— Ходит непонятно где, шастает… — ворчал знакомый голос. — А мне потом пятна от босых ног убирай… А это, между прочим, не так уж легко… Одного мыла сколько уйдёт…
Я лежал с закрытыми глазами и прислушивался. Но бормотание прекратилось.
Открыл глаза, медленно повернулся на бок и довольно вздохнул, отметив, что окно было закрыто. Значит, сегодня обойдемся без утренних сюрпризов в виде сквозняков и птичьих гостей. А вот дверь в ванную была приоткрыта. В щель просачивался свет, и из которой доносилось бурчание.
Дверь открылась чуть шире. В проёме появился Никифор, лохматый, сосредоточенный, с выражением глубокой занятости. В руках он держал объёмный льняной мешок. Похоже, в него он складывал вещи для стирки. И я быстро зажмурился, делая вид, что сплю. Но веки я сомкнул неплотно, подсматривая за гостем.
Домовой осторожно, но с усилием потащил мешок к выходу, словно выносил боевые трофеи. Волочил его по полу, при этом не прекращая своё бормотание:
— И ведь ни копейки мне не платят. Ни рублика. Как хочешь — так и выкручивайся…
На секунду он остановился у двери, вздохнул с явным надрывом и кивнул сам себе, будто подводя итог всему происходящему. Затем крякнул, словно вдруг вспомнил о чём-то важном и неприятном, хлопнул себя по лбу и, не раздумывая, бросил мешок прямо на пол.
Никифор прытко развернулся и зашагал к окну. Открыл раму ловко, в один приём. Не широко, всего на ладонь. Словно не проветрить, а обозначить присутствие свежести. Полюбовался результатом, кивнул с одобрением, как человек, который всё сделал правильно, и уже хотел было удалиться. Затем достал из кармана штанов несколько семян и осторожно положил их на подоконник.
Но повернувшись, он увидел, что я уже открыл глаза. И лежал, не двигаясь, глядя прямо на него. Без укоров, но и без удивления.
Домовой, застигнутый врасплох, сначала слегка присел, а потом заметно приосанился. Подтянул рубаху, поправил верёвку на поясе, будто вдруг вспомнил, что он — хранитель, а не ночной уборщик. Выпрямился, принял важный вид и, деловито щурясь, спросил:
— И чего вам не спится?
Голос у него был серьёзный, почти укоряющий. Как будто это я нарушил порядок вещей тем, что проснулся раньше, чем ему удалось закончить утренний обход. И я заметил, как он легким движением смахнул семечки за окно.
— Да вот, пришлось, — ответил я и вздохнул, потянувшись под одеялом. — Душно было. А тут ты окно открыл, воздух впустил… И сразу легче стало.
— Так… на то я и домовой, — с готовностью закивал Никифор. Вид у него был торжественный, как у человека, чья заслуга наконец признана. — Я ж завсегда полезное делаю. За домом слежу, за порядком гляжу. Без меня бы всё уже…
Он махнул рукой, но фразу не закончил, умолчав о возможных катастрофах, которые обязательно случились бы, если бы он не следил за порядком.
— Я там одежду снял… — тихо напомнил я не вставая.
— Не извольте беспокоиться, княже, — сразу отозвался он, вытягиваясь в струнку. — Я уже всё собрал. Ничего не забыл. Вычищу, выстираю, просушу как надо…
Он вдруг откашлялся, будто одёрнул сам себя за излишнюю мягкость, и лицо его стало строже. Я понял, что домовой вернулся к привычной роли.
— А вам, между прочим, пора уже просыпаться, — нахмурился он подбоченясь. — Дел, что ли, нет? Лишь бы бока отлеживать да перину портить. У нас, между прочим, народ с рассвета на ногах, а вы тут…
Я только улыбнулся. В этой ворчливости, в утреннем бубнеже и суете было что-то очень тёплое.
Проводил Никифора взглядом, как он, ворча, подхватил мешок и отправился по делам. Затем отбросил одеяло, опустил ноги на пол и поднялся.
Быстро принял душ, потом растёрся чистым, пахнущим травами полотенцем, будто только что вытащенным из поленницы на солнце.
В комнате меня уже ждал костюм. Аккуратно развешенный, выглаженный с педантичной тщательностью. Белая рубашка и костюм-тройка из серой ткани — всё сидело по фигуре, как будто снято с меня, пока я спал. А ведь раньше, насколько я помнил, костюм был мне слегка великоват.
Нагрудный карман пиджака украшал маленький герб, вышитый тонкими, уверенными стежками. Я провёл по нему пальцами, ощущая гладкую поверхность нитей. Будто он там был всегда, и я только сейчас заметил.
Мысль о том, чтобы поблагодарить домового, пришла сама собой. Не из вежливости, а по-человечески. За заботу, за то, что всё продумано до мелочей.
Главное — сказать это так, чтобы он не решил, что я издеваюсь. Никифор ведь обидчивый. Но, пожалуй, стоит рискнуть.
Я спустился по лестнице в гостиную. Воздух первого этажа был тёплым, с запахом древесного угля и заваренного чая. В кресле у камина сидел Морозов. Будто он и не уходил никуда с вечера.
— Доброе утро, юный князь, — сказал он, подняв глаза. Голос был бодрым, но в нём проскользнула настороженность. — Рановато вы сегодня проснулись.
— Главное, что хорошо выспался, — отозвался я, подходя ближе. — Происшествий не было?
Спросил скорее по привычке, из вежливости. Но в ту же секунду заметил, как воевода чуть напрягся. Лёгкая тень прошла по лицу, подбородок стал резче, взгляд немного потускнел. Он не ответил сразу. Я замедлил шаг, остановился у кресла и вопросительно посмотрел на него, ожидая ответа.
Морозов скривился, будто откусил что-то кислое. Потом, не торопясь, потянулся вниз, за кресло, и аккуратно, двумя руками, вынул оттуда предмет. Как будто доставал не вещь, а спящего зверя.
— Принесли сегодня из леса, — сказал он негромко и протянул мне… женскую сумку.
Я молча взял её из его рук. Сумка была простой и практичной. Объёмной, из толстой коричневой кожи, с широкой лямкой, чтобы носить через плечо. Такие, обычно берут не для красоты, а чтобы служила долго.
— И что это значит? — уточнил я, хотя ответ уже знал. Просто нужно было услышать его вслух.
— Не врала, значится, эта самая Вера, — почесав щёку признал Морозов. И я заметил, что эти слова дались ему с великим трудом. — Похоже, ей и впрямь кто-то из лесовиков подарил лапти. А эту сумку утащил взамен.
Я повертел вещицу в руках. Весила она прилично. Не столько сама по себе, сколько за счёт содержимого.
— Они это могут? — спросил я, скорее проверяя догадку, чем сомневаясь.
— Могут, — кивнул Морозов. — Нечисть на редкость любопытна. У всего старшего народа есть такой грешок. Считают себя… ну, не ворами, а скорее… обменщиками. Что-то уносят, а взамен оставляют то, что, по их мнению, не менее ценно. Наш Мурзик, к примеру, может утащить карандаш, табакерку, да хоть чайную ложку — и взамен подсунуть камешек. Потом, конечно, вернёт, если вы вещь свою искать станете и не позабудете о ней. Поиграет и вернёт. Но если не отдашь его камень, он будет долго дуться.
Он усмехнулся и продолжил.
— У него, к слову, где-то в доме есть схрон, куда он натаскал всяких ценнстей. И орехи, и перья, и какие-то железки, и даже ключи. Только всё это — его сокровища. Не тронь, не взгляни.
Морозов говорил охотно. Словно с облегчением, будто нашёл повод поговорить не о делах, а о чём-то живом, понятном, пусть и странном. В голосе его было чуть больше теплоты, чем полагалось по уставу.
Но меня было не обмануть. Я видел, как он всё время держит глаза на сумке, а не на мне. Пальцы воеводы были по-прежнему сжаты в кулак, хоть и положены на подлокотник. Он знал, что эта находка значит больше, чем просто потерянная вещь.
И я знал.
— Надо вернуть девушке её вещи, — сказал я, глядя прямо на Морозова.
Тот приподнял бровь, но сразу кивнул:
— Я попрошу Прохора, который её отвозил в город. Пусть передаст…
— Нет, так не пойдёт, — покачал я головой. И сразу заметил, как воевода тяжело вздохнул, будто заранее знал, к чему всё идёт.
— Да все вы понимаете, — продолжил я, — правильно будет, если мы отвезём сумку сами. И извинимся.
— За что? — насупился Морозов. В голосе его сквозила обида, сдержанная, но упрямая. — Она приперлась из леса. Без документов, без объяснений, с дежурной сказкой всех заезжих проходимцев. Что мы ещё могли подумать?
Я не стал спорить. Не напомнил ему, что обвинения шли именно от него. Но и я не перечил, хотя мог бы, даже должен был. Молчание в тот вечер было и моей виной. Я видел, что Вера растеряна, что она говорит не выученный текст, а пытается на ощупь объяснить то, во что сама ещё не до конца верит.
Но я не встал между ней и обвинениями. Не защитил. Не уточнил. Проявил осторожность, которая легко превращается в равнодушие.
Малодушие. Именно так.
Я вздохнул глубоко, не в упрёк Морозову — себе. Потому что знал: и он, и я понимали, что всё пошло не так, как могло бы.
Теперь нужно было сделать справедливый жест.
— Поедем вместе, — сказал я. — Всё объясним, как сможем. И вернём то, что ей принадлежит.
Морозов упрямо молчал.
— Мы ошиблись, — произнёс я с нажимом, глядя воеводе прямо в глаза. — А в таких случаях положено приносить извинения. Это не вопрос вежливости — это вопрос чести.
Морозов скрестил руки на груди, будто поставил щит между собой и моими словами.
— Я готов принести сумку, — буркнул он. — Но извинения…
Он фыркнул, нахмурился, словно я предложил ему прыгнуть с моста в незнакомую бурную реку.
— Ещё перед ведьмой я не извинялся, — продолжил воевода. — И не собираюсь начинать. Хватит того, что лично вернём эту торбу. Хотя, по мне, и это лишнее. Прохору было бы сподручнее. Он с ней, вроде, уже на короткой ноге, раз домой её отвёз. Может, эта Вера ему и порчу не сделает.
Я приподнял бровь и усмехнулся:
— Только не говорите, что вы её боитесь?
Воевода тут же вскинул взгляд. Быстрый, острый, как у человека, которого застали врасплох. В его глазах мелькнул… не страх, нет, но… настороженность. Он встретился со мной взглядом, будто хотел что-то возразить, но не нашёл подходящих слов.
И всё стало ясно. Он не боялся Веру как человека. Владимир опасался того, что она может оказаться не слабой, не глупой, не наивной. А настоящей. Такой, с которой придётся считаться. Даже ему.