— И что мы собираемся сделать? — глухо спросил я, ощущая, как холод болотного ветра пробирается под ворот.
— Посадить его в волчью яму, — ответил Морозов так буднично, будто говорил о ремне безопасности. — И дождаться, пока не пройдёт линьку. Когда с него сойдёт звериная ипостась… Точнее, если она сойдет, то станет ясно, что в нем осталась человеческая часть. И тогда можно решать его судьбу.
Владимир посмотрел на меня прямо, спокойно.
— Если осталось в нем человеческое — занесём в реестр, поставим на учёт и передадим Зубову.
— Он же… тоже перевертыш, — кивнул я, словно вслух убеждаясь, что понял правильно.
— Зубов, — подтвердил Морозов. — Но не просто так жандармерией руководит. Зубов эту землю давно топчет. Не первый десяток лет. Не одну линьку пережил. Он из тех редких, кто даже в звериной шкуре сохраняет разум… и совесть. А это, поверьте, нечасто встречается.
Воевода говорил спокойно, но с тем уважением.
— Обычно перевёртыши для линьки уходят из дома, — продолжил он. — Они заранее чувствуют, когда их накроет. Поэтому и собираются в компании — как бы в поход или на рыбалку. Женам говорят: мол, мужики отдохнут от мирской суеты, да костерка разведут.
Он усмехнулся, но глаза при этом оставались серьёзными.
— Уезжают в дебри. Машины бросают в условленном месте, а дальше — в лес. Там и линяют. Зверь берёт своё, мужики ходят на четырех лапах, а возвращаются домой больными, измученными. Хмелем перебивают звериный запах. Жены, конечно, ругаются: мол, где добыча, где рыба? Но терпят. А спустя время все повторяется — и снова никто не задаёт лишних вопросов.
Я покачал головой, чуть улыбнувшись:
— Хитро придумано.
— Весь молодняк перевёртышей находится под надзором Зубова, — продолжил Морозов, глядя в сгущающийся туман. — Он их контролирует, учит, наказывает, если надобно. И за них ответ держит. Потому и существует здесь порядок… хоть и свой, особенный. Зубов своих не бросает. И чужих зря не трогает. Потому и ценим.
— Он, значит, главный в этой стае? — нахмурился я, вглядываясь в блеклую пелену над болотом. Туман стелился всё плотнее, словно природа закрывала перед нами путь.
— Можно так сказать, — кивнул воевода. — Он помогает прикрывать отъезды на линьку. Кому-то изредка дичи принесёт: оленя, утку. Чтобы жены не сомневались, что супруги и впрямь не просто отдыхать уезжают. Кого-то не отпускают на охоту. Таких он вызывает в участок. Формально — допрос или понятые на выезд. А по сути — даёт отдохнуть зверю вдали от родных.
Он усмехнулся:
— Почти всех перевертышей в городе Зубов оформляет в добровольные дружины. И в нужные дни, аккурат перед линькой, они группами вдруг выезжают за город… на учения.
Я кивнул, сдерживая невольную усмешку:
— Здорово.
— Те, кто совсем дикими становятся, к людям не возвращаются, — тихо ответил Морозов. — Но и просто отпускать их на вольные хлеба нельзя. За ними надо присматривать. Сильные, взрослые звери обходят людей стороной. Чуют запах каленого металла, пороха, огня. Им не надо объяснять, что это такое. Они знают, что это смерть. И стараются держаться подальше.
Он чуть прищурился, будто всматривался в чей-то след в траве.
— Но раненые, больные, старые… — продолжил он. — Те, кто зайца уже не догонит, оленя не уронит. Вот они могут двинуться к деревне. Просто потому, что запах человечины в нужный момент покажется им не угрозой, а последним шансом выжить.
Я сглотнул — гулко, будто проглотил камень.
— Даже такой, на последнем издыхании, может сгубить не одного, — тихо сказал Морозов. — Потому Зубов и нужен. Он территорию обходит, ставит звериные метки, которые диких отпугивают. Его подчиненные патрулируют окрестности. А мы за лесом следим.
— Понятно… — кивнул я. — Выходит, перевертыши ночью становятся сильнее?
— В темноте они видят лучше нас, — согласился воевода. — А этого уже достаточно, чтобы победить неподготовленного. Обычного человека. Вот только…
Он усмехнулся уголком губ.
— Мы тоже не лыком шиты. Так что пусть перевертыши и сильнее, но не всесильны. Особенно против дружинника. А уж если нас — больше одного…
Морозов осторожно наклонился к гнезду и вынул оттуда короткую, изрядно обглоданную ветку дерева. Она была щербатая, с глубокими вмятинами, будто кто-то грыз её часами, с одержимостью.
— Клыки ещё не оформлены, — пробормотал он, внимательно разглядывая следы. — Часто молодняк так зубы точит… но тут часть отметин оставлены человеческими зубами. Это точно.
Он помолчал, нахмурился, оглядел гнездо, потом посмотрел на разрозненные останки рядом.
— Тут не только мелкие зверьки и птицы, — продолжил он глухо, — Я вижу часть оленя… Есть большая вероятность, что кто-то ему помогает.
— Что это значит? — спросил я, уже понимая, что ответ мне, скорее всего, не понравится.
— Иногда члены стаи кормят молодняк, — повторил Морозов, но теперь в голосе появилась твёрдая, режущая нотка. — Притаскивают еду, чтобы разделить трапезу, учат охотиться, прикрывают и не дают уйти туда, где опасно. Это не просто забота. Это инстинкт. Звериный, но живой.
Он наклонился снова над гнездом, взгляд его блуждал по перьям, клочкам меха, старой шапке.
— Но если это так… — произнёс он глухо, — тогда странно, что Зубов молчит. Очень странно. Он бы знал. Если бы знал… — он осёкся. — Странно всё это…
Миг тишины. И вдруг откуда-то из глубины леса послышались крики птиц. Резкие, всполошенные, испуганные, словно что-то огромное поднялось в чаще и разметало ветки. Несколько голосов — не перекликались, а вспыхнули разом, тревожным хором. Лес вздрогнул.
— Приготовиться! — резко бросил воевода, оборачиваясь к дружинникам.
Голос его стал холодным, как металл на морозе.
— Он может быть не один. Нас могут обступить с трёх сторон. Не дать им зайти за спину. И не увязнете в болоте.
Владимир провёл ладонью в воздухе, будто прочерчивая невидимую линию обороны. Дружинники рассыпались по позициям без слов.
— Не щадить. Не отступать. За нами князь.
Он не повысил голос, но сказанное стало якорем. Точкой, к которой тянулась вся эта вылазка. Я стоял за спинами тех, кто встал передо мной щитом. И понимал: назад пути нет.
Дружинники молча кивнули и слегка пригнулись, будто лес сам прижал их к земле. Их движения были точными, выверенными — не по команде, а по привычке. Каждый знал, где быть, кого прикрывать и как дышать, чтобы работать в связке.
Я же медленно встряхнул ладонь, чувствуя, как привычное покалывание пробежало от запястья к пальцам. Призвал стихию ветра, которая не раз выручала меня, выводила из самых нелепых и опасных передряг. Быть может, и сейчас пригодится.
Внезапно из-за деревьев вылетела лисица. Взъерошенная, в росе и листьях, будто её катали по земле. Она резко остановилась. Затем тревожно и отрывисто тявкнула, а потом рванула в сторону, махнув напоследок рыжим хвостом.
Морозов застыл на секунду, а потом сипло выдохнул:
— Он близко.
Воевода бросил на меня короткий, тяжёлый взгляд, в котором было сразу всё: забота, тревога и железная прямота.
— Не геройствуйте. Иначе вы нас всех погубите.
Я кивнул. Спокойно, без слов. Потому что играть в богатыря — последнее, что пришло бы мне в голову. Ветер уже лёгкой искрой собирался в кончиках пальцев, будто ждал сигнала. И я ждал тоже. Но не ради подвига. Ради того, чтобы никто из нас не стал очередной костью в болотной земле…
Глава 20Договор
Воздух возле болота был вязкий. И трудно было сказать, чем пахло сильнее: прелой осокой или старой водой, которую даже летом не прогревали путающиеся в густых кронах солнечные лучи. Мы стояли молча, чуть в стороне от кромки леса, где болото вползло в чащу, и каждый из нас знал: если что-то вдруг случиться — выбираться отсюда мы будем долго
Морозов встал чуть впереди. В левой руке воевода крепко сжимал палицу. С виду простую, деревянную, только на торце была старая зарубка. Но я заметил, как в ней дрожит сила. И всё равно перевёртыш нас переиграл.
Он вынырнул из леса абсолютно бесшумно. Не было хруста веток, не было рыка, не было даже звука шага. Просто между деревьями в одно мгновение возник силуэт: высокий, вытянутый, почти нереальный. Он появился внезапно, даже несмотря на то, что мы его ждали. Словно место между стволами просто взяло и вытолкнуло его в наш мир. И по этому силуэту я сразу понял, кто перед нами. Тот самый перевертыш.
Он скользнул вперёд, как снаряд. Распластался в воздухе в прыжке, целя в меня. Перевертыш двигался так быстро, что я успел только вдохнуть. Сердце сбилось с ритма. А потом всё как будто замедлилось.
Существо было слишком высоким для человека. И слишком быстрым для зверя. С серой кожей, местами покрытой рваной, редкой шерстью. Как будто кто-то пытался её выдрать — или она с него сама сыпалась. Череп у существа был вытянутый, почти волчий. Узкая морда, зубы в два ряда, идеально приспособленные для того, чтобы хватать и терзать, не выпуская добычу..Длинные руки, с почти человеческими кистями, только пальцы, венчали кривые когти, способные легко разорвать человека.
Он бросился на меня, не издавая ни звука. Даже в полёте. И, возможно, это было страшнее всего.
Но я не успел испугаться. Потому что через долю секунды, среагировавший Морозов шагнул аккурат между мной и зверем, с тем спокойствием, с каким закрывают дверь перед сквозняком. И когда перевёртыш уже почти достиг меня, Владимир размахнулся и ударил.
Палица мелькнула с каким-то странным гулом, будто воздух сам отпрянул. И удар пришёлся на бок чудовища. Сухо, точно, как плеть по аршинной доске.
Раздался пронзительный треск, который словно бы разлетелся на весь лес. Существо сбилось с траектории. Визга не было. Только выдох, как будто из него вырвали воздух.
Перевёртыш приземлился на спину, покатившись, сбивая мох и болотные комья. Теперь он знал: дальше будет тяжело. И больно.