«Никуда не ходи, никому ничего не рассказывай, а то хуже будет!» Примерно в этом роде.
Тут Кате померещилось нечто странное. Маша как будто хихикнула. Уверенности у Кати не было: может, и правда померещилось, может, просто закашлялась. Катя предпочла на этом не фокусироваться — все равно совершенно непонятно, что с этим делать, и торопливо понеслась дальше:
— Ну вот… Мы хотели спросить, не получала ли ты чего-нибудь такого. Мы же не знали, что… что ты не в Москве…
Вот и все. Объяснение дано, разговор можно было сворачивать. Однако не тут-то было.
Ответ превзошел все ожидания.
— Нет, писем я не получала, — заявила Маша. — А вот кто их послал — знаю.
И — никакого хихиканья, тон абсолютно серьезный. Катя ушам своим не поверила.
— То есть как — знаешь?
— Так. Знаю.
— Скажи… — беспомощно попросила Катя.
Было странное чувство: попалась на крючок чужого бреда и покорно подаю реплики, плохой спектакль. Маша молчала.
— Маш?
— Тебе, пожалуй, скажу… Но не сейчас.
— Почему не сейчас?
— Не хочу по телефону.
— А чем тебе телефон плох? Прослушки боишься?
— Да при чем здесь! Мне тебя видеть надо. Понимаешь? В лицо смотреть.
— Ничего не понимаю, — откровенно призналась Катя. — Зачем тебе на меня смотреть?
— Не понимаешь — и не надо. В общем, так. Если хочешь узнать — приезжай. Причем, Кать, одна! Понимаешь? Одна! Ни при ком другом говорить не буду. И вообще, если не трудно, будь добра, никому о моем звонке не рассказывай.
— Чепуха какая-то! — Катя вдруг разозлилась. — И где ты вообще?
— Это под Владимиром. Я тебе расскажу, как ехать.
— А я, может, еще и не поеду!
«Кажется, это называется “хорохориться”, — мелькнула совершенно лишняя мысль. — Но ведь и правда так: может, поеду, а может, и нет».
Маша не стала возражать:
— А это, Кать, твое дело. Давай я перезвоню тебе через пару дней?
— Давай я сама перезвоню, — предложила Катя. — Только малость соберусь с мыслями.
— Нет, — отрезала Маша. — Так не выйдет. Неудобно. Сюда так просто не звонят.
— Ну хорошо, тогда ты звони. Погоди… скажи, пожалуйста, ты это серьезно?
— Куда серьезнее! Говорю же — знаю!
Нелепый разговор закончился, оставив Катю в полном недоумении. Истории, совсем будто завядшей, был дан новый толчок. Еще и поделиться было не с кем. Маша напоследок повторила:
— Значит, Кать, смотри — никому о моем звонке не рассказывай.
— А почему, собственно?
— Ну как — почему? Ты ж не знаешь, кого я назову…
То есть, строго говоря, Машино «не рассказывай» относилось только к тем, кто был в этой истории так или иначе замешан, а значит, с кем-нибудь, не имеющим отношения, можно было и поделиться. Но вводить в курс дела новые лица, рассказывать о вечере на даче, об их странных, неопределенных подозрениях… Слишком сложно, муторно.
Теперь предстояло решить — ехать или не ехать. Ехать не хотелось, но, по некотором размышлении, Катя стала склоняться к тому, что все-таки придется. Что-то ведь она имела в виду, эта Маша? Значит, мысль о том, что анонимки — дурацкий розыгрыш, по-видимому, можно благополучно похерить — едва ли она стала бы из-за розыгрыша выписывать Катю к себе. Хотя, с другой стороны, кто ее знает? Хорошо, если ехать — то на чем? На автобусе? На электричке? На машине? Конечно, это зависит от того, где именно это место находится. Пожалуй, все-таки на машине — если снега не будет. И лучше всего в субботу днем, чтобы машин поменьше…
Кроме того, следовало подумать, что сказать Варьке. Что-то подсказывало Кате, что девочка не придет в восторг от ее одиноких поездок в неизвестном направлении с неизвестной целью. И Гриша! Гриша, который только что вернулся с этой своей конференции и рассчитывал вместе провести выходные…
Грише, собственно говоря, можно было и правду сказать — если б не надо было вводить в курс прошлых событий. Тут еще вот что. Катя инстинктивно опасалась, что сторонний человек с логическим складом ума разнесет их построения в пух и прах и докажет, как дважды два, что ехать никуда не следует. А между тем она совершенно точно знала, что, не съездив, не будет знать покоя. В результате Грише была выдана сильно усеченная версия: еду в монастырь повидаться со старой подругой. Почему так срочно, именно сейчас? А потому, что она как раз на днях примет постриг, и там уж неизвестно, как и что будет. Вышло, однако, не так, как она предполагала.
— Постриг? — с недоумением переспросил Гриша. — Но не схиму же? Чего ей с тобой прощаться? Казалось бы, должны быть другие заботы… Впрочем, ладно, это не мое дело. Кать, у меня идея. Давай поедем вместе. Закажем гостиницу. Пара дней во Владимире, погуляем — прекрасно! А?
— Понимаешь, — заторопилась Катя, — она ведь только меня хочет видеть, больше никого…
— И не увидит! Я к ней не пойду. Не будет же она с тобой с утра до вечера.
Катя начала было перебирать благовидные предлоги для отказа, но тут беззаконной кометой ворвалась мысль: почему бы и нет? Действительно, почему? Ехать гораздо веселее, и выходные вдвоем — в общем, неплохо… пожалуй… а разговору с Машей он и правда не помешает.
На следующий день позвонила Маша. Продиктовала адрес, объяснила, как ехать, велела к семи подойти к воротам монастыря. Почему-то уточнила:
— Дальше не ходи, там и стой. Я тебя встречу.
Договорились выехать в субботу утром.
Ночью Кате приснилась любовь. Это был странный сон, повторяющийся не часто, но упорно. Точнее, не совсем так. Сниться при этом могли совершенно разные вещи, но стояло за ними всегда одно. Именно это и повторялось, возвращалось ни с того ни с сего, без всяких видимых причин. Все эти сны были на самом деле одним сном, который только притворялся, что меняется, пряча свою суть за разными сюжетами и деталями. Сон был о любви, но не эротический, нет. Физиология там, безусловно, была, но как-то в подтексте, ни до чего такого дело не доходило, только предчувствие, какие-то прикосновения, взгляды — детский сад какой-то не то девятнадцатый век. Это был сон об очень сильном и остром чувстве, эта острота чувства и была его главным предметом. Как будто на свете вместо покоя и воли вдруг обнаружилось счастье, какая-то квинтэссенция счастья, впрочем, Катя, никогда и не думала, что его не бывает. Вопрос личного выбора, думала Катя, кому что важнее. В этом сне всегда присутствовал Стас. Но вот что удивительно — наяву она совсем по нему не скучала, если вспоминала, то совершенно спокойно. Перегорело совсем, и давно. А подсознание до сих пор брыкалось и отказывалось этот факт признавать. После этого сна Катя всегда просыпалась не то чтобы разбитая, но как будто немного не в себе, какая-то очумелая и растерянная. Невозможно было сразу опомниться. Ощущение не проходило с пробуждением. Какое-то время оно жило своей жизнью, как отдельное живое существо, потом попадало на дневной свет, сталкивалось с реальностью, утыкалось в пустоту и в растерянности утягивалось обратно, куда-то в ночную тьму. Но даже после этого что-то от него оставалось.
И вот то ли из-за этого сна, то ли потому, что слишком много приходилось в последнее время копаться в прошлом, Кате полезли в голову какие-то странные мысли, обрывки мыслей, что-то о яркости красок, поставленных самой себе барьерах, неправильном отношении к жизни. Перед поездкой это было совсем ни к чему. Катя завернулась в халат и отправилась на кухню варить кофе — чем крепче, тем лучше, чтобы поскорее стряхнуть с себя сон и опомниться. Первую порцию выпила, тут же сварила вторую и перелила в термос. Сунула термос в сумку, туда же — зубную щетку, попутно проверила, все ли взяла, хотя что там особенно брать — на полтора-то дня. В голове немного прояснилось.
С той первой Илюшиной «пятерочки» прошло много времени. Катя давным-давно получила права. Вообще-то она всегда предпочитала вести сама, но на этот раз погода ее смутила. Снега вроде не обещали, но темно-серые тучи прямо над головой не внушали доверия. Путь предстоял неблизкий… Словом, в этот раз Катя сдалась и села на пассажирское место.
И все-таки что-то с ней делалось странное. Сон, что ли, продолжал действовать? Как будто сдвинулась, спозла какая-то пелена, все виделось как-то ярче, четче, чище. Разумеется, грязный городской снег не побелел и низкие серые тучи никуда не делись, но сквозь них как будто стало просвечивать что-то еще, что-то другое… А потом, когда выехали из города, эти белые сугробы и деревья на фоне серого неба, то темные, хвойные, то совсем прозрачные, штрихами процарапанные, похоже на гравюру, — это было совсем прекрасно. Кате не сиделось на месте, хотелось выскочить из машины, идти куда-то быстрым шагом, может быть, даже петь. И еще кое-чего хотелось. Профиль мужчины за рулем вызывал вместо привычной симпатии, смешанной с нежностью, острое нетерпение. Кажется, впервые она забыла про разницу в возрасте. В голове вертелось: что же, выходит, до сих пор я жила только год — тот, что со Стасом? И когда наконец добрались до гостиницы, закрылись в номере, она успела мельком подумать: зачем же я выстроила себе эту клетку? И сколько в ней пробыла?
Выходить из номера ужасно не хотелось. Даже мелькала шальная мысль: плюнуть на все — и остаться. Но всерьез, конечно, вопрос не стоял. Не может же человек в одночасье полностью переродиться и начать жить одними инстинктами. И так уж…
Гриша вышел следом за ней в прихожую.
— Давай все-таки вместе поедем. Как только она появится, я уйду, обещаю.
— Не надо, Гриш, — сказала Катя. — Она, знаешь… непредсказуемая. Легко спугнуть.
«И упрямая, как сто чертей, — добавила она про себя. — Вполне может отказаться разговаривать — из принципа. Увидит, что я не одна, и просто уйдет. По телефону ведь говорить отказалась».
— Да ты не волнуйся, тут ведь недалеко совсем.
Все-таки на улице ей в первый момент сделалось неуютно. Темно, морозно, все незнакомое. Она подтянула шарф до самого носа и заторопилась к машине.
Ехать действительно было минут двадцать от силы. Катя расстелила на пассажирском сиденье план, нарисованный с Машиных слов, и добралась по нему без сучка, без задоринки. Монастырь был небольшой. С противоположной стороны — обрыв и река, Катя знала, потому что заранее нашла его в интернете, а с этой, перед воротами, — чистое поле. Через него к воротам вела асфальтированная дорожка. Фонарей было несколько, и все отчего-то далеко от ворот, с Катиной стороны — дорожки, ворота и стены монастыря тонули в темноте. Вокруг ни души.