йся с купцом в приятельских отношениях, обещал разыскать вора немедленно.
Шутить со Скоробогатовым было не с руки. Сам он принадлежал к уважаемому и богатому роду староверов, которые, объединившись, могли поставить на голодный паек Белокаменную. Купец Скоробогатов обладал богатейшей мошной, и на его пожертвования существовало десятка два храмов. Трудно представить, что будет, если к сочувствующим примкнут и остальные влиятельные семейства староверов. Благодаря природному упрямству и деньгам они способны преодолеть любую преграду, и тогда он вылетит со своего кресла, словно пробка из разогретой бутылки шампанского.
Уже через час генерал Аристов беседовал со своим агентом на одной из конспиративных квартир и велел ему установить в кратчайшие сроки главного виновника своих неприятностей. Каково же было его удивление, когда агент признался, что знает не только кто обокрал купца, но и где вор прячет товар.
— Только ты бы, господин начальник, денежку добавил, — посмотрел он в глаза генералу с преданностью старой собаки. — А то на двадцать пять рубликов уж больно скудненько жить.
Достав кожаное портмоне, Аристов уверенно отсчитал пять красненьких и протянул их агенту:
— Вот тебе, сударь, а теперь изволь.
Довольно хмыкнув, агент упрятал полсотни рублей в карманы брюк и поведал нехитрую историю о том, что краденое сукно обнаружилось на Сухаревке. Но самое удивительное заключалось в том, что инициатором кражи был пристав Старосельской части Федор Копылов. Дело усугублялось тем, что Аристов некогда сам выдвинул его на эту должность в качестве хорошего исполнителя. И вот сейчас следовало упечь его на каторгу, да так деликатно, чтобы никто не вспомнил о его прежнем покровителе.
Само собой разумеется, что придется обратиться за помощью к Скоробогатову. А староверы, как известно, не только очень упрямый народ, но и великодушный. Так что если удастся подыскать для них доброе слово, то можно рассчитывать, что широкой огласки дело не получит.
Два раза в неделю Григорий Васильевич встречался с агентом Голицыным. Князь охотно пересказывал последние светские новости, так что генерал не только знал, кто кому должен, но и был прекрасно осведомлен о самых интимных сторонах закулисной жизни высшего света. И, встречаясь в салоне у мадам Гагариной с князем Одоевским, он тепло пожимал руку семидесятилетнему старцу, думая о том, что его молодая и прехорошенькая супруга будет коротать вечерок в обществе веселого черноусого поручика. А беседуя с очаровательной графиней Дубровской, он всегда помнил, что в прошлом году она сделала подпольный аборт у известного хирурга Вайнберга. И что самое любопытное, согрешила она не с красавцем аристократом, при виде которого падает без чувств половина барышень Москвы, а с обыкновенным кучером.
Но Аристова интересовал Савелий Родионов. Ему любопытна была любая мелочь в его поведении: как он играл, деньгами какого достоинства расплачивался, что было написано на его лице, когда он проигрывал большую сумму, и каков круг его знакомых.
Однако его поведение было безупречным: даже проиграв пятьдесят тысяч за одну игру, он не швырял хрусталя в окно, не заламывал в ужасе руки, а поступал всегда достойно — улыбался более счастливому сопернику и непременно поздравлял с победой.
Голицын, по заданию Аристова, даже пытался завести с ним знакомство. Но ему удалось лишь однажды сесть рядом с ним во время банкета.
Аристов поморщился, услышав такое откровение. Родионов не так прост, это ясно, и самое большое, на что может рассчитывать Голицын, так это перемолвиться со знаменитым медвежатником парой ничего не значащих фраз.
Проводив Голицына, генерал позволил себе расслабиться. Достал из шкафа графин, налил из него в стопку водки и огромными кусками нарезал свежей жирной селедки. Закуска самая что ни на есть обыкновенная. Такую предпочитает в трактирах многочисленное сословие купцов. Мужицкая закусь, ничего не скажешь! Это не медальон о-филе, который начинает таять во рту, едва попав на язык; не изысканный балык, что охотно поедается за княжескими столами. Подобную страстишку к соленой селедочке стоит скрывать точно так же, как худородные корни. Сейчас он испытывал почти физическое удовольствие, записав в штат своих осведомителей потомственного князя. И помыкал им теперь Аристов точно так же, как некогда предки Голицына крепостными крестьянами, из которых Аристов происходил. Ошибаетесь, господа, крапивка — она тоже полезная. Особенно по весне, когда, взрыхлив землю, пробирается к первому солнышку и жжет так ядрено, что даже двенадцатихвостовый кнут выглядит вдовушкиной лаской. А еще можно ошпарить ее доброй водичкой, нашинковать мелко да бросить потом в крутой кипяток. А затем отведать со сметанкой. Лучшего супчика придумать трудно.
Аристов в три больших глотка выпил водку, не без удовольствия занюхал ее пряным лучком и с аппетитом зажевал селедочкой.
И все-таки, что же делать с этим Скоробогатовым?
Елизавета открыла глаза. Савелия рядом не оказалось. Она уже давно заметила за ним одну особенность: Родионов умел не только внезапно исчезать, но так же неожиданно возвращаться. Елизавета положила руку на слегка смятую простыню. Прохладная. Ушел давно. Жаль. Будь Савелий сейчас рядом, наверняка предстоящий день мог начаться совсем по-другому. Более романтически, что ли…
Елизавета откинула одеяло и критически осмотрела свое тело. Кожа выглядела упругой, словно растянутый ветрами парус, и одновременно была мягкой, какая может быть только у младенца. Трудно было представить, что через каких-то тридцать лет она одрябнет, покроется мелкими морщинками, которые будут выглядеть не менее отталкивающе, чем вековая паутина на фасаде помпезного здания.
Савелий любил щекотать ее кожу легкими прикосновениями губ и проделывал это настолько искусно, что мгновенно распалял в ней желание. Но самое острое ощущение Елизавета испытывала, когда Савелий подбирался к ней ночью и почти по-воровски притрагивался кончиками пальцев к ее бедру. Игра заключалась в том, что она не должна замечать его движений и как можно дольше должна лежать неподвижно. Но ладонь Савелия была настолько горяча, а пальцы настолько умелыми и подвижными, что без труда могли бы разбудить даже спящую красавицу. Все заканчивалось тем, что Елизавета не выдерживала первой и, поймав нахала за руку, ласково и требовательно говорила:
— Иди ко мне! Я тебя так долго ждала!
Прошедшая ночь для Елизаветы закончилась невинно, и она проспала крепенько, как послушница перед постригом. И только перед самым утром на нее накатил сон, больше напоминающий наваждение. Все было как наяву. Савелий осторожно притронулся к ее бедрам, а потом его ладонь, выбирая самые укромные места, заскользила вниз живота. По телу пробежала истома, еще мгновение — и она содрогнулась бы от сладостной благодати. Ей захотелось взглянуть в лицо Савелия, чтобы понять, чувствует ли он то же самое, но вдруг она с ужасом обнаружила, что это смазливый приказчик из соседней лавки. Самое ужасное заключалось в том, что у нее не хватало сил, чтобы отказаться от его нахальных прикосновений. А он с самодовольной улыбкой продолжал тревожить ее тело. Как это ни странно, ощущение от воровской ласки было приятным и очень острым. Елизавета могла поклясться, что ничего похожего у нее с Савелием не получалось. Возможно, здесь был эффект запрещенного плода, который, как известно, всегда сладкий.
…Елизавета проснулась неожиданно — от нахлынувших чувств. Ее взору предстала комната, озаренная утренними лучами. Рядом с собой она не обнаружила смазливого приказчика, и в груди что-то ворохнулось. Елизавета, уже пробуждаясь окончательно, решительно скинула с себя одеяло. Раньше подобное ей никогда не снилось. Какой-нибудь год назад эти ночные иллюзии она восприняла бы едва ли не как измену Савелию, а сейчас Елизавета сетовала на то, что сон так неожиданно прервался. Ей, как гимназистке, начитавшейся французских романов, не терпелось узнать, какое действие будет происходить на последних страницах книги.
Елизавета посмотрела на себя в зеркало. Хороша! Возраст тот, когда безо всякой усталости можно рассматривать себя в зеркало, не придавая особого значения едва заметным морщинкам в уголках глаз.
Порывшись в гардеробе, Елизавета приняла решение — платье следует надеть самое лучшее, а именно белое, расшитое махонькими розочками, слегка приталенное, с узеньким пояском. Этот европейский шедевр превращал ее в наивную выпускницу института благородных девиц, полную самых грандиозных планов на ближайшие пятьдесят лет.
…Не однажды Елизавета задавалась вопросом: откуда в ней прорезалась преступная жилка? Разве можно было подумать каких-нибудь два года назад, что примерная слушательница и гордость всего учебного заведения, закончившая курсы с похвальным листком, к тому же потомственная дворянка, чей род ведет свой отсчет с «нестеровской летописи», сделается верной подружкой матерого медвежатника? И, что самое забавное, ей совсем не наскучило подобное занятие, а даже наоборот — выработалась потребность в смертельном риске.
Если верить семейным преданиям, то ее прадеды были знаменитыми ушкуйниками, которые ради воровского ремесла покидали в самое половодье Великий Новгород, чтобы поозорничать на широкой Волге. Видимо, кровь знаменитых разбойников так неожиданно проявилась в примерной институтке.
Несколькими уверенными движениями Елизавета подвела брови, аккуратно подправила глаза и едва заметно подкрасила губы. Ничто не должно выпадать из придуманного образа примерной барышни из порядочной семьи.
Стенные часы мелодичным монотонным боем напомнили, что уже десять часов утра и до назначенной встречи остается всего лишь сорок пять минут.
Мамай уже с шести утра что-то строгал в крохотном дворике, тревожа ее разыгравшееся воображение негромким стуком. Со своей хозяйкой он был на редкость покладистым и приветливым, но Елизавета подозревала, глядя в его немигающие глаза, что жизнь его была не столь безоблачной. Однако расспрашивать об этом не смела. Если говорить по-простому, так она боялась его — никогда нельзя было понять, что таят в себе его махонькие, слегка раскосые глаза. Она даже как-то отважилась попросить Савелия убрать из ее дома Мамая, сославшись на то, что присутствие постороннего мужчины для нее очень тягостно. Но Савелий лишь улыбнулся, ответив: