— Да-да, очень хорошо! Что принести, как ты думаешь?
— Не знаю. Федя говорит, все есть. Морс какой-нибудь, наверное. Или фрукты.
Катя сварила клюквенный морс, остудила, перелила в бутылку с надежной крышкой. Купила груши и сливы, всё упаковала и поехала в больницу. В палату она вошла, очень волнуясь, на цыпочках. Ей все мерещилась перебинтованная безжизненная голова на белой подушке. Ничего похожего, к счастью! Женька полусидела в кровати, опираясь спиной на подушки. Бритая голова с чуть отросшим ежиком, бледные ввалившиеся щеки — зрелище, конечно, прежалостное, зато глаза — живые, это Катя сразу заметила. Женька приветственно махнула рукой.
— О, Катька! Иди сюда, садись. Что ты притащила? Говорили же тебе: ничего не надо, все есть!
— Да это так… Ерунда всякая. — Катя проглотила застрявший в горле комок. — Морс, попить просто… кисленький…
— От ненормальная! Ну спасибо. Вообще-то морс — это хорошо. Давай садись. Рассказывай, что там, на воле.
Минут десять они болтали о всякой всячине. Разумеется, у Кати и в мыслях не было упоминать о своих подозрениях. Но Женька вдруг спросила сама:
— Послушай… а письма эти… помнишь? Господи, как будто в другой жизни… Ничего не выяснилось?
— Нет, — отводя глаза, пробормотала Катя. — Да мы как-то про это забыли…
— Да-а? Серьезно? — Женька смотрела с сомнением. — А то я тут подумала… а что если на меня не случайно наехали?
К этому Катя не была готова. Никто не давал ей специальных указаний, но из общих соображений, она предполагала, что человека, недавно вышедшего из комы, лучше не волновать. Кроме того, ей неизвестно почему казалось, что Женька не может отчетливо помнить события, предшествовавшие катастрофе. Какие-то смутные медицинские познания, как выяснилось, не имеющие отношения к действительности…
— Не знаю, Жень, — она постаралась выглядеть удивленной. — Мне как-то в голову не приходило. Знаешь что? Ты давай выздоравливай, а там будем вместе разбираться.
Кое-как выкрутилась. Неизвестно, поверила Женька или нет, но настаивать не стала.
Снимая в вестибюле бахилы, она на секунду потеряла равновесие и пошатнулась. Чья-то рука вежливо подхватила ее и помогла сесть на холодную мраморную скамейку. Катя подняла глаза — Андрей.
— Я жду Нику, — сообщил он, опережая ее вопрос.
— А как же?.. — Катя растерянно оглянулась. — А, наверное, она — на лифте, а я по лестнице спустилась. Разминулись.
— Да, наверное, — тон был прохладный, но любезный. — Ну как она?
— Женя? Боюсь говорить, но вроде ничего. Ладно, я, пожалуй…
Катя встала, собираясь попрощаться, — и вдруг, неожиданно для самой себя, передумала.
— Андрей, — начала она, усаживаясь обратно на скамейку, — я хотела тебя спросить… Ты сказал… ну, что черт ворожит чьими-то руками… Помнишь?
— Угу.
— Ты что-то знаешь? Пожалуйста, скажи мне.
Прозвучало неприятно-просительно. Андрей хмыкнул:
— Откуда ж мне знать?
Серые навыкате глаза смотрели насмешливо. Катя вдруг ужасно разозлилась, на себя — в первую очередь. Нашла тоже время и место. Да и вообще — нашла, кого спрашивать.
— Извини, — она снова встала. — И всего хорошего.
— Откуда ж мне знать? — повторил он, как будто не замечая ее маневра. — Нет, знать я ничего не знаю. Я просто думал об этом… много. Сядь, а?
Катя присела, всем своим видом давая понять, что готова вскочить в любую минуту.
— Я как-то не очень понимаю, с какой стати мы сейчас об этом… — сказал Андрей. — Но раз уж ты спросила… Ты представляешь, хоть примерно, как я не хотел этой публикации?
— Какой этой? Дневника?
— Ну да. Понятно было, что до нас мало что дойдет. Но все-таки. Люди «голоса» слушали.
Катя пожала плечами. Что-то в его манере вызывало непреодолимое желание противоречить. Она взяла себя в руки и сдержалась.
— Для Васьки отец — что? Абстракция, идолище поганое, вылез невесть откуда. А мои — тут, рядом, живые, теплые, добрые. Короче — очень не хотел. Что ты на меня так смотришь? Думаешь: не я ли стукнул?
Катя снова пожала плечами. Она уже не рада была, что связалась. Информации — ноль, зато, кажется, намечалась исповедь. Без этого она легко могла обойтись.
— Думаешь, — со странным удовлетворением констатировал Андрей. — Ну да, да, была такая мысль. Мучился ужасно. Мечтал, чтоб оно как-нибудь само… без моего участия. И вдруг р-раз — так и вышло. То есть я понимал, что его так или иначе загребут, только мне-то надо было, чтобы дневник конфисковали. А про цацки я тогда не знал. Как, впрочем, и все вы, кроме Гарика.
«А вот интересно, — подумала Катя, — что его вдохновляло на лужайке в Измайловском? Когда он уговаривал нас не сдаваться? Нечистая совесть? Или просто радость переполняла от простоты решения? Да какое это имеет значение…»
— К чему я все это говорю? Я тогда об этом много думал… и потом тоже. Кто-то сдал его очень вовремя — как раз, чтобы перехватить материал.
— За ним наверняка следили. Он встречался с разными людьми. С теми, кто делал «Хронику», например.
— Это верно. Но смотри дальше. И давай говорить серьезно, а не про всякую там дьявольскую логику, которую понять нельзя. Это не разговор. Он — кто? Солженицын? Буковский? Буковский, впрочем, сначала хорошо посидел. Кто о Ваське знал? Да никто! Ты скажешь: материал у него в руках оказался очень серьезный. Ну и что? Дневник они отобрали, а что у него в голове что-то осталось — так не проще ли было его в лагере сгноить?
— Бывали такие случаи, — перебила Катя. — Бывало так, что человеку говорили: или сам едешь на Запад, или мы тебя — на восток.
— Из тюрьмы-то? После ареста? Нет, Кать, их предупреждали заранее. После отсидки, перед вторым арестом или вообще, так сказать, вместо.
И снова, снова, снова начинался этот бред. Безумие какое-то, честное слово. О чем мы говорим, что обсуждаем? И в каких деталях! И — нет, не надо, никакого тут нет сладострастия, одна мерзость! Вокруг ходили люди с озабоченными, встревоженными лицами, снимали и надевали бахилы, доставали что-то из сумок, сдавали и забирали пальто. На этом фоне разговор о том, что было сто лет назад, вдруг показался Кате особенно нелепым. И главное, сама его затеяла, идиотка. На что надеялась, спрашивается?
— В общем, я к чему все это говорю. Любопытно, конечно, кто за вашей компанией в университете приглядывал. Но, с другой стороны, Васю-то сдать мог кто угодно. Тот же Гарик, например. Почему нет? Мирела бы освободилась. Или могли, как ты говоришь, со стороны «Хроники» выйти. Не суть. А вот потом… Кто ему потом помог и почему — вот это по-настоящему интересный вопрос. А кто-то помог, это точно, и не говори мне ничего, Кать. Чудес не бывает. Таких, во всяком случае. Там была какая-то другая игра, которую нам не видно. Тут надо изнутри смотреть. Интересно, конечно, хотя интерес этот теперь уже… м-м… чисто академический, скажем так.
— Ну и бог с ним, — сказала Катя. — Я думала, вдруг ты что-то имел в виду, когда говорил…
Она заторопилась уходить. Не хотелось встречаться с Никой. То есть не с Никой, а втроем. Ника будет присматриваться напряженно: как ты к Андрею? Не смягчилась? А ей — что? Не ее это дело вообще-то. Пусть себе получают удовольствие. А притворяться неохота. Да и не получится.
На улице было приятно — потеплело, но еще не развезло. Катя решила пройти часть дороги пешком. Шла, вдыхая полной грудью, и размышляла. Разговор получился вполне бессмысленный, конечно, но… Не очень-то она и рассчитывала получить от него новую информацию. Но вот это — «другая игра, которую снаружи не видно» — это, во-первых, совпадало с ее внутренним ощущением, а во-вторых, нисколько не противоречило некоторым выводам, к которым она успела прийти. Больше того — именно к этому все и должно было сводиться.
Прекрасно, замечательно — и ни на шаг не сдвигает с мертвой точки. Если снаружи не видно, то нужен кто-то, кто посмотрел бы изнутри. Инсайдер нужен, одним словом, да где ж его взять? Одна мыслишка навязчиво лезла в голову, хотя Катя и отгоняла ее как бессмысленную и к жизни неприменимую. Был вообще-то один инсайдер, участвовавший в тех событиях столетней давности. Володя. В том, что он инсайдер, она практически не сомневалась. Но что с того? Допустим, он согласится с ней поговорить… а он, очень возможно, согласится… Во имя старой дружбы, как-нибудь так. Но ведь этого мало. Чтобы ответить на ее вопросы, пришлось бы признаться и назвать все своими именами. Конечно, сто лет прошло, и для него все это уже давно не имеет никакого значения, люстрация у нас, кажется, никому не грозит, ничем он не рискует… А все-таки прямой разговор может быть неприятен. И даже скорее всего.
Ей вдруг пришло в голову, что вообще-то это не совсем правомерно — называть его участником тех событий. Он был в курсе, да… но как могло получиться, что он исчез именно тогда, когда ими заинтересовались всерьез, когда, казалось бы, за ними нужен был глаз да глаз? Не исчезать он должен был, а дружить особенно интенсивно. Впервые к ней в душу закралось сомнение: а что если она ошиблась, ошибалась все эти годы? Она подумала: вот! вот об этом-то исчезновении и нужно его спросить. Очень может быть, что как раз тут кроется что-то важное. То есть нужно было бы, если бы она решилась с ним поговорить, а она как раз наоборот все больше склонялась к тому, что это бесполезно.
Все-таки вечером, разговаривая по телефону с Никой — обменивались впечатлениями о Женьке, Ника мялась, не решаясь спросить об Андрее, — Катя упорно делала вид, что не замечает, и злилась и на себя, и на нее — потом бросила как бы между прочим:
— А знаешь, кого я среди всех этих дел почему-то вспомнила? Володю Савельева. Странно все-таки: был человек — и пропал, начисто, неизвестно где, неизвестно что…
— Почему это он пропал? — удивилась Ника. — Ничего он не пропал. Очень даже известно. На юрфаке он, замдекана.
— Да? А я не знала…
Катя слегка расстроилась: в глубине души она надеялась, что Ника ей помочь не сможет. И другие тоже не смогут. И вопрос отпадет сам собой. Она вспомнила, что, кажется, даже слышала когда-то об этом замдеканстве. Вытеснила из памяти, значит… потому что идти-то к нему не хочется. Но и сидеть, как барон фон Гринвальдус, тоже, знаете ли…