— А кто ж его неволил?
— Не понимаю… — беспомощно пробормотала Катя.
— Да? А я, знаешь, кажется, понял.
— Вроде исповеди, да?
— То есть ты думаешь, он раскаялся, так? Погоди, Кать, сейчас мы до этого дойдем. Он ведь со мной и о матери говорил… Анюта, говорит, такая красавица была, такая красавица, прямо чистый ангел. Очень, говорит, я к ней привязался, прямо жить без нее не мог. А она меня, говорит, предала. Сбежала. Испугалась. Я, говорит, напугал ее сильно. Все водочка виновата. Ну и потом возраст. Возраст, конечно, тоже. Тогда, в сороковом, накачивались каждый божий день — и хоть бы хны. Наутро — встал и пошел как ни в чем не бывало. А тут, говорит, черт его знает, припадки какие-то начались. А знаешь, Кать, какие у него припадки? Ему, как он говорит, «полячишки» эти стали являться. Сначала — как выпьет, а потом уже и без этого. Приходят, выстраиваются к нему спиной, у каждого в затылке — дырочка, небольшая, аккуратненькая, и всё норовят повернуться. Лицом повернуться. А он тогда — р-раз за свой ТТ и давай в них палить по новой. Вальтеры-то у них отобрали, а ТТ подарили — специальные, именные, наградные. Теперь представь, Кать, как это для матери выглядело. Могло бы просто за белую горячку сойти, но он как-то во время такого припадка наговорил лишнего. Орал на поляков, а она подслушала. Рассказал ей, одним словом… Вечером рассказал, утром проснулся — а ее нет.
— Почему он дал ей уйти? — Катя с трудом унимала дрожь. — Почему потом не появлялся, не преследовал? Ведь если он сейчас тебе написал, значит, знал, где вы, все это время знал…
— Вроде не в его характере, да? Отпустить с миром? Выяснил, Кать, это я тоже выяснил. Он мне сам сказал, без наводящих вопросов. Я, говорит, так ее любил, что нипочем не отпустил бы…
Но тут у него промашка вышла. Не знаю уж, много ли мать поняла из его рассказа, но, надо полагать, достаточно. Она ему перед уходом письмо оставила… Чтоб не думал ее разыскивать, а то она пойдет куда следует и расскажет, какой поклеп он возводит на компетентные органы.
— Молодец Анна Дмитриевна!
— Изящно сработала, скажи! Я сам от нее такого не ожидал. Пришлось ему утереться. Адрес-то он все-таки для порядку выяснил, через бывших сотрудничков, надо полагать, и вообще был в курсе — знал, например, что я родился и как меня зовут, но вылезать не рискнул. Так вот, Кать, насчет раскаяния… Он их и по сей день ненавидит, поляков этих, за то, что в могиле не лежат спокойно. Какой-то у него такой вывих в башке получился, такой, знаешь, выверт психики… впрочем, это для специалиста — вроде он понимает, что это глюки, даже сказал: может, и хорошо, что рак, а то бы в дурдом засунули. Это с одной стороны, а с другой — суки, никак не отвяжутся, мало им… Это он о расстрелянных так… Ты, значит, думаешь, ему исповедаться захотелось? Душу облегчить? Нет, Кать, тут совсем не то. Это месть, скорее. И ненависть. Какая-то квинтэссенция ненависти — ко всем, ко всему миру, а к матери и ко мне — в особенности: по-твоему, я — дерьмо, а ты — праведник, святая невинность? Так вот на тебе, получай! Я тебе расскажу, ты ужаснешься, да, но будешь молчать как миленький, будешь с этим жить — потому что ты такой же, как я! Такая примерно логика. Но тут он, впрочем, ошибся.
Катя почувствовала, как по позвоночнику мерзкой ледяной змейкой ползет страх.
— Что ты собираешься делать?
— Это — вопрос. Но уж точно не молчать. Нельзя об этом молчать. Надо, чтоб знали.
— Вась… Но ведь если ты просто начнешь такое рассказывать… Ты понимаешь, о чем я? Ведь никаких документов, ничего…
— Ну, положим, кое-что у меня имеется…
— Что?
— А он, видишь ли, все это в письменном виде изложил, можно сказать, с адресами и явками.
— Не может быть… — растерянно пробормотала Катя.
— Может-может, еще как может. Потом — открыточка, которую он за каким-то хреном у трупа из кармана вытащил — этот поляк домой писал, надеялся как-нибудь отправить. Ну и там еще кое-что… Мне же не в суд со всем этим идти. Думаю, хватит.
— А куда? Куда ты с этим пойдешь?
— Не знаю пока. Надо подумать. Есть идеи…
Они еще немного побродили молча. Катя не знала, что сказать, и только машинально гладила рукав Васиной куртки.
— Кать, я хотел тебя попросить, — сказал Вася на прощание, — ты пока не говори никому, ладно? Я сам…
И все, жизнь пошла своим чередом. Последний семестр, понятные тревоги и заботы: госы, дипломы, что будет потом — может, аспирантура?.. Конечно, Катя ничего не забыла, но ведь если думать об этом все время, об ужасе — все время, то можно ведь и с ума сойти?
В апреле… да, кажется, в апреле, в начале, Вася сказал, что надо бы собраться, обсудить одну вещь. Договорились встретиться у Женьки, как обычно. Катя шла туда со странным чувством: все это уже было однажды. Она уже шла по весенней улице, прыгала через лужи, с наслаждением вдыхала весенний воздух, весенний запах, и все у нее было очень даже неплохо… А потом в ее жизнь вдруг вторглась тупая, посторонняя сила и все, все разрушила…
Васька был совсем не такой, как тогда, во время разговора на набережной. Он был гораздо больше похож на себя обычного, но какой-то особенно собранный и сосредоточенный. Первым делом попросил унести из комнаты телефон. Женька послушно потащила его в коридор, цепляясь шнуром за ножки стульев и растерянно оглядываясь. Все расселись, у каждого было в этой комнате свое, облюбованное место. Никто, кроме Кати, не знал, что Васька собирается обсуждать, но что-то такое повисло в воздухе, что не оставляло сомнений — случилось что-то из ряда вон. Впрочем, как же — никто? Мирка-то знала, наверное. Не могла не знать. Хотя… с Васи сталось бы: если сказано — никому, значит — никому, до общего разговора. По Мирке же ничего нельзя было понять. Она снова, как тогда, в ***ском, забилась в угол дивана и непрерывно вертела колечко на среднем пальце, глядя на него как загипнотизированная. Если знала, вдруг подумала Катя, то каково же ей было!
В этот раз Вася ни слова не упомянул о матери. Он четко и деловито, как будто воспроизводя заученный текст, рассказал о том, что произошло в Ниловой пустыни весной сорокового года, и закончил тем, что у него есть доказательства… ну, может, не доказательства, но материальные подтверждения.
В комнате повисла мертвая тишина. Через пару минут ее нарушил странный свистящий звук, исходивший от Леры. Катя не сразу поняла, что она безостановочно шепчет: «Гос-споди! Гос-споди! Гос-споди!»
Вася обвел их всех взглядом.
— Теперь такая вещь, ребята. Я считаю, что такую информацию держать при себе нельзя. И я, кажется, нашел, что с ней делать. Есть одно издание… в Питере…
— Подпольное? — пискнула Лера.
— Нет, «Звезда» и «Ленинград»! — неожиданно рявкнул Илья, но тут же спохватился: — Пардон…
— Почему я вам об этом рассказываю? — Васька встал и начал расхаживать взад-вперед, как лектор в аудитории. Места для маневра было немного, два шага туда, два обратно, у Кати очень скоро зарябило в глазах. — Я не хотел сначала… Не хотел вас втягивать. В конце концов, это моя ответственность. Но потом я понял, что должен предупредить. Понимаете, если что, то вас в любом случае в покое не оставят. Все знают, что мы — одно, одна компания. Я подумал, лучше вам знать что и как. Но я к чему все это говорю… Я, конечно, очень надеюсь, что это дело не раскроется. То есть что до меня не доберутся. Но… но, прямо скажем, могут и добраться. В общем, мораль такая: если что — не геройствуйте. Клеймите меня, отрекайтесь смело, я не обижусь. Наоборот, я вас прошу. Мне так будет спокойнее. Чтобы не вышло, что я вас всех подставил.
— Дайте мне огня кто-нибудь, — попросил Володя.
Все машинально повернулись к нему. Саша кинул коробок спичек. Володя закурил, затянулся, выпустил дым, все это — не торопясь, с видимым удовольствием, и проговорил сквозь окутавшее его сизое облако:
— Лихо ты, однако, распорядился… А ты, Вась, хорошо подумал? О матери своей, например, подумал? Или, скажем, о Мирке? Или, например, о том, что на факультете гайки все равно закручивать начнут — отрекайся не отрекайся? Что всем только хуже станет? Ты это для кого затеял-то? Для себя?
Васька замер на месте и несколько секунд стоял молча. Катя заметила, что на скулах у него перекатываются желваки, и подумала как-то отстраненно, что сейчас он Володю, наверное, ударит. Ника вскочила на ноги, но в этот момент Вася заговорил негромко и очень спокойно. Слишком спокойно, если уж на то пошло.
— Да. Для себя. Я много думал, Володь, можешь мне поверить… вот как раз про то, о чем ты только что… Нет вариантов. Я не могу иначе.
— Hier stehe ich, ich kann nicht anders?..[4] И пепел Клааса стучит в твое сердце? Ну что ж, коли так — что я могу сказать? Валяй…
Володя демонстративно откинулся на спинку дивана — дескать, все, мавр сделал свое дело… умываю руки, мол. Мирела молчала, как будто он упомянул не ее, а кого-то другого. Катя лихорадочно пыталась сообразить, на чьей она сама стороне. То есть нет, не так. На Васиной, конечно. Инстинктивно — на Васиной. Но ведь и в Володиных словах что-то было, разве нет?
И все-таки все они надеялись, что обойдется. Вот уж, воистину, святая невинность! Как можно было до такой степени недооценивать доблестные органы? Чудеса, ей-богу! Сколько человек было в той расстрельной команде? По пальцам пересчитать… Пройтись по личным делам, по родственникам, сопоставить одно с другим — и готово. И еще, если не стукнул никто. Насчет стукнул — это отдельная история.
А с другой стороны… Ну предположим, знали бы они заранее, чем это кончится, — и что? Остановило бы это Ваську? Да нет, конечно. Ничего бы, в общем, не изменилось. Вот интересно, а Анну Дмитриевну он тоже заранее предупредил? Ах, бескомпромиссность, конечно, прекрасная вещь, достойная всяческого уважения… и все-таки, все-таки…
Васю арестовали в мае. Взяли с поличным — и его, и того человека, которому он передавал материалы, прямо в момент передачи и повязали. Мирка перестала появляться в университете. Пару раз они пытались ей дозвониться — но без толку. Дня три прожили под дамокловым мечом, оглушенные, перепуганные, пригнув головы в мрачном ожидании. В эти три дня успели перекинуться парой слов и договориться — все очень просто, мы ничего не знаем, Вася никому ничего не говорил, а за что его, чего он наделал-то? На четвертый их стали вызывать по одному, кого все в тот же кабинет замдекана, кого — в непонятные маленькие комнатки, обнаружившиеся чуть ли не на каждом этаже.