хранении. Звериное чутьё всегда выводило Мару на следы непутёвой дочери. Теперь же, если верить сороке-паскуде, Оксана, наконец, оказалась вне досягаемости. От этого невыносимо пекло в груди, а ногти до кровавых борозд впивались в ладони.
– Женщина, вам помочь?
Мара подняла заплаканное лицо.
– Помоги себе сам, мудила! – остервенело прошипела она. – Чего надо? Кошелёк у меня увести? Всю пенсию отобрать?
– Да что вы! Я просто…
– Всем вам, кобелям, одно только от баб и нужно! Не деньги, так это! – Мара сорвалась на визг, до боли ухватив себя за спрятанную под пальто грудь, и прохожий сбежал, опасливо косясь через плечо.
Она могла бы нагнать его здесь же, в Михайловском саду, где под фонарями такие же шалавы, как Оксана, позировали с охапками листьев. Их идиотский смех вскрывал Маре голову, как консервную банку. Она мстительно улыбалась, когда думала о быстротечности глупого человеческого счастья. Кого-то через пару лет обрюхатит сожитель и сбежит, кто-то подхватит вирус, кого-то собьёт пьяный водитель. Мудак-прохожий завтра узнает, что ему изменила жена, и их развод окажется скандальным и громким.
Мара знала, что будет так.
Чего она не знала – где прячется Оксана. От этого хотелось разбить голову о металлические перила скамьи и рвать прохожих зубами, пока из них не брызнет кровавая юшка.
– Ничего, гадина, – просипела под нос. – Ничего! Ещё приползёшь ко мне на коленях! Умолять будешь мать!
Тогда, после первой ссоры с мужем, Оксана тоже вернулась.
Губы у неё были плотно сжатыми, побелевшими, под глазами залегли круги. Сидела на кухне, напряжённо выпрямив спину, терзала ладонями кружку, но не сделала ни глотка. Мара возвышалась у плиты, вцепившись ладонями в столешницу, и дышала тяжёло, с присвистом.
– Дря-янь! Потаскуха-а! Кто о тебе все глаза выплакал, овца ты тупая? Кто у твоей кровати ночами не спал, змея? Говори, скотина! Говори, чем отблагодарила мать за всю её любовь! Опозорила-а!
– Я не думала, мама, что выйдет так… – Оксана не поднимала глаз. Чуяла свою вину, стерва.
– Тебе и думать-то нечем! – взъярилась Мара. – Пустота в голове, ветер гуляет, говно перекатывает! Не думала ты?! Вот чем думала! – схватила себя за промежность. – Вот этим местом! Боженька! Святой Христофор мученик! – протянула к потолку руки. – За какие грехи обрёк меня на такие мучения?! Работала с утра до ночи, таскала неподъёмные котлы, пуп надорвала, грыжу заработала! Пока кровью истекала в больнице, пришла ко мне хоть раз?! Сказала матери спасибо? Всё на готовом жила, на моём горбу ездила! Ох, послало небо дочь-шлюху!
Прижав ладони к груди, завыла, качаясь из стороны в сторону. В горле клокотала злоба.
– Неправда! Артур у меня всегда был один.
– Что ты врёшь, бесстыжая! – Мара сорвалась на крик. – Гнида ты! Проститутка! Столько лет не вспоминала про мать, а как обрюхатили, приползла?!
– Мы не виделись всего полгода, мама. Он мне предложение делал.
Оксана встала из-за стола, глянула укоризненно. Мару затрясло.
– Да чтоб у тебя бесстыжие глаза лопнули! Предложение делал?! Где же он теперь?
– Мы… поругались.
– С тобой, тварью, даже алкаши не уживаются!
– Просто я сказала, что уже поздно делать аборт.
Мара шагнула вперёд. Ударила наотмашь, и Оксана охнула, схватившись ладонью за щёку.
– Думай, что говоришь! Хочешь ещё один грех взять на свою гнилую душонку?! Убить хочешь ни в чём не повинное дитя?! Да я тебя сама! Своими руками!
Она потянулась скрюченными пальцами.
Оксана нырнула под руку, толкнула её в грудь. Мара откачнулась назад. В поясницу больно толкнулся угол столешницы.
– О-ой! Убива-ают! – хватая ртом воздух, сползла на пол. – Люди-и! Караул! Родная дочь убивает! Ребёночка нерождённого убить хочет! Теперь и мать родную! О-ох…
Завыла, запрокинув лицо, царапая ногтями грудь. Внутри жгло огнём – не продохнуть.
– Мама!
Она почувствовала на своих плечах тонкие Оксанины пальцы, отпихнула с рёвом.
– Прочь! Змея! Убийца! О-ох, звоните в милицию, люди! Чтоб тебя на сто лет закрыли! Чтоб ты издыхала, харкая гноём! Звать будешь мать, прощения просить, я и тогда не приду и воды не подам!
Оксана отскочила, прижалась лопатками к стене. Взгляд у неё был затравленным, по лицу расплывалось пятно от пощёчины.
– Зря ты так, мама. Я ведь не ругаться пришла и не за деньгами. Я…
– Деньги?! – Мара скрутила из пальцев кукиш. – Вот тебе деньги!
Вскочив, забегала по квартире, вытряхивая из шкафов Оксанины свитера, джинсы, платья.
– Променяла мать на алкаша-музыкантишку! А он тебя под зад ногой, как собачонку! Заделал выблядка, и не нужна оказалась! И мне не нужна! – рывком распахнула жалобно задребезжавшие рамы. – Вот тебе деньги! Вот моё благословение! – принялась охапками выпихивать одежду через окно. – Вот тебе замужество! Вот тебе ребёночек-уродец! Будет таким же дебилом, как его папаша! Как мать-шалашовка! Вороново отродье!
Оскалилась, глядя в округлившееся Оксанины глаза. Прижав ладони ко рту, дочь повернулась и выбежала в коридор. Хлопнула, открываясь и закрываясь, входная дверь.
– Беги! – перегнувшись через подоконник, на весь двор заревела Мара. – Убегай, дура! Всё равно к матери вернёшься! Когда мразью своей разродишься!
Захохотала, ненавистью прожигая удаляющуюся Оксанину спину. За ветку тополя зацепились кружевные трусы, их нещадно трепал ветер.
Она оказалась права: Оксана позвонила гораздо позже, уже из роддома, но всё-таки позвонила.
Мара долго препиралась с акушерками, умасливала, грозила пожаловаться главврачу, ругалась и плакала, но прорвалась в палату.
Оксана сжалась под её взглядом: расхристанная, в засаленном халате. На руках исходило плачем сморщенное отродье.
– Говорила, – тяжело дыша, просипела Мара. – Никому ты, гадина, не сдалась, кроме матери своей, дуры старой. Да чем ты ребенка кормишь? Гляди, до икоты доорётся!
Присела на постель, отпихнув Оксану мощным бедром.
Личико у новорожденной было некрасивым, опухшим. Щёлочками-глазами девочка инстинктивно нашла бабушку и разом притихла. Мара растянула густо обведённые помадой губы в улыбку.
– Придурочная, а сразу родную кровь почуяла, – засюсюкала, расстёгивая пальто. – Знает, идиотка, что от матери-стервы молочка не дождёшься. На смеси разве проживёшь? Эту смесь из опарышей да опилок готовят, а мамка у тебя пустая, что в башке, что в титьках. Зато бабушка здесь. Вот я тебе сейчас…
Скинула кофту, завозилась с застёжками бюстгальтера.
– Мама! – слабо потянулась Оксана, в её голосе сквозил страх.
– Тихо! Полоумная! – шикнула на неё Мара. – Тебя, дуру, до пяти лет молоком кормила! Думаешь, уродину твою не выкормлю?
Вывалила тяжёлую, испещрённую венами грудь, ткнула разбухший сосок в ждущие губы новорожденной – сосок брызнул молоком.
– Ешь, голуба, – проговорила ласково. – Молочко медвежье самое жирное, питательное. Ешь. Авось, вырастешь не таким чучелом, будешь помнить бабкину доброту.
Новорожденная сладко сосала, жмурилась от удовольствия. Оксана смотрела с ужасом и надеждой.
Мара фыркнула, отгоняя воспоминания. Тоскливо ныло от понимания, что нужно было отобрать внучку ещё раньше, заставить дочь написать отказ – и всё могло бы стать по-другому. Не догадалась, проворонила. Видать, взяв мужнину фамилию, взяла от него и воронову дурость. Теперь ищи их по болотам, сбивай ноги в кровь, выплакивая старые глаза горючими слезами – а из капкана не выбраться, как ни пытайся. Лес глумился, водя по кругу, вновь и вновь возвращая в ненавистный город.
Грузно поднявшись со скамьи, Мара стояла, раздумывая, нюхала стылый воздух, напитанный запахом осенней листвы, женских духов, выхлопов, затхлости канала Грибоедова. Было бы болото – провалилась бы туда так глубоко, что порвалась бы и связь с городом, окрепшая за столько лет ожидания.
Догадка кольнула висок. А вслед за этим затрещал и погас ближайший фонарь, окутав аллею тьмой.
Едва переставляя гудящие от долгой погони ноги, Мара дважды противосолонь обогнула скамью и на третьем круге вынырнула у Петропавловской крепости.
Когда нужно просить у города освобождения – нужно идти к тому, кто его воздвиг. Да не к тем ряженым у соборов, не ко всаднику, величаво возвышающемуся над Невой. Те, величавые, и слушать старуху не станут. Мара искала другого.
Скрученные из проволоки зайцы натужно провожали её каменными глазами. От гауптвахты доносился лязг кандалов. Прижав бледные лица к окнам усыпальницы, следили великие князья Романовы, а золотоликий ангел крутился на кресте Петропавловского собора с развязностью стриптизёрши.
Никому не поклонилась Мара, ни с кем не перекинулась словом. Прошла вдоль усыпанной листвой аллеи, где на постаменте восседал Великий Петр.
– Батюшка, Пётр Алексеевич! – Мара распласталась по земле. – На тебя одного вся надежда! На тебя уповаю!
Плюнула дважды под великанские ступни: слюна – она слабее крови, но тоже пробуждает мёртвое. Зажмурившись, ждала. За шиворот забирался студёный ветер, ерошил скрученную гульку на затылке.
– Карающим копьём Христофора Псоглавца! Тленом могил! Болотными хлябями! Гранитным капканом! Заклинаю!
Замерла, приоткрыв рот, и в губы ткнулись бронзовые пальцы.
– Ма… тушка, – выдул ветер, будто в железную трубу. – Вста-ань!
Мара поднялась, охая, цепляясь за ограду. Расставленные, натёртые тысячами человеческих рук колени статуи силились распрямиться. Мара подалась вперёд, позволяя незрячему ощупать её лицо, поцеловала холодную ладонь.
– Какая… нужда привела… что моим городом… заклинаешь? – безжизненный голос шёл из пустого нутра, губы статуи не шевелились.
– Плоть от плоти моей с мясом душу вынула, – плаксиво ответила Мара. – Сколько лет жила, горя не знала, лакомилась смертными душами и медовой кровушкой. Понесла от семени падальщика. Обиделся Лес, закрыл от меня чащобу, заключил в холодный гранит, в кирпич, в железо. Ранит меня город, терзает столько лет! Поэтому прошу! Костями тех, кого ты умертвил и искалечил! Смертным воем здесь погребенных! Подсоби!