ом опрашивали, только что отпустили…
Есть ли вероятность, что он сам совершил жуткую ошибку, закрыл эту несчастную заслонку? Разумеется, есть. Против этого — только их воспоминания о том, как сам же он им втолковывал основные правила обращения с печкой. Ну так что? Errare humanum est[3], да и выпил он все-таки. На заслонке нашли отпечатки пальцев Васи, Мирелы и самого Гарика — и это было совершенно естественно. Есть ли вероятность, что это сделал кто-то другой? Приходится признать, что есть, — особенно в свете последних событий. Одним словом, пациент либо жив, либо мертв… довольно трудно искать виновных, когда сам не знаешь, есть они или нет.
А от фотографии от этой толку мало. Вот тут, сбоку явно стоит кто-то еще, еще какие-то люди, но кто это? Кажется, заходили какие-то соседи — из тех, что жили на даче почти круглый год. Катя подумала, что надо спросить, не осталось ли у кого-нибудь еще фотографий с того вечера — может быть, найдутся какие-нибудь получше качеством. И еще неплохо бы все-таки вспомнить, из-за чего они ссорились там, на даче, почему так завелась Мирела…
Но все это — завтра, а сейчас необходимо было отвлечься, мысли все равно начали ходить по кругу. Катя поставила себе такую задачу — отвлечься, и даже частично преуспела. Попила чаю с Варькой, поговорила по телефону с Гришей, переделала кое-какие домашние дела. Но стоило лечь в кровать — и всё, сна ни в одном глазу, в голове какой-то вихрь из обрывков воспоминаний вперемешку с последними событиями.
…А еще Лерка сказала какую-то фразу, то ли вчера у Женьки, то ли сегодня в кафе… Что-то такое насчет принципиальности, что показалось странно знакомым. И все — теперь уж точно не заснуть, пока не вспомнишь. И главное — наверняка ведь окажется чепуха какая-нибудь, мелочь! Катя в раздражении перевернулась на спину и уставилась в смутно белевший потолок, изо всех сил пытаясь вспомнить. Ну да, она сказала: «Я человек не принципиальный, охотно промолчу, если надо». Совсем как тогда, почти дословно…
Какой-то калейдоскоп… И неизвестно, откуда начинать. Значит, еще раз: как оно было? Третий курс, достигнуто относительное равновесие. Як — при Цыпе, Як Цедрак — при Цыпе Дрипе. Тут-то и появляется Мирела, переехавшая с семьей из Питера. И всё — прости-прощай гармония и покой, Мирелка проквасила всю честную компанию. Мужики коллективно сошли с ума, кто-то вовремя спохватился и взял себя в руки, кто-то не сумел. Страсти кипели вокруг нее, не переставая. Помимо мальчиков из их компании, то и дело появлялись какие-то посторонние, самого разного возраста, с безумными глазами, от некоторых требовалось ее защищать, с другими она справлялась сама. И так — почти год, до появления Васьки. Занятно, кстати, что за все это время они как-то умудрились не разругаться друг с другом. Все-таки магнит, тянувший их друг к дружке, был сильнее. Кроме того, девочкам приходилось делать лицо и не подавать вида, что Мирелкин успех их задевает. Просто ничего другого не оставалось.
Варька как-то раз спросила Катю: «А ты ей не завидовала?» — и Катя ответила, не задумываясь ни на секунду: «Завидовала, а как же!» Дальше она объяснять не стала, потому что этого все равно не объяснишь. Тут ведь не в искусстве обольщения дело. Во всяком случае, не только — это уж точно! Мужики — это еще ладно, это можно было снести, но тут было еще кое-что: стопроцентная природность, что-то как будто даже диковатое — и ни тени второго плана, никакого самоанализа! Живая жизнь как она есть. Как тут не позавидовать! И потом, эта мысль: а от нее бы Стас уехал? Нет-нет да и мелькнет. Глупость, конечно…
Васино воздействие тоже было дай бог — в известном смысле не слабее Мирелкиного, но совсем другое. Та по природе была нарушителем порядка. От Васьки же, наоборот, исходило ощущение какой-то спокойной силы и ясности. Такая вот эманация, и в придачу к ней — «Гвидонова» внешность… Его популярность хоть и уступала Мирелкиной, но все же была с ней сопоставима. Какие-то бесконечные записки, звонки, обожательницы. К некоторым он снисходил, но, как правило, ненадолго. Самое странное, что отставленные девушки почему-то не держали на него зла. Как-то он умудрялся ускользать из рук, не обижая. Илья когда-то сказал, посмеиваясь: «Васька в войне полов — над схваткой…» Неизвестно, что это означало, но в тот момент показалось совершенно правильным.
Мирела сначала не подавала виду — только личная жизнь ее стала еще бурней, хотя, казалось бы, куда уж. Но потом вдруг сломалась и странно притихла. Они не сразу поняли в чем дело. Не сразу, но, впрочем, довольно скоро. Первой догадалась Лера — может быть, потому, что Мирелкино могущество ее задевало сильнее других — с Мирелкиным появлением стал увядать и постепенно сошел на нет ее роман с Гариком. Ничего она не могла с собой поделать — следила особенно пристально. «Да вы что, не видите, как она на него смотрит! Кать, ты что, не видишь?» Не увидеть было нельзя. Как только слова были сказаны, все встало на свои места. Пришел Миркин черед превратиться из мучителя в жертву, из охотника — в дичь.
Впрочем, и это длилось недолго. Мирела все-таки была истинным мастером своего дела, а мастерство, как известно, не пропьешь. Другой вопрос, что полностью подчинить Ваську все-таки не вышло. Возможно, его великолепное хладнокровие помешало, кто знает… Интересно, однако, вот что. Когда у них с Мирелой начался роман, точнее, когда об этом стало известно, всем почему-то показалось, что все правильно, все так, как должно быть. Все как будто заранее знали, что этим кончится. И это притом что обоих ревновала масса народу. То есть горевать — многие горевали, но вот это ощущение, что так и надо, — оно было у всех или почти у всех.
И снова установилось относительное равновесие, Як на Цыпе… Именно потому, что Мирела выбрала Ваську, а не кого-нибудь другого, с этим смирились. Или… не смирились? Откуда, собственно, такая уверенность? Сражаться в этой ситуации было довольно бесполезно — это да, но кто его знает: разве не мог кто-нибудь затаить весьма сильные чувства? Очень может быть, что Гарик вовсе не успокоился, и даже скорее всего, — он-то был на ней совершенно помешан… Да и с Володей, скажем, у нее были какие-то отдельные отношения… Ну хорошо, допустим даже, что это так — тут-то уж точно никакой связи… Если бы кто-то затаил ревность и ненависть на сто лет, то убили бы — кого? Ваську? Мирелу? Уж не Гарика, во всяком случае. И вообще — ну не бред ли все это?!
Да, так Лерка сказала: «Принципиальностью не страдаю…» Кто бы мог подумать, что именно спокойный Вася до такой степени перевернет их существование? Вероятно, никто, включая самого Васю. «Принципиальностью не страдаю…»
Зимой опять поехали в ***ское, зимние каникулы, пятый курс. Поехали как-то экспромтом, сначала строили другие планы, подмосковный дом отдыха, что-нибудь такое. Женькины родители обещали достать путевки и почти уже договорились с кем-то, но никак не выходило достать на всех, и тут Сашка сказал: «Ребята, а зачем традицию ломать? От добра добра не ищут». И все подумали — правда зачем? Тем более пятый курс, как там дальше все сложится… Нет, они не собирались расставаться, даже мысли такой не было, просто пока у них все еще был общий график, а там — кто знает. Собрались буквально за полдня и поехали.
Там было славно, очень хорошо, пожалуй, даже лучше, чем в прошлые разы. Зима была мягче, но не таяло, небольшой морозец, снег пушистый на ветках, на окнах, скрипит под ногами. Сумерки волшебные. И вместе им было в тот раз как-то особенно хорошо. Может быть, дело было как раз в том, что заканчивался совместный этап их жизни, славный, в общем, этап — и кто его знает, что будет дальше. Вот тогда-то, в один из этих прекрасных вечеров, под перебор струн и потрескивание дров, Васька вдруг заговорил об отце. Сказал, что получил от него письмо…
Васькину мать, Анну Дмитриевну, они видели всего несколько раз и в основном мельком. Пересекались случайно, когда забегали к Ваське домой, но это бывало редко, потому что Васька с матерью жили в коммуналке, кроме них там были еще соседи — тихий алкоголик, которому было все равно, есть гости или нет, но еще там жила семья с младенцем, и они, конечно, требовали тишины. Комнаты — крошечные, кроме того, часть пространства съедало пианино: Анна Дмитриевна преподавала музыку в районной музыкальной школе. С Васькиными друзьями она была приветлива, но общаться явно не рвалась, а, наоборот, стремилась сразу куда-нибудь уйти. Тихая, замкнутая женщина — ничего общего с Васькой! — но с совершенно такими же, как у него, немыслимо синими глазами. Другим членом семьи Васька считал тетку — старшую сестру матери, но она жила где-то в другом месте и с ней никто из них не встречался. Тетка была бездетной вдовой известного ученого-химика, от которого ей осталась та самая дача в академическом поселке. Васька провел там все детство и всегда уезжал туда при первой возможности.
Отца не было, и о нем Васька не знал ровным счетом ничего. Тут имелась какая-то странность. У некоторых из них родители развелись, и Ника, например, совсем не общалась с отцом. Но она, по крайней мере, знала, кто он по профессии, сколько ему лет и где он живет. Катя видела своего довольно редко, но все-таки видела. Вообще нельзя сказать, чтобы они часто обсуждали родителей, но однажды в каком-то полупьяном разговоре Васька вдруг разоткровенничался и пустился в рассуждения.
— Нет, я понимаю, всякое бывает. Я знаю варианты: поматросил — и бросил, или там разовка, случайность. Но они ведь были женаты! Что же это может значить, скажите на милость? Что он мог такого сделать, чтобы мать его вычеркнула, насовсем, навсегда? Табу, понимаете? Нельзя о нем спрашивать — и все тут!
— А ты пробовал?
— Пробовал. Без толку.
— Она что, просто молчит?
— Нет, не просто молчит. То есть — молчит, да. Но не просто. У нее делается такое лицо, что продолжать невозможно. Нельзя. Не знаю, как объяснить. Нельзя — и все тут, уж вы мне поверьте.