— Откуда же ты знаешь, что они были женаты? — поинтересовалась Катя.
— Тетка. От тетки. Я пристал к ней с ножом к горлу, где-то классе в седьмом.
— И что она тебе рассказала?
— Издалека начала. От деда с бабкой. Скорее всего, отвлечь хотела. Но это я все и так знал.
— Знал — что?
— А я разве не рассказывал? Про деда с бабкой? Дед музыкант был, талантливый, блестящий. Все у него было в порядке, все как надо — концерты, гастроли. Гастроли, да. Вот из-за гастролей-то из-за этих… В общем, агент английской разведки, десять лет без права переписки. Тетке было пять, а мать родилась в тридцать восьмом, через полгода после того, как его забрали…
— Господи… — пробомотала Ника.
— Да, весело, чего говорить. Бабка их одна тянула, война, голодуха. У нее родственники были в Калинине, она к ним переехала, чтоб хоть кто-то рядом… И вроде выдержала все, вытянула, но, по сути дела, как-то сломалась, совсем другая стала без деда — тихая, забитая, такая… напуганная навечно. А на фотках старых — хохочет, глаза сияют, прямо видно. Тетка потом в Москву уехала, а мать там оставалась, в Калинине, школу заканчивала. Она красивая была очень… да и сейчас, собственно… Тетка говорит: очень, очень красивая, но застенчивая и… тоже тихая, как бабка… как-то на ней сказалось. Надо было, говорит, ее с собой забрать, простить себе, говорит, не могу. А с другой стороны, теперь у нас ты есть — я то есть…
Он умолк, задумчиво водя пальцем по краю стакана, не обращая внимания на возникавший от этого пронзительный звук.
— Так что было-то? — не выдержал Сашка.
— То-то и оно… Хотел бы я знать. Тут она начинает… как бы это сказать… пробуксовывать, что ли. Вроде и говорит, но как-то так, что ничего толком понять нельзя. В общем, я так понял, что она в один прекрасный день приехала в Калинин их навестить, а мать — замужем. И если кто-нибудь сейчас спросит: за кем? — то я ему дам в зубы, честное слово. Не знаю за кем. Знаю, что намного старше, лет чуть ли не на двадцать, если не больше. Знаю, что импозантный, с орденами, красивый, виски там седые, то да се…
— То есть ты хочешь сказать, что она тебе не сказала, как его звать, а про виски сказала?
— Именно. Может, она сестру оправдать хотела — дескать, явился такой Казанова… Не знаю.
— Ну? А потом?
— А потом они разошлись. Причем как-то лихо. Мать в Москву уехала, к тетке. Беременная уехала. Как только поняла, так сразу и уехала.
— А бабушка твоя?
— Умерла, еще до того. Ну вот, и это, в общем, все. Дальше — стенка. Я ей говорю: ну ты же знаешь, что между ними было, скажи мне. Она стала что-то бормотать про выпивку, что он напивался, вытворял черт-те что…
— Вась… — осторожно начал Илья. — Так, может, в этом все и дело? Может, все проще? Что тут странного? Если он, допустим, алкаш… он ведь мог, скажем, ну я не знаю… мог и руку на нее поднять… За это можно возненавидеть. Может, ты здесь малость перемудрил, а?
— Во-во, молодец, Илюх! Тетка моя, она тоже старалась что-то в этом роде… Только не вышло у нее, потому что врать как следует не умеет. В общем, почти так и сказала, потом что-то еще, про припадки какие-то, белую горячку, путано, ничего понять нельзя, а потом вдруг чуть не со слезами: «Оставь ты меня в покое, ради бога! И никогда, слышишь, никогда не спрашивай ее, не говори с ней об этом! Не вздумай! И со мной не говори больше! Забудь! Нет такого человека и не было!» А ты что, Илюх, думаешь, меня бы такой вариант не устроил? Банально слишком?
Илья пожал плечами.
— Не знаю… Да ты не злись. Нормальное предположение…
— Я не злюсь. Я просто знаю, что там что-то не так, что-то другое. Хотелось бы понять, да не выйдет.
Самое интересное, подумала Катя, что он нас тогда не убедил. Не только Илью — никого не убедил. Всем нам мерещился какой-то алкоголик, распускающий руки. То ли Вася почувствовал это, то ли просто устал — во всяком случае, как-то закрылся, ушел в скорлупу. Разговор плавно сошел на нет. И все, больше эта тема не возникала — и так вплоть до того самого вечера в ***ском.
Странно, кстати, что за всю неделю, проведенную в ***ском, они не заметили, что Ваську что-то беспокоит. Вася, конечно, человек специфический — маленький спартанец с лисицей, черт бы его побрал… но что-то ведь должно было быть. Разговор зашел как бы случайно, вечером, накануне отъезда — обсуждали, кажется, планы на остаток каникул. Тут-то Вася и сообщил как будто между прочим:
— Мне, видимо, придется к отцу съездить.
Все буквально онемели от изумления. Никто даже не спросил ничего — сидели и таращились на него как бараны на новые ворота.
— Я письмо от него получил…
И снова пауза. Но тут Женька не выдержала:
— Получил — и что?! Он же… ты же… Ты же сам рассказывал! Мама твоя его знать не хочет! И тетка твоя сказала: забудь! А ты?! А он, значит, двадцать лет не появлялся, а как появился, ты — слушаюсь, ваше благородие, рад стараться! Да что ж это такое? Илюш, ты чего молчишь? Кать?
— Погоди, Жень, — попросил Васька, страдальчески хмурясь, — и только в этот момент обнаружилось, что он далеко не так спокоен, как кажется. — Ты не понимаешь… Он вроде умирает. Рак в последней стадии. Пишет, что поговорить хочет… ну, в общем, попрощаться…
— Да он с тобой и не здоровался! — Женька не могла остановиться.
— Не горячись, Жень, — вмешался Сашка. — Ты уж как-то того… слишком. Не тебе решать.
— Умирает все-таки… Вдруг раскаялся? — неуверенно предположила Ника. — Бывает такое…
— Если умирает… А вдруг соврал?
— Да зачем ему?
— Не надо никуда ездить! — вдруг выкрикнула Мирела. — Не надо, не надо!
До того она сидела в уголке дивана, поджав под себя ноги, и молчала, не сводя с Васи странного, тяжелого взгляда. Голос прозвенел почти истерически. Предчувствие? Теперь-то кажется, что да, но, с другой стороны, Мирелка вообще не выносила, когда он уезжал без нее. Так что тогда они особого внимания не обратили. Васька пересел к ней поближе, приобнял за плечи и пробормотал что-то вроде:
— Туда и обратно… Оглянуться не успеешь.
Он уехал в Калинин через день после их возвращения в Москву и действительно очень быстро вернулся. А вернувшись, позвонил Кате и попросил встретиться по какому-то пустяковому делу — книжку передать или что-то такое. Катя так до сих пор и не знала — то ли с самого начала хотел поговорить именно с ней, то ли из-за этой книжки она ему первая подвернулась. Пожалуй, все-таки хотел поговорить. Но почему именно с ней? Это так и осталось загадкой. Встретились на троллейбусной остановке у бассейна «Москва», Катя спросила: «Ну как?», и они побрели по набережной куда глаза глядят. Была оттепель, сыро, ветер дул какой-то совсем весенний. Вот тут никаких проблем с памятью, этот разговор она запомнила отлично. Васька был на себя не похож. Как будто вообще не он — и манера речи совсем другая. Обычно он четко формулировал мысли и смотрел на собеседника внимательно и открыто. А тут… Глаза все время куда-то вбок, в сторону, при этом как-то странно кривился, дергался, как будто мучительно выдавливая из себя слова и обрывки фраз. Катя с трудом понимала, о чем он…
— Не надо было ездить, права была Мирка. Хотя… хотя, наверное, надо знать. Чтобы кто-нибудь знал. Да, надо, конечно. Но как же все это… черт…
— Он тебя обманул? Не умирает? — это было первое, что пришло Кате в голову.
— Нет, умирать-то он умирает… Знаешь, тут никаких справок не надо, только взглянуть. Тощий, желтый, и из глаз что-то такое выглядывает… не спутаешь. Говорит: счет на дни. Я думаю — правда.
Катя молча ждала, каким-то тридесятым чувством угадав, что спрашивать ни о чем не нужно.
— Знаешь, зачем он меня позвал? Секрет рассказать. Подмигивает, ерничает, зубы скалит… шут! Это… Это, Кать, я не знаю, это Федор Павлович какой-то! Нет! Какой там Федор Павлович — хуже, в тыщу раз хуже! Достоевскому такое не снилось! Он думал, что в «Бесах» такое изобразил, такой ужас, дальше некуда. Что они понимали! Дети наивные! Помнишь, я рассказывал: тетка говорила — орден. Я думал: воевал, наверно. И мать, небось, так же думала. Воевал он! Хрена лысого! В НКВД он воевал, в Калининском областном управлении. Там и орден свой заработал за заслуги перед Отечеством. Там монастырь был, Нилова пустынь, в нем лагерь устроили, в монастыре… Туда поляков свезли.
— К-каких поляков? — еще не понимая толком, но уже холодея от ужаса, спросила Катя.
— Поляков, офицеров польских… Их арестовали, когда мы с Гитлером Польшу поделили. В тридцать девятом. Больше ста тысяч по нескольким лагерям распихали. Подержали полгодика, а потом — в расход. Лично папаня мой… участвовал то есть. Один из. Ему предложили — он согласился. Орден обещали, то да се. Да он и сам, как я понимаю, не возражал. Он их, понимаешь ли, не любил никогда, поляков этих. Тут, понимаешь ли, семейные корни. Его отец в двадцатом белополяков рубал с Тухачевским на пару. Он их рубал, а они — его. Так Варшаву и не взяли. И вообще, говорит, больно много о себе понимают. В общем, выдали им немецкие вальтеры, хорошие, говорит, пистолеты, надежные, понадежнее наших ТТ. Подробненько так все разъясняет… Тут еще вот что: ТТ, оказывается, башку в щепки разносит, если в упор стрелять, а от вальтера маленькая такая дырка, аккуратненькая такая, красота! А приходилось-то в упор. Потому что в камере места мало. Их в камере стреляли, а потом уж на грузовике свозили в лес, хоронить. А в камере все стенки войлоком обиты — чтоб не так слышно. Хорошо все продумано, да? А знаешь, зачем еще эти вальтеры были нужны? Чтоб на немцев свалить, если что. И свалили.
Он на секунду замолк, переводя дыхание. Катя хотела заговорить, но он остановил ее жестом.
— Погоди… Ну вот… Выдали, значит, вальтеры эти и разнарядку дали, дневную норму. В первый день, говорит, человек четыреста ликвидировали — его словечко. Но потом кто послабее — те сдавать начали, так что норму им понизили. Слегка.
— Вась, и он тебе все это сам… по своей воле?