— Да я, понимаешь, растерялась… Сцена какая-то дикая, прямо театр абсурда. Какая-то тетка, условно голая, унылая, у него на кровати, и он тут же — спит себе и в ус не дует. Ну словом, черт-те что. А тут еще Андрей этот… подошел сзади, обнял за плечи и говорит: «Пойдемте, девушка!» И повел меня в дом. Я хотела вывернуться — и к машине. Но тут Вася на крыльцо вышел.
Катя очень хорошо представила себе эту картину. Вася стоит на крыльце, щурится, пытаясь понять, что за люди шатаются ночью по саду. Леночка бормочет что-то насчет того, что не смогла в этих местах разобраться и заблудилась. Извините, что разбудила. Вася, может, и не верит, но виду не показывает, говорит: ерунда, хорошо, что вернулись, пойдемте, тут на дальней терраске диванчик есть. Бесшумно пробраться не удается, падает какой-то стул, на шум выходит Мирела, Вася быстренько растолковывает ей, что к чему. Она говорит: постельного белья не осталось, но есть подушка и одеяло. Леночке ничего не остается, как поблагодарить и улечься. Finita.
— Спать я, конечно, особенно не спала. Сразу решила, что как только рассветет — уеду. Как-то все перегорело, весь мой энтузиазм. Разговаривать с ним, выяснять — да пропади оно пропадом. Утром, при всех, стыда не оберешься.
— И уехала?
— Уехала. Не очень вежливо, конечно, но мне было не до того. Давай еще чаю?
— Нет, спасибо.
Катя задумчиво вертела в руках пустую чашку, пытаясь сформулировать еще один вопрос. Пожалуй, даже два.
— А знаешь, Леночка, — осторожно начала она, — у меня почему-то такое ощущение, что ты догадываешься, кто была эта унылая, в пальто. Нет? Я не права?
— Хм… какая ты проницательная. Ну да, мне показалось… Методом исключения… Но я даже не помню толком, как ее зовут! Я ведь и вас-то всех как следует не знала.
Это «всех вас» говорило само за себя, чего она, по-видимому, не осознавала. Выходило, что ночную посетительницу она к «ним» не относит.
— Ну хочешь, я скажу? — предложила Катя. — Тебе показалось, что это Маша. Васина бывшая соседка, подруга детства. Так?
— Так, — призналась Леночка. — Но я совсем, совсем не уверена!
Хорошо, пусть так. Не уверена — ну и что с того? Это ведь не показания в суде, а так — разговор, сплетни. И какая, казалось бы, разница, кто к кому заглянул однажды ночью, десять лет назад? Тут было кое-что, смутно беспокоившее Катю с самого начала их разговора. Почему Леночка не задает самого естественного вопроса: «Зачем?» Зачем расспрашивать о том, что было так давно? Катя уже открыла было рот, но Леночка ее опередила:
— Значит, ты тоже думаешь, что его убили, — задумчиво проговорила она.
— И ты, конечно, спросила ее, откуда она это взяла, — подытожил Гриша.
— Разумеется.
— И что?
— Да ничего, в общем. Она, знаешь, говорит примерно то же самое что мы: у ее родителей — садовый участок. Ну и домик с печкой. Он всегда отвечал за топку. Поэтому она знала, что он умеет топить. Но у нее как-то выходит, что это не главное. А главное — интуиция. Говорит, сразу подумала, что дело нечисто — как только Вася позвонил. То есть не то чтобы подумала — почувствовала. Как-то у нее в голове все это связалось: его странное поведение и то, что случилось. Если, конечно, она не врет. Но логики там никакой нет, ты не думай. Потому, говорит, и в милиции ничего говорить не стала. Не об интуиции же, в самом деле… И опять же — если все это правда.
Они полусидели на Гришиной кровати, опираясь на подушки. Разговор начался как-то случайно и не вполне мирно. Гриша сказал что-то насчет ее скрытности, как будто в шутку, но она почувствовала: что-то его задевает, и искренне удивилась.
— Ты о чем, Гриша? Если о моих детективных потугах, о моем, так сказать, расследовании — так нечего ведь рассказывать. Так, говорю себе то с одним, то с другим, без особого толку.
— А мне кажется, тебя это занимает.
— Я и не говорю, что не занимает. Меня, видишь ли, отчасти даже раздражает, насколько меня это занимает. Никак не могу успокоиться. И знаешь что? Я — моральный урод. Правосудие меня, конечно, волнует, и даже очень, но тут еще зуд — понимаешь, такой специальный зуд, когда задачка не решается. Ну вот ты, логик-математик, помоги мне разобраться…
— Я физик.
— Неважно. Важно, что не гуманитарий. Нет, не надо мне объяснять разницу…
— Я не собирался объяснять тебе разницу. Я хотел сказать: как же я могу тебе помочь, если ты меня с собой не берешь?
— Как же я могу брать тебя с собой? — удивилась Катя. — Я же в основном хожу по разным дамам и веду интимные разговоры. Могу пересказать, если тебе не скучно.
Конечно, ни на что она особенно не рассчитывала. Прежде всего, по той простой причине, что всякий ее пересказ, как бы она ни старалась, все-таки был информацией из вторых рук, обработанной и переваренной ее сознанием. И вообще, если вдуматься, тут скорее мог бы помочь не логик, а психолог. Вопрос-то, в сущности, стоял так: кто врет? А кто-то из опрошенных врал безусловно.
— Почему, собственно? — возразил Гриша. — Ни один из трех рассказов двум другим не противоречит. Теоретически все вполне совместимо. Сначала к Гарику приходит Мирела, Маша ее видит, потом Мирела идет в дом, а к Гарику входит Маша, в это время приезжает Лена и видит Машу у Гарика… Почему-то мне кажется, что я брежу.
— Мне тоже… Но постой, я же не об этом! Мирела и Гарик — не могу в это поверить! Вот что невозможно!
— Ну значит, Маша врет. И о своем визите в сарайчик она, кстати, умолчала.
— Если Лена не ошиблась. И если Лена говорит правду. Но дело опять-таки даже не в этом. А вот в чем. Зачем она, Маша то есть, написала письмо Миреле? Понимаешь? Если она все это сочинила — то зачем письмо? Разве что она ее все-таки с кем-то спутала? Приняла кого-то за Мирелу? То есть к Гарику заходил еще кто-то… но кто? И как, как она могла спутать? Что за чушь? Понимаешь, подумать в такой ситуации на Мирелу — это совсем не очевидно. Уж скорее она могла бы подумать… ну я не знаю, ну хоть на Лерку, что ли. И потом, она так уверенно говорит… И письмо! Зачем бы она письмо написала! Тьфу, это я уже говорила! Видишь? Я хожу по кругу!
Катя зачем-то вскочила и стала надевать халат. Халат был Гришин, запасной, Кате все еще малознакомый, поэтому она запуталась в рукавах и поясе. Кое-как запахнулась и стала ходить взад-вперед вдоль кровати. Гриша сидел, закинув руки за голову, и следил за нею глазами. Катя повернулась к нему и остановилась.
— И потом еще вот что. Можно подумать, меня его личная жизнь волнует. Не в том же дело, кто с ним спал! А вот в чем: очень может быть, что кто-то из тех, кто там ошивался возле сарайчика, закрыл эту самую печную заслонку. Тот, кто зашел туда последним, так? То есть, судя по всему, не тот, а та.
Гриша что-то прикинул и покачал головой.
— Н-нет, не так.
— Почему не так?
— Потому что угарный газ не имеет цвета и запаха. Потому что он действует не сразу.
— Безнадежно, — Катя сердито махнула рукой. — Надо просто взять себя в руки и перестать об этом думать.
Гриша похлопал по кровати рядом с собой.
— Иди сюда.
Катя послушно присела. «Хорошо бы действительно выкинуть все это из головы. Почему меня так на этом заело? Почему в голове, помимо воли, то и дело прокручиваются обрывки разговоров, картинки из прошлого? Наваждение. Необходимо додумать что-то, в свое время недодуманное. Но почему оно являет мне себя в виде детектива?»
С «девочками» они в эти дни созванивались более или менее регулярно — из-за Жени. Чтобы не тревожить Федора звонками, договорились так: Лера звонит ему, а потом обзванивает остальных — по цепочке. Много раз подряд Федор говорил одно и то же: без изменений. И вдруг — радость! Врачи сказали: наблюдается положительная динамика. Долго боялись говорить и вот — сказали! Конечно, тут никаких гарантий и радоваться надо осторожненько, но все-таки, все-таки… Немного от сердца отлегло.
Было еще несколько встреч с Никой, но каких-то невразумительных. Сначала Ника плакала, жаловалась на Илью, но в ответ на Катины уговоры плюнуть и жить дальше — вдруг начинала говорить, что Илья здесь вообще ни при чем, а просто все пошло куда-то не туда, вся жизнь… Выглядела при этом очень хорошо, просто отлично — изящная, элегантная, очень удачная стрижка, все такое. Потом вдруг в один прекрасный день пришла совсем в другом настроении — веселая, возбужденная. Оказалось, что откуда-то из подземных глубин вдруг возник Андрей, о котором сто лет не было ни слуху ни духу. Причем возник в состоянии нежном и покаянном, со словами, что не было в его жизни большей глупости, чем его поведение с Никой, и большей беды, чем их расставание. Ника показала фотографию в телефоне — примерно такой же, как был, седины, разумеется, побольше, но кому это мешает. Катя, поколебавшись, все-таки не выдержала и спросила: а помнишь, как он тогда, на даче, спорил с Васькой? Как говорил, что не надо рассказывать правду, нельзя позорить родную мать? Ника смотрела расстроенно:
— Не помню. А ты уверена? Может, это не он? Я помню, как Сашка… что-то такое, в этом духе. А про Андрея не помню.
— Вообще-то да, уверена, — вяло пробормотала Катя, не очень понимая, как вести себя дальше.
— А знаешь, это как-то чудно, — вдруг задумчиво проговорила Ника. — Роман у нас с ним был, прямо скажем, дурацкий — ни то ни се: то есть, то нет, помнишь? Но все-таки сколько-то там лет это тянулось… И вот, представь себе, за все это время он ни разу не высказывал ничего похожего. Ни одного разочка! И потом, тогда, в Измайловском, — что он говорил, помнишь?
— Помню… Не знаю я, Никуш… — Катя не выдержала и пошла на попятный. — Посмотришь, в конце концов, что и как.
Вообще действительно странно. Можно предположить, что во время спорадических вспышек романа им было не до политики. А с другой стороны, предположить никак нельзя, потому что — когда все это было? В перестройку! А кто в перестройку не говорил о политике? Да нет, говорили, конечно, не могли не говорить! А тогда — что же? Нику ничего не насторожило. Может, у него заскок именно на почве люстрации? А вообще — пусть разбираются сами, не мое это дело. И Катя решительно выкинула Андрея и