Морозов вздохнул с тяжёлой ясностью, которая приходит к людям, слишком часто видевшим беду.
— Пожар поднялся мгновенно. Склад вспыхнул как коробок спичек. Люди только прибегать начали, а Климов уже был там. Его мастерская находится через улицу. Он не спрашивал, кто виноват. Не думал, не ждал. Вбежал в горящий склад и вытащил этих двух щенков из огня, — голос воеводы чуть дрогнул. — Сам потом неделю кашлял, голос потерял, волосы обгорели, на шее рана была от ожога. Но вытянул обоих. Один даже сознание потерял. Но Клим его всё равно вытащил. Даже собаку, которая за мальчишками увязалась, выволок. Потом отругал так, что те двое ревели, будто их кнутом отходили. А затем он этих мальцов не сдал. В жандармерию не отвел. Сказал, мол, моя эта ноша будет. И взял мальчишек к себе на поруки. И за сгоревшее добро вызвался выплатить сам. Машину выставил на продажу. И даже хотел заложить свою мастерскую. Потом бригаду нанял, чтобы новый склад возвели. Правда строители с него ни рубля за работу не взяли. Всем миром тогда помогли возместить потери. Князь подсобил. Из своего кармана возместил все, что сгорело.
Он ненадолго замолчал, будто дал себе передышку.
— Выяснилось, что оба мальчишки из приюта, без рода, без опеки. Один совсем дикий — добрых слов не знал, другой — тише воды и глаза на пол-лица. А Климов их к себе забрал. Оформил опеку. Сам кормил, сам в гимназию оформлял. Вещи им покупал новые. На работу устроил, жалованье выделил как положено.
Я перевёл взгляд на него. Воевода говорил негромко, почти как будто не со мной, а с самим собой — вспоминал, проживал.
— Теперь они у него работают. Уже взрослые. И Климова иначе как «дядя Клим» не зовут. А он на них смотрит, как отец. Сурово, но с теплом. Не хвалится этим. Просто живёт и делает, что считает правильным.
Машина ехала дальше, а я долго молчал. Потому что такие истории не требуют комментариев, а только уважения.
Машина мягко затормозила у крыльца управы. Я потянул за ручку, приоткрыл дверь и, прежде чем выйти, обернулся к воеводе:
— Пойдёте со мной, или подождёте здесь?
Морозов не ответил сразу. Несколько секунд он смотрел куда-то мимо, поверх рулевого колеса, будто прикидывая сколько нервов у него осталось на разговоры в коридорах власти. Потом коротко бросил:
— Если вы не возражаете, я бы остался тут.
Я кивнул.
— За зданием наблюдает один человек, — добавил он, скосив взгляд в боковое зеркало, — который наверняка ищет возможность рассказать кому-нибудь свежие сплетни.
— Не думал, что вы любите слушать пересуды, — удивился я, обернувшись к воеводе.
Морозов не обиделся. Он вообще не был из тех, кого можно зацепить словами.
— В каждом слухе есть рациональное зерно, — назидательно произнёс он, сложив руки на руле так, будто сейчас собирался читать лекцию. — Вам о многом не скажут, так как постесняются отвлекать важного человека всякими глупостями. А мне поведают и об украденном белье с верёвки, и о сломанном почтальонском велосипеде.
Он говорил с видом человека, который, если и не обожает пересуды, то уж точно умеет извлекать из них выгоду — как пчела цветущей колючки.
— Думаете, такие новости будут полезны? — усомнился я, приподняв бровь.
Воевода повернулся ко мне, не спеша, с тем спокойствием, каким смотрят на неразумного племянника, который в третий раз сунул пальцы в розетку ради эксперимента.
— А вы попробуйте пропустить слух, который приведет к серьезным последствиям. Бельё может стащить нечисть, которая только вышла из леса, — назидательно протянул Морозов, словно речь шла не о простынях, а о секретных документах. — А велосипеды в Почте Империи просто так не ломаются. Это серьезная контора, между прочим. Так что для всего есть причины. И у всего есть последствия.
Я вздохнул.
— Не стану спорить, — кивнул я, прекрасно понимая, что он опять прав. И, что самое обидное, даже звучит это у него не как ворчание, а как заключение древнего летописца.
Я вышел из машины. Под ногами хрустнул камушек, воздух был свежим, с лёгкой горечью городской пыли и самоварного дыма.
Поднялся по ступеням, потянул на себя тяжёлую дверь. Она поддалась с негромким скрипом, как будто нехотя. И всё словно сменилось. Гул улицы, птичий треск, выкрики гимназистов — все это осталось за спиной. Внутри же была строгая, почти храмовная тишина. Казалось, что стены здесь слышали всё и помнили больше, чем хотелось бы.
Сидевший за стойкой дружинник, заметив меня, вскочил и поклонился.
— Курьер от гильдии купцов ещё не приезжал? — поинтересовался я, подходя ближе.
— Никак нет, мастер-князь, — отчеканил он, стоя прямо как меч в ножнах.
— Как только прибудет — пропусти его ко мне, — распорядился я.
— Будет сделано, — кивнул дружинник и снова сел, но уже с таким видом, словно каждую секунду был готов вскочить обратно.
Я направился к лестнице. Где-то наверху пахло свежим деревом и политой полировкой — знак, что уборку здесь делают не для показухи, а потому что так положено.
На втором пролёте в кармане зазвонил телефон. Аппарат завибрировал с деликатным усердием. Я вытащил его, взглянул на экран. Конечно, это была Вера Романовна.
— Представитель от мастеровых прибудет в управу только к пяти часам, — сообщила она.
— Отлично, — отозвался я. — Большое спасибо.
— Всегда пожалуйста, — коротко ответила она и отключилась.
Я убрал телефон в карман и продолжил подниматься, думая о том, как удивительно: в городе, где могут пропасть белье и сломаться имперский велосипед, всё-таки бывает надёжность. И иногда — в лице секретаря.
Но едва я успел войти в кабинет, как в дверь приемной робко постучали:
— Мастер-князь, — послышался незнакомый голос.
— Проходите сюда, — крикнул я.
В приемной послышались быстрые шаги, и через пару мгновений в кабинет вошел курьер от купеческой гильдии. Им оказался худой парень в аккуратном сером костюме. Он остановился у входа, склонил голову в приветствии.
— Вам конверт от гильдии купцов, — затараторил он.
— Добрый день, — ответил я. — Проходите.
Он подошел к столу, на ходу вынимая из сумки конверт. Передал его мне. Я вынул из подставки нож для бумаг, вскрыл посылку, вынул стопку документов. Пробежал глазами по строчкам отпечатанного на машинке текста. И убедившись, что все в порядке, подписал оба экземпляра. Затем быстро вынул из ящика стола свечу, спички и кусок сургуча, завернутый в серую бумагу. Неспешно расплавив сургуч в глубокой ложке, вылил его в нужном месте рядом с подписями. Красный сургуч расплылся по бумаге густым пятном, похожим на свежую кровь, и застыл. Потом я приложил поверх печать княжеской канцелярии, предварительно сдув с нее пыль.
— Передайте купцам, — произнес я и вернул один экземпляр, запечатав его в конверт. Курьер принял пакет, низко поклонился и поспешил прочь.
Я же оставил договор на столе, взглянул на висевший на стене календарь. Год на нем был не прошлый. Календарю было пять лет. Видимо, тут никому не было дела до дат. Время в Северске текло по своим правилам.
Откинулся на спинку стула. Тяжесть дня навалилась на плечи. Первый шаг сделан, но внутри всё равно оставалось ощущение зыбкости. Слишком уж хрупко держалось это равновесие.
А затем я представил, как расстроится Осипов, когда узнает о договоре. Он не смирится. Попытается надавить, вмешаться в проведение конкурса, шантажировать. И довольно улыбнулся: Осипов мог злиться сколько угодно. Я не собирался играть по его правилам…
Я провёл рукой по теплой, отполированной столешнице. Интересно, сколько людей здесь говорили то же самое, что и я: «честный конкурс», «прозрачные условия», «контроль». И сколько из них потом сгибались под давлением, или уходили, так ничего и не добившись?
Но, я не имел права отступить. За портом стоит будущее княжества. Если он оживёт, у Северска появится опора. Если же провалится… об этом варианте я пока старался не думать. Поэтому я некоторое время сидел в пустом кабинете, слушая, как где-то далеко, за окнами, шумит город. А затем взглянул на часы. До визита Климова оставалось еще три часа. Я достал из верхнего ящика стола несколько чистых листов, и принялся писать.
Мастер Климов вошёл в мой кабинет ровно в условленное время — ни минутой раньше, ни минутой позже.
Он был седой, с лицом, испещрённым морщинами, как старый дуб — не от времени, а от тяжелой работы. На шее под воротник уходил старый ожог — неровный, чуть бледнее здоровой кожи. Руки у Климова были тяжёлые, словно вырубленные из камня — руки, которыми не жестикулируют, а работают.
Он замер у входа, склонил голову в коротком, уважительном поклоне. Всё было просто, по-мужски: никакого подобострастия, но и без дерзости.
— Добрый вечер, мастер Медведев, — произнёс он ровным, чуть хрипловатым голосом, в котором чувствовалась настороженность. — Простите, прибыть раньше не получилось.
Он виновато развел руками, и я кивнул:
— Добрый, — кивнул я. — Ничего страшного, я все понимаю. Проходите.
Жестом пригласил его войти, указал на свободное кресло напротив. Климов шагнул в кабинет размеренно, будто в мастерскую, где каждое движение должно быть точным. Затем сел осторожно, как тот, кто привык, что даже мебель может не выдержать его веса.
Он взглянул на меня, не прямо, а будто оценивая, не навязываясь. Во взгляде читалась осторожность. Такую проявляют мастера, когда берут в руки новый инструмент: мол, посмотрим, стоит ли он доверия.
Я выдержал паузу. Такие люди не любят суеты. С гостем надо говорить как с равными.
— Девица, что мне звонила, — заговорил Климов, усаживаясь поудобнее, — просила языком не трякать о том, куда я иду.
Он коротко усмехнулся. Видно, что он уже прожил достаточно, чтобы не удивляться странным просьбам, но всё ещё не утратил способности иронизировать над ними.
— Будто кто-то и впрямь посмеет меня спросить, куда я собрался. Или я начну отчёт давать каждому встречному. Да я, когда на погост отправлюсь, сделаю это молча. Но я так понимаю, — продолжал он, уже прищурившись. — что просто так бы просить меня помалкивать не стали.