда запоздалым эхом докатывалось утробное ворчанье. Белка, уткнув подборок в руль, смотрела в ветровое стекло, по которому тонкими полосками сползали последние капли дождя. Как слезы, слезы дождя, подумала она.
В ярком проеме появился Саламанка — угловатый силуэт, наспех вырезанный из черной бумаги. Хлопнула дверь, деревянной дробью простучали каблуки по ступеням. Взрычал мотор «Лендровера» — тут же вспыхнули рубины тормозных огней, в белых снопах света фар замельтешил пунктир дождя. «Лендровер» круто, как танк, развернулся на месте. Разбрызгав лужу, выскочил на дорогу и с ревом исчез в темноте.
Гроза остановила веселье, луна-парк опустел. Чертово колесо вполнакала сияло мокрыми огнями, мертвые лапы «Твистера» удивленно застыли, подняв пустые кабинки к небу. Над безмолвной каруселью уныло вспыхивала и гасла молочного цвета звезда. Вспыхивала и гасла. Ритм совпадал с пульсом сердца. Белка в оцепенении не могла оторвать взгляд от этой звезды: звезда гасла, но ее призрак еще на мгновенье повисал в чернильной пустоте.
Сколько прошло времени — десять минут? Час? Век? Белка немыми пальцами нащупала ключ в замке зажигания, повернула. Она сделала все, что могла. Смысл, который она искала, оказался гораздо ближе — он оказался внутри ее, где-то в районе сердца.
Включила дворники, щетки устало размазали по стеклу слезы вместе с беспризорными огнями пустого луна-парка. Мир стал аморфной абстракцией. Белка выбралась из бездонной тени, на ощупь вырулила на дорогу. Проехала искалеченный шлагбаум: культя с обломком полосатой доски укоризненно торчала вверх, словно взывая к высшей справедливости.
Шоссе опустело, редкие встречные автомобили вежливо переключали дальний свет на ближний. Плоский пейзаж мирно тек мимо, оттенки темно-серого нарушались янтарным морганием светофоров да уродливыми прямоугольниками придорожной рекламы, из которой в ночь пялились лики каких-то гигантов, пытавшихся всучить запоздалым путешественникам всевозможную дребедень.
Да, еще была луна — мыльная и скучная, она беспризорно висела чуть правее зеркала заднего вида.
Мили через две впереди суетливо заморгало скопление голубых огней. Белка сбросила скорость. Часть дороги была перекрыта полицией. Судя по скоплению зевак, бросивших свои автомобили и столпившихся вдоль ограждения, там происходило что-то любопытное. Белка съехала на обочину, вышла из машины.