дто я — рекламный агент и что-то ей впариваю. Что-то с ней не в порядке, я вам говорю. Надо ее как-то вытащить, расшевелить, что ли…
— Не надо, — сказала Катя.
Она не собиралась этого говорить. Вылетело само, а раз вылетело, то все — как известно, потом уже не поймаешь. Лера вцепилась в нее мертвой хваткой.
— Кать, ты что? Ты что-то знаешь? — И почти сразу же разом севшим от волнения голосом: — Это… это что, как-то связано?.. С той историей, да? Ты что-то узнала?
Вот она, эта последняя секунда, когда еще можно повернуть туда или сюда. Что с ней происходит в эту секунду? Почему она поступает так, как поступает? Чтобы разделить ответственность? Чтобы не оставаться больше со своим знанием один на один? Дурацкий соблазн произвести сенсацию, против которого, кажется, ни у кого нет иммунитета? Мысль о том, что от Леры теперь так или иначе не отвяжешься? Или что-то еще?
Ничего не объяснить.
Конечно, они были в ужасе, в гневе, в истерике, не могли поверить. Она рассказала им о Мирелиной угрозе, и они растерялись.
Шантаж чистой воды! Да, конечно. Но ты возьмешь на себя ответственность? Я — не возьму. И я не возьму. Ну вот.
Сначала сказали: умерла от сердечной недостаточности, обстоятельства выясняются. Катя прочла в новостях. Но журналисты все-таки что-то учуяли, какое-то время ходили слухи, потом все утихло. Кате зачем-то нужно было знать — кто? Лерка кричала чуть ли не в в истерике: «Я не говорила! Я с Васей вообще сто лет не разговаривала!»
Ника с Васей тоже не разговаривала. Зато она разговаривала с Андреем и, как выяснилось впоследствии, в порыве откровенности все ему рассказала. Андрей, правда, утверждал, что он тоже никому ничего не говорил. Но Андрею, конечно, веры нет…
Теоретически это могла быть еще и Леночка. Она видела бумаги, псевдоним, подпись — задачка в одно действие. И ей было за что ненавидеть Мирелу, было за что мстить. Почему-то Кате не очень верилось… С другой стороны, Леночка куда-то пропала. Почему-то перестала подходить к телефону, никак не удавалось ей дозвониться.
Наконец был еще один вариант. Возможно, Васе никто ничего не говорил. Мирела просто не стала ждать, когда кто-нибудь ему расскажет, не выдержала напряжения. И тогда получается, что Вася так ничего и не узнал.
Но в таком случае возникает вопрос… Почему Вася перед отъездом в Америку не сказал никому из них ни одного слова, ни одного?
Медуза тянула, тянула, тянула щупальца — и дотянула. И хватит об этом.
Об авторе этой книги
«Медуза» (писалась в 2013–2014 гг.) — последняя завершенная проза Веры Белоусовой. Опубликовать эту повесть она не пыталась, но вовсе не потому, что полагала ее «неудачной» или требующей обстоятельной до- или переработки. Разумеется, от помощи умного доброжелательного редактора Вера бы не отказалась (как и любой настоящий писатель), но дело она считала сделанным и в важности свершенного не сомневалась. Не знаю, сколь подробно обсуждала Вера «Медузу» с другими первыми читателями и какое впечатление сложилось у них от этих бесед (да и от самой повести). На меня же наш разговор подействовал сильно. И радостно. Именно потому, что я почувствовал: Вера знает, каков градус написанной ею повести.
Не то чтобы в том разговоре Вера вовсе отбросила самоиронию. Такого с ней — как и с ее любимыми героями — не случалось никогда[7]. Но и тени пониженной самооценки тогда не промелькнуло. Может показаться странным, но как раз с ясным сознанием исполненного долга было связано относительное равнодушие автора к изданию повести. Я, по инерции игравший роль «участника литературного процесса», прикидывал варианты публикации. Предлагал еще раз попытаться соблазнить какой-нибудь из толстых журналов. Попутно корил журнальных редакторов за высокомерное отношение к детективам, явленное несколько лет назад, когда я пробовал пристроить «Первую любовь…». Прочитали. Сказали: «Очень интересно. Мы меж собой поспорили, но решили, что все-таки не наше». Между прочим, сейчас я допускаю, что с «Медузой» могло сложиться иначе. Но тут Вера сказала… Хорошо знаю, что воспроизводить прямую речь нельзя. Тем более если многие детали диалога выветрились из памяти. Но смысл-то остался! Вот его и пытаюсь воспроизвести. Сказала Вера примерно вот что: «А может, и не надо ничего предпринимать. Не хочу, чтобы опять в пропасть. Все-таки эта вещь иная, чем прежние. Печатать ее только для того, чтобы напечатать, совсем не хочется».
Мысль Веры двоилась. С одной стороны, она приоткрывала досаду из-за судьбы изданных (иных и не однажды) повестей, которые не имели коммерческого успеха (хотя тиражи разошлись) и были мало примечены критикой[8]. С другой — автор проводил жесткую черту, разделяющую «Медузу» и предшествующие ей сочинения: мол, хотите считать тиснутые детективы только филологическими забавами — воля ваша, а новая, дорого мне стоившая книга, требует качественно иного отношения. Адекватно ответить было трудно, потому как двоилось и мое чувство. Осознавая масштабность «Медузы», я не мог и не хотел отказаться от глубокой приязни к написанному Верой раньше, счесть ее работы подготовительными экзерсисами, которые теперь можно отодвинуть в сторону. И дело тут было не только в желании поддержать писателя, «проговорившегося» о своей печали и раздражении на критиков. Просто я не считал эти детективы безделицами и ощущал (как ощущаю и сейчас) смысловое единство поэтического мира Веры Белоусовой.
И еще из того же разговора (с теми же, что выше, извинениями). Вера спросила: «Ты понимаешь, что это не про нас?» Имелась в виду наша компания университетских лет. Я понимал, хотя, конечно, видел сквозь текст несколько кадров давней реальной жизни, различал «зернышки», проросшие мини-эпизодами или репликами персонажей. Понимал, что «Медуза» никак не «повесть с ключом». Но понимал я и другое: кому-то может захотеться найти эти самые отсутствующие «ключи». Ведь и я, прочитав повесть «Жил на свете рыцарь бедный», сказал Вере: «Вообще все замечательно, да еще ты мне привет передала!» Намек был на играющее важную роль в сюжете квипрокво двух писателей: Федора Сологуба (на самом деле, как известно, Тетерникова, обзаведшегося невесть зачем аристократическим псевдонимом) и графа Владимира Соллогуба, о котором я в оны годы написал диссертацию и которым в Вериной повести занимается малосимпатичный персонаж. В ответной реплике шутливость мешалась с легким огорчением: «Неужели обиделся? Никогда я так о тебе не думала. Ничего же общего у тебя с этим мерзавцем нет! Просто хотелось отыграть устойчивую неразбериху»[9].
К чему это я? Да к тому, что в позапрошлом веке наилучшим образом сформулировал великий писатель: «…принесите мне что хотите… “Записки сумасшедшего”, оду “Бог”, “Юрия Милославского”, стихи Фета — что хотите, — и я берусь вам вывести тотчас же из первых десяти строк, вами указанных, что тут именно аллегория о франко-прусской войне или пашквиль на актера Горбунова, одним словом, на кого угодно, на кого прикажете»[10]. Пока, думаю, достаточно. Ниже попытаюсь объяснить, почему «Медуза» может и должна читаться без использования биографических отмычек.
Сейчас же бегло взглянем на пять повестей[11], что могли попасть в поле зрения сегодняшнего читателя: «По субботам не стреляю» (1999), «Первая любовь, или Второй выстрел» (2000), «Жил на свете рыцарь бедный» (2000), «Прощаю тебе мою смерть» (2002), «Черномор» (2005). Между прочим, бликующих отсылок к «личному прошлому» в этих историях не меньше, чем в «Медузе». О филологическом бэкграунде автора догадается любой сколько-то опытный читатель. Прямо указывает на то откровенная до демонстративности ориентация на классические сочинения. У Тургенева взяты не только сюжетно-персонажная схема, но и первая часть названия (при этом часть «альтернативная» — «Второй выстрел» — дает ложную отсылку к повести Белкина). Роман Достоевского возникает на первых же страницах истории, озаглавленной пушкинской строкой: его почему-то взял в самолет возвращающийся из Америки майор милиции Мышкин (которого книга «смущала, что ли… Из-за дурацкого совпадения имен, вероятно. “А теперь еще и ситуаций”, — неожиданно подумал он и чуть не фыркнул вслух»); спор об этом романе былых одноклассниц завязывает криминальный сюжет, распутывать который предстоит однофамильцу князя Льва Николаевича. А уж понять, при чем тут «заглавное» пушкинское стихотворение, — дело читателя. Те, кто хорошо помнит роман Достоевского, смекнут быстро. Так и с вариацией на тему «Пиковой дамы» — если, конечно, читатель помнит, кто, кому и при каком условии прощал свою смерть. В «Черноморе» игра позаковыристее. Смысл заглавия в глаза не бьет, контуры пушкинской поэмы проступают медленно, проявившаяся аналогия сперва уводит в сторону (в итоге выяснится, что «заместитель» Черномора вовсе не повинен в похищении «заместительницы» Людмилы, а работает тут другая компонента пушкинской истории). Что же до возникшего в тексте ранее уподобления четырех старших героев мушкетерам Дюма, то оно оказывается вовсе не случайным, хотя работает не на сюжет, а на «общий смысл» печальной истории, трагически начавшейся в Вене сразу по окончании войны, а продолжившейся (тоже трагически) и разгаданной в начале ХXI столетия[12].
Вера обратилась к изящной словесности, когда «оказалась в Америке — поехала вслед за мужем-математиком, которого пригласили туда работать. Сейчас работаю в том же университете, что и он, преподаю русский язык и литературу». Цитирую финал сверхкраткого рассказа о себе, который автор «Черномора» счел нужным предпослать изданию повести (М.: Время, 2005[13]). Мне кажется, эта сухая информация в какой-то мере объясняет, почему случилось «рождение писателя», и настраивает на верное понимание прозы Веры Белоусовой. Только важно тут, по-моему, не пребывание в Америке (хотя действие «новой версии» «Пиковой дамы» разворачивается там), а преподавание языка и литературы, ставшее об эту пору главной и любимой работой Веры. Правда, в 1980-х она обучала студентов филфака МГУ венгерскому, относясь к делу весьма ответственно и не без увлечения, но, сколько могу судить, все же не столь страстно, как позднее.