Здесь они имелись. В летнем театрике, места которого были почти заполнены, собирался вот-вот начаться какой-то водевильчик «с участием актрис Императорского Малого Художественного театра». В одном из шатровых балаганов атлет Журто, перебравшийся из сада «Эрмитаж» и разлаявшийся в пух и прах с тамошним антрепренером Шумским из-за своих гонораров, показывал публике незамысловатые упражнения с гирями и стальными шарами, подбрасывая их в воздух и ловя затем на лоснящуюся от пота холку.
Работала механическая карусель с лошадками, оленями и верблюдами, и юноши из приличных семей раскачивали своих подружек и не занятых в водевиле актрисок на блестящих свежей краской качелях.
Лизавета прошла к кондитерской и села за свободный столик на летней террасе.
— Чего изволите? — тотчас вырос перед ней официант.
— Горячего шоколаду, — ответила Лиза, удобнее устраиваясь на плетеном стульчике.
Затем она пила шоколад, смотрела на часы, вделанные в маковку, венчающую павильон кондитерской, и в голове Елизаветы носилось такое множество мыслей, что зацепиться за какую-нибудь одну, додумав ее, совершенно не представлялось возможным.
— Прошу прощения, у вас не занято?
— Нет, — машинально ответила Лиза и подняла взор на говорившего.
— Разрешите представиться: личный адъютант командующего Народной армией его высокородия господина полковника Владимира Оскаровича Каппеля ротмистр Неклюдов, Степан Аркадьевич, — красивым баритоном, четко выговаривая каждое слово, произнес офицер и даже слегка прищелкнул каблуками сапог. — Разрешите соседствовать с вами за одним столиком?
— А разве личным адъютантам командующих не полагается быть при их особах неотлучно? — спросила Лизавета без всякого намека на игривость или кокетство.
— Полагается, — широко улыбнулся ротмистр, учтиво склонившись перед Лизаветой, — но даже у личных адъютантов командующих имеется личное время на личные нужды. Так разрешите присесть?
Лизавета молча пожала плечами. Этот безразличный жест вызвал на лице ротмистра выражение разочарования и некоторой обиды, которое, впрочем, мелькнуло лишь короткой тенью. Он снова широко и располагающе улыбнулся и произнес:
— Чем я могу угостить вас, мадемуазель?
— Мадам, — поправила его Лизавета и посмотрела на павильонные часы. Обе большие стрелки их показывали половину второго пополудни. — Мне пора.
— Жаль, — уже заметно расстроился ротмистр, вставая и помогая Лизавете выйти из-за стола. — Искренне жаль.
— Прощайте, ротмистр, — ответила ему на это Лизавета и пошла к выходу из сада, чувствуя на себе его взгляд. Ее мысли были уже далеко.
— Не пришел, — шептали губы, хотя выражение ее лица оставалось для окружающих совершенно безучастным. — Не пришел…
Глава 27. ГОСПОДИН ПРИСТАВ?
Редакция «Нового Казанского слова» находилась там же, в трехэтажном доме Стахеева на Лобачевской улице, с балконами, пилонами и пилястрами, где производилась запись добровольцев в Народную армию. Савелий Николаевич поднялся на второй этаж, прошел коридором до двери с табличкой «Редакция газеты „НОВОЕ КАЗАНСКОЕ СЛОВО“ и, постучав, открыл ее.
— Вам кого, гражданин? — спросил его, подняв голову от пишущей машинки, человек в старомодном пенсне и с папиросой в зубах.
— Редактора, — коротко ответил Родионов.
— Я редактор, — сказал человек в пенсне и перестал стучать по клавишам машинки. — Чем могу?
— В первом номере вашей газеты был опубликован материал под названием «В застенках чрезвычайки», — начал Савелий. — Подписан он был так: «Бывший узник». Мне надо увидеться с этим человеком.
— Видите ли, — редактор пыхнул папиросой и затушил ее в пепельнице. — Мы не имеем права раскрывать псевдонимов наших авторов. Так что, извините, гражданин, — развел он руками, — ничем помочь…
— Я все понимаю, — перебил редактора Родионов. — Дело в том, что в своей статье или очерке, не знаю, как это у вас там правильно называется, он упоминает об арестованной Родионовой, сидевшей в том же подвале, что и ваш автор. Это моя жена, и я ничего не знаю о ее дальнейшей судьбе. Поэтому и хочу увидеться с этим «узником», чтобы спросить у него о ней.
Редактор снял пенсне, посмотрел на Савелия долгим взглядом, потом взял карандаш и написал на клочке бумаги:
Терещенко Николай Филиппович.
Гостинодворская ул., дом Кузнецовой.
— Благодарю вас, — с чувством произнес Родионов, пряча бумагу в карман.
— Не стоит, — задумчиво ответил редактор и одел пенсне. — Удачи вам!
Терещенко был у себя на квартире, возился со сломанными телефонными аппаратами. Пахло канифолью, какой-то кислотой, на примусе калилось жало паяльника с самоделковой деревянной ручкой на конце.
— Представляете, они пытались навесить мне связь с контрреволюционной организацией белогвардейцев, — возмущаясь, с надрывом говорил Николай Филиппович. — Этот следователь заявлял, что обладает списком белых, в котором я якобы числюсь техником в отряде связи и именно мне вменено в обязанность производить запасы проводов и прочих материалов и приборов для обеспечения связи между белогвардейскими отрядами. Представляете? И это все потому, что при обыске у меня нашли несколько телефонных аппаратов, находящихся в починке! Я, конечно, все отрицал, и после допроса меня кинули обратно в арестантскую, в этот страшный подвал.
Терещенко вдруг остро посмотрел на Савелия Николаевича, нетерпеливо слушавшего «бывшего узника чрезвычайки» и ожидавшего, когда же наконец он станет говорить важное и нужное ему, Родионову, и неожиданно добавил:
— Это все равно что сейчас ко мне придут белые и, обнаружив у меня провода и телефонные аппараты, предъявят мне обвинение, что я готовлю оборудование для обеспечения связи между красногвардейскими отрядами! Такое ведь тоже не исключено, правда?
Родионов пожал плечами:
— Сейчас невозможно понять, что происходит. Так что все может быть.
— Конечно, не исключено! «Стукнет» кто-нибудь каппелевским контрразведчикам, что я чиню телефоны, и нагрянут те с обыском. И обратно меня в подвал! Тот же самый… Хе-хе-хе! — Но весело, похоже, ему не было.
Николай Филиппович, у коего, несомненно, была после всех его переживаний в Набоковском подвале нарушена нервная система, с опаской посмотрел на Савелия Николаевича.
— У меня нет привычки «стучать» на кого-либо, — сухо произнес Родионов. — Так что по этому поводу вы можете не беспокоиться.
— Это хорошо, — стал понемногу успокаиваться Терещенко. — Так, значит, вы говорите, та красивая женщина, Родионова, была ваша жена?
— И была, и, надеюсь, есть моя жена, — заметил Савелий Николаевич.
— Она жива, — твердо произнес бывший узник чрезвычайки. — Плоха была, это да, но жива! Когда все кончилось и кучеренок открыл нам двери, наше арестантское сообщество, если, конечно, можно так сказать, мгновенно распалось. Все сделались каждый сам за себя и ринулись, толкая друг друга, в открытые двери подвала, на свободу! Никто ни на кого не смотрел; все глядели вперед, в крайнем случае под ноги, чтобы не упасть на ступени. Ведь они вели к свободе! И вы представляете, когда мы вышли из этого подвала, город был пустой. Совершенно пустой! Признаюсь честно, это было жутковато!
— А Лизавета? Ну, Родионова? Куда она пошла? — взволнованно спросил Савелий Николаевич.
— Я же говорю, мы распались и мало обращали внимания друг на друга. Мы упивались свободой.
— Погодите, погодите, — оборвал бывшего узника чрезвычайки Родионов. — Сосредоточьтесь. Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, куда пошла моя жена? С кем?
— Да, сейчас вспоминаю… С той женщиной и пошла, — ответил, как само собой разумеющееся, Терещенко.
— С какой той? — едва не вскричал в своем нетерпении Родионов.
— С той, что ответила за вашу жену при поверке, — начал пояснять узник. — Ваша жена не могла говорить после этого «пробного расстрела», и та женщина ответила за нее. Мол, Родионова здесь…
— И куда они пошли?
— Туда, — неопределенно махнул рукой Терещенко. — Послушайте, как вы думаете, может, мне не надо покуда починять эти телефонные аппараты? Переждать, когда установится какая-нибудь власть? Навсегда, а? Что скажете?
Последние слова бывший узник чрезвычайки произнес уже в спину Родионову. Савелий Николаевич ушел, разочарованный и одновременно счастливый.
Жива.
Главное, что Елизавета была живой!
До самого вечера он ходил кругами вокруг этого Набоковского дома, сам не зная зачем, доколе, верно, не примелькался чехословацкому патрулю.
И чего это хорошо одетый человек мечется с улицы Гоголевской на Грузинскую и обратно? Он что-то потерял или кого-то ждет?
Когда патруль направился явно в его сторону, Савелий, от греха, двинулся в противоположную сторону.
— Стой! — крикнули патрульные и клацкнули затворами винтовок.
Савелий припустил что есть мочи, перемахнул какой-то забор и, пометавшись возле большого красивого здания, залез по лестнице на его чердак под куполообразной стеклянной крышей. Увидев в неясном вечернем свете короба с опилками, он зарылся в один из них и прислушался. Было тихо. Кажется, он задремал, но потом вдруг очнулся от предчувствия, что на чердаке есть кто-то еще. Он прислушался, и через какое-то время его обостренный слух уловил мерное дыхание. Тихо, стараясь не производить даже шороха, Савелий встал со своей лежанки и пошел на чужое дыхание. Скоро он увидел спящего человека, наполовину зарывшегося в опилки. Он подошел ближе, присел, вглядываясь в лицо спящего.
Нет, он узнал его не сразу. Слишком изменился его старый знакомый. Плешь обратилась в совершенную лысину, нос ввалился…
Человек вдруг открыл глаза. Долго смотрел на него, явно не узнавая. И Савелий решил не дожидаться, покуда тот его признает, спросил:
— Не узнаете, господин пристав? Простите, товарищ старший следователь Губернского чека. — Глаза Родионова светились недобрым огнем. — Вижу, не узнаете. Похоже, не очень у вас с памятью… — Тон его сделался мягким и зловещим од