– Никита Савин? – уточнил Белый.
– Его друг. У нас появились новые сведения об убийстве. Мальчик рассказал, что видел какого-то человека с Савиным накануне того, как его обнаружили в Сандармохе. И теперь готов дать показания.
Глава 16Тлен и тина
Болото пульсировало, дышало, перемигивалось ведьмиными огнями. С деревьев соскальзывали тени, лисьими хвостами заметали следы. Лесавки вихрились над головой и дергали хоботками в неутолимой жажде крови. В зарослях клюквы шушукались навки, окликали:
– К нам, к нам! Сюда!
Особенно любопытная юркнула под ноги, закрутилась ящеркой, норовя впиться в шкуру острыми клыками. Мара одним ударом переломила ей хребет.
– Понимай, дура, на кого зубы скалишь! – рыкнула утробно и принялась жрать. Навкино мясо воняло стоялой водой, и насыщения не наступало – что с мертвых толку? Один туман да тина. То ли дело живые.
Мара чуяла их след. Дешёвые Оксанины духи, выхлопы её машины – совсем близко. Цель манила, и Мара плечом ломала сухой подлесок, топча бруснику и клюкву.
Животный инстинкт заставил её отшатнуться, когда болото вздулось мутным пузырём. Он рос и рос, будто из глубины поднималось что-то невообразимо огромное. Лесавий гнус заволок небо, мельтеша и повизгивая от возбуждения. Разлетелись стрекозами перепуганные навки.
– Здравь будь, братец, – поклонилась Мара в пояс, лбом коснулась гнилого пня. Он булькнул и ушёл на глубину, сминаемый перепончатой лапой.
– Что ж ты, сестрица, смуту наводишь, моих доченек пугаешь? – пузырь лопнул, обдав Мару брызгами и клочьями тины. Заворочались три шарообразных глаза, моргнули ложными веками и уставились на гостью.
– Учи, лупоглазый, кого в болото заманивать, а кому в землю кланяться, – буркнула Мара и села, скрестив ноги.
– Долго среди людей жила, не признали. Какая нужда привела?
Болотный царь сложил лапы на вздутом, как аквариум, бородавчатом брюхе. Зеленоватая кожа просвечивала – в утробе плавали головастики и мелкая рыбёшка. Навки успокоились, присмирели у его лягушачьих ног и принялись чесать волосы, выгребая сор и водяных блошек.
– Дочь обидела, Глот, – пожаловалась Мара. – Сбежала, проклятая, и внучку с собой увезла. А я ведь её молоком кормила, кровью от плоти медвежьей и птичьей. Сорочья душа рассказала, что в вороново Гнездо подались, а я кругами хожу, ноженьки в кровь истёрла, железному болвану кланялась, на след напала, а найти не могу.
– Ворон хитро Гнездо прячет, верно это, – опустил Глот уродливую голову. Голос у него был утробным, булькающим, будто шёл из наполненного водою жбана.
– Знаешь, где?
– Знаю.
Борода, свитая из тины, скользнула в гнилую воду, оплела пиявку и потащила в рот. Мара отвела глаза, не в силах глядеть, как насыщается болотный царь. От смрадных испарений становилось дурно – отвыкла за долгое время.
– Отплачу по-честному, – пообещала.
– Отплатишь, только до забот звериных и птичьих мне дела нету, – Глот поковырял когтем в зубах. – Мало мои перины птицы баламутили, так теперь люди рыщут, покоя лишают. Мёртвых пробуждают, на навок капканы ставят. Так ли, Добравушка?
– Так, батюшка, – вздохнула ближе всех сидящая к Глоту навка. Волосы у неё светлые, с прозеленью, глаза как у кошки, а под коленом полукруглая бескровная рана. – Холодным железом привязали к Онеге, там бы и счахла от голода. На радость, человечьей кровью угостилась. И то сказать – с виду девица вроде, а кровь сладка, точно у двоедушника. Медвежьим молочком отдаёт.
Сверкнула на Мару лукавыми глазами, облизнулась.
– Выглядела она как? – простонала Мара.
– Сама русая, глаза серые. Искала дочь, а нашла меня.
– Она! – Мара повалилась на землю, ладонями стиснула голову. – Змея моя подколодная! Оксаночка-а… А что ж со внучкой моей? Она ведь совсем полоумная, пропадёт!
– Её снегири вели, – ответила навка. – Прокладывали дорогу в чащобу Леса, в самую утробу. Ты тоже ищешь, матушка? – поймала затравленный взгляд Мары, мотнула волосами. – Не мёртвая она, успокойся. Но и не живая. Из мира Яви её стерли, как языком: раз – и следа нет! А в Навий мир ещё не привели. Где-то там она, заплутала в рябиновой роще, в прутиках, в листьях и тенях, её следы – мох, голос – эхо, слёзы – ягодный сок. С каждой луной всё дальше уходит, поспеши, если нагнать хочешь!
– Мочи нет! Не нагоню.
– Тогда постелю ей перину болотную, – пробулькал Глот. – Сладко спать будет.
Мара взвыла, закатив глаза. Щербатой с одного бока плошкой висела луна, смеялась. Лес перешёптывался, словно укорял медведицу за отступничество, словно своими долгими годами жизни среди людей она заслужила это наказание, и ничто не могло облегчить его.
Мара помнила, как показывала внучке Лес.
Окно их спальни выходило на глубокий овраг с перекинутым поверх мостком, а там, на другом склоне, щетинился частокол сосен. Оттуда наползали туманы и сны, перекликались птичьими голосами, крутили в голове Альбины красочные картинки о великанах и волшебных зверях, о колдунах и перевертнях, о трёх мирах – подземном, человеческом и небесном, о могучем Сохатом, что нес на себе весь мир, и ноги его были время, и глаза его были луна и солнце, и шерсть его была облака, и слюна его была море, и рога его были горы. Всё видела двухлетняя Альбина, всё, что было скрыто от её матери и что передала ей бабка.
– Узнаю, что ворон-трупоед увёл внучку, своими руками задавлю! – прошипела Мара.
– Если и увёл, то сам удавится, – пророкотал Глот. – Худо сейчас в Лесу, но худо и в городе. Ты, сестрица, коли надумаешь идти, воду не пей ни из Онеги, ни из ручьев, ни из железных кранов, ни из любых источников. В воде нынче лихоманка сидит.
– Ты, что ли, ирод, напустил?
Глот расхохотался в голос. Вода в брюхе заколыхалась, закипела, повалили изо рта пиявки да головастики.
– То моя обида и месть людям и двоедушникам, – сквозь смех проговорил Глот. – Чтоб железом доченек не травили, мертвяков не будили, а меня с насиженного места не гнали. Да ты, сестрица, о дочке не переживай! Коли в тебя да в вороньего царя удалась – и луженый желудок унаследует! Аргх-хах-хаа…
Отсмеявшись, завращал третьим глазом во лбу, посуровел.
– Значит, Гнездо надо?
– Мужа бы отыскать, – подтвердила Мара. – А там до девок доберусь. Успеть бы!
– Успеешь, пока Сохатый ещё на ногах держится. Добрава! Подай лампу!
Навка угодливо протянула гнилушку, изъеденную древоточцами. Меж трухи и волокон древесины сновали мураши. Глот поднатужился, выплюнул болотный огонек, и тот занялся поверх гнилушки, пульсируя, точно живой, освещая болото неживым зеленоватым светом.
– Куда луч с болотного фитиля падает – туда и иди, – напутствовал Глот. – А как дойдёшь – брось в проточную воду.
– Помню, братец, – проворчала Мара, принимая из перепончатой лапы гнилушку. – Ещё не все мозги, пока среди людей жила, порастеряла. Против яда так же действенно снадобье?
– Кого спасать собралась? Неужто старого ворона? – снова булькнул горлом болотный царь.
– Его, паскуду, я первым сожру, – облизнулась Мара и поднялась.
Огонёк в гнилушке заиграл ярче, протянул меж осоки и кочек тонкую полоску света, и Мара пошла по ней, как по тропе. Навки вспорхнули, стрекоча:
– Благодарность батюшке! Благодарность!
– Вернусь, когда дело справлю, – отмахнулась Мара.
И втайне ликовала, слушая за спиной возмущённое бульканье Глота.
Потерпит жирдяй, не переломится, тут бы сил набраться да беглецов настичь, а если каждому своё добро отдавать – то с чем в итоге останешься?
В городе, значит, надо ухо востро держать. Узнает ворон, что медведица по его душу явилась – взбаламутит всё птичье царство, а внучку упрячет так, что с фонарем-гнилушкой не разыщешь. Тут тоньше надо, терпеливее. Может, от отравленной воды чутьё потеряет, а Мара к самому Гнезду подберётся. Обида на Оксану ещё клокотала в груди, но и она не была так важна, как девчонка. Вот где кровь от крови медвежьей! И где она теперь?
Луч вёл сквозь бурелом и овраги, мимо ручьёв и муравейников. Сгибаясь в три погибели, Мара почти ползла, пачкая пальто прошлогодней хвоей и грязью, носом тянула воздух. Вот показалось – донёсся слабый запах Оксаниных духов. Вот кто-то прошелестел по листьям, дрогнули и разошлись позади еловые ветви.
Мара медленно повернулась, и на какой-то миг ей показалось, будто видит Оксану – её куртку, её распущенные встрёпанные волосы, в удивлении распахнутые глаза. Хотела позвать, но моргнула – и морок исчез. Вместо знакомой женской фигурки меж елей выросла лосиная туша.
– Сохатый! – ахнула Мара.
Лось повернул к ней слепой, выклеванный птицами глаз. На шее шкура почти отгнила и висела лохмотьями, перевитая жилами и белесыми нитями грибницы. В другом, здоровом глазу лося Мара видела перевёрнутое отражение Альбины. Она что-то силилась сказать, может, предупредить о чём-то, но губы лишь беззвучно шевелились.
Раздув ноздри, Сохатый выдохнул смрад разложения, безысходности, осенней тоски, холодных ночей, отчаянье пропавших детей, страх заплутавших и покинутых. Он умирал – и вместе с ним умирал и разлагался Лес. Кто-то убивал его. Кто-то чужой – руками или помыслами.
И Мара вдруг поняла совершенно ясно, что, если не найти и не спасти Альбину, весь мир рассыплется прахом. А поняв, запрокинула лицо и тоскливо завыла.
Глава 17Мраморный глаз
Михаила из-за сочетания имени и отчества прозвали Горбач, он знал об этом и не обижался, иногда неумело пародируя говорок генерального секретаря.
– Мы уже опросили Артёма, – делился он с Белым, пока они шли по коридорам. – Нужно теперь, так сказать, углу́бить показания. Вы, Герман, правда нюхач?
– Одоролог-криминалист, – поправил Белый, проверяя, надёжно ли держатся в носу новые марлевые шарики.
– И, если человек врёт, сможете без детектора узнать?
– Не всегда, но возможно. Химический состав пота изменяется в стрессовых ситуациях, это чувствуют животные, и это чувствую я. Думаете, мальчик врёт?