Какое-то время они молча пили чай, слушая, как снаружи барабанит мелкий противный дождь. За дверью ползла, полязгивая, кабина лифта. В соседней квартире бормотал телевизор, и Оксане подумалось, что за последние беспокойные дни только здесь ей стало по-настоящему уютно и безопасно.
– Вы можете спать на кровати, – сказал Герман. – Я постелю себе на полу.
– Зачем же?
– Не спорьте! Вы гость, нельзя же укладывать вас в коридоре на коврике, а что до меня – я привык к спартанской обстановке. Если хотите принять душ, я вскипячу оставшуюся воду. А завтра мы перевезём ваши вещи.
– Спасибо. Наверное, я куплю себе новые. Мне совершенно не хочется снова встречаться с отцом.
Герман понимающе кивнул, не задавая вопросов, и Оксана была благодарна за это.
Сквозь узкую полоску между шторами едва проникал свет уличного фонаря. Оксана таращилась во тьму, прислушиваясь к мерному дыханию Германа, – он спал клубочком, подтянув колени к груди, укрывшись с головой одеялом, и в этом было что-то по-детски трогательное. Потом она уснула.
Снилось Онежское озеро. Выступающие драконьими позвонками каменные острова. Перекрученные корни торчали, точно иглы ежа, и где-то под ними, глубоко-глубоко внизу, ровно и глухо колотилось живое сердце Леса.
Тук… тук…
Она открыла глаза.
Часы на смартфоне показывали два часа двадцать две минуты.
Когда-то в детстве Оксана загадывала желание всякий раз, когда удавалось случайно увидеть на часах одинаковые цифры. Она загадала: пусть Альбина найдётся сегодня же!
В ответ на её мысли раздался стук в окно.
Тук!
Оксана села в кровати.
Герман спал в той же эмбриональной позе, белели в сумраке взъерошенные волосы на затылке. Он спал и не слышал, как кто-то робко стучится в стекло.
Тук, тук!
На этот раз громче.
Отбросив одеяло, Оксана прошлёпала босыми ногами к окну.
Конечно, это ветер. Или дождь. Или у Оксаны окончательно расшалили нервы, и нужно просто вернуться в постель и постараться заснуть.
Стук повторился, затем что-то прошуршало снаружи, и Оксана, обмирая от страха, отвела в сторону тяжёлую портьеру.
С той стороны стекла глядел отец.
Касаясь острым носом стекла, он тихо постукивал в окно. Ветер трепал прежде тщательно уложенные гладкие волосы, тонкие губы шевелились, дыхание оставляло на стекле разводы. На уровне обнажённых плеч качались голые ветви клена.
Она прижала ладони ко рту. Ужас скрутил внутренности в клубок, и Оксана окостенела, боясь моргнуть или закричать, потому что отец ощерил зубы – розоватые, покрытые свежей кровью. На Оксану дохнуло вонью протухшего мяса, и только тогда она нашла в себе силы, чтобы откачнуться и завизжать.
Она кричала, срывая голос, отбиваясь от обхвативших её рук, молотила кулаками воздух и наконец упала на постель, содрогаясь в рыданиях. Электрический свет опалил роговицу, и в этом слепящем свете фигура Германа казалась изломанным чёрным силуэтом. Подскочив к окну, он рывком распахнул шторы.
– Не надо! – запоздало крикнула Оксана. – Там…
Стукнула, распахиваясь, оконная рама. Ворвавшийся ветер взметнул тюль, зашелестел обронёнными обёртками от чайных пакетиков, погладил по лицу влажной ладонью.
– Здесь никого нет, – Герман обернулся, и Оксана съёжилась – на миг показалось, будто оба его глаза полыхнули хищной желтизной.
Снова высунувшись из окна едва ли не по пояс, он оглядел двор – тусклый фонарь освещал палисадники внизу, поскрипывающие детские качели, забытое ведёрко в песочнице.
– Кого ты увидела?
Оксана всхлипнула и утёрла дрожащие губы.
– Папу, – прошептала она. – Он был там, за окном…
– Здесь четвёртый этаж!
Она промолчала.
От себя не уйдёшь. Можно бежать слишком долго, хоть на край света, но кошмары и галлюцинации всё равно останутся с тобой. Может, прав был отец, когда называл её ненормальной. Может, это всё гены, поэтому Альбина и родилась такой…
Герман раздул ноздри, принюхиваясь. Снова высунулся в окно, на этот раз осторожно, ощупал рамы.
– Нашёл!
В его пальцах иссиня-черными бликами блеснуло перо – птичье перо из воронова крыла.
К горлу подкатила тошнота. От одного взгляда на перо Оксана ощутила дурноту, будто снова провалилась в тот сон, где был её отец, пожирающий мёртвую лисицу, где был чужой с кукольными глазами.
– Выброси его, – простонала она.
Герман тщательно закрыл окна, задёрнул тюль и шторы, после чего присел на край постели.
– Ты знаешь, зачем он приходил?
Оксана мотнула головой.
– Наверное, просто кошмар. Меня в последнее время мучают кошмары. Это всё из-за пропажи Альбины. Боже…
Герман задумчиво покрутил перо. От находки шёл слабый запах разложения, и Оксана зажала нос.
– Я тоже это чувствую, – сказал Герман. – Вороны предпочитают мясо с душком, этот запах пропитывает их насквозь. Что ты знаешь о своём отце?
– Не много, – слабо отозвалась Оксана. – Я никогда его не видела… до момента приезда в Медвежьегорск. Мы иногда общались по телефону, он присылал подарки для Альбины…
– А тебе? Тебе присылал?
Оксана наморщила лоб, вспоминая. Мысли крутились в голове безумным калейдоскопом. Вот она идёт в первый класс, вот звенит последний звонок, вот сбегает из дома, потом лежит на сохранении…
– Он появился, когда я родила Альбину…
Герман слушал, не перебивая. Порой утвердительно кивал, будто делал мысленную пометку, трогал подбородок, вертел перо, раздувая ноздри, принюхивался. Когда Оксана закончила, долго молчал. Наконец, спросил:
– Ты ведь не знала, что твои родители – двоедушники?
Она вскинула лицо.
– Знаю, что нет, – подытожил Герман. – Мы живём в чужом мире, Оксана. В мире враждебном Лесу. Двоедушники скрываются от людей, хотя и научились существовать с ними бок о бок. Поэтому они стараются держаться вместе. Помогают друг другу, помогают понять, кто они есть. И конечно, должны придерживаться определённых правил. Мой начальник знает всё про таких, как ты и… я. Можешь считать это бюрократической волокитой, но каждый из нас проходит своего рода регистрацию, сродни дактилоскопии, и эти данные хранятся в общей национальной базе. Если случаются проблемы – мы всегда узнаем, у кого именно. Но есть и такие, кого в базе нет.
– Нет? – эхом повторила Оксана.
– Идейные уклонисты, – усмехнулся Герман. – Обычно это маргиналы и преступники, вроде меня. Перевертни или колдуны. Но есть и другая категория. Самые опасные и самые… идейные. Те, кто не желает жить ни по нашим, ни тем более по людским законам. Те, кто помнит Лес на заре его зарождения.
– Разве такие бывают?
– Бывают, но их очень и очень мало. И ещё меньше тех, кто сохранил человеческий облик. Они скрываются в чащобах Леса, болотных топях и подземных пещерах. Как ваши лешие или водяные, или как сказочные Баба Яга и Кощей Бессмертный.
– Господи… – Оксана сжала ладонями голову, чувствуя, что ещё немного – и сойдёт с ума. Перо в пальцах Германа крутилось вправо-влево, точно маятник в руках гипнотизёра. – Если ты сейчас скажешь, что мой папа – Кощей Бессмертный, я…
– Вряд ли Кощей, – засмеялся Герман. – И точно не бессмертный. Всему наступает предел, и жизни тоже. Но для кого-то времени отмерено гораздо больше нашего. А кто-то умеет занимать его у других, – он, казалось, задумался, будто вспомнил что-то очень важное. Потом встряхнулся и отложил перо: – Но я знаю одно: твой отец не зря дал о себе знать с рождением Альбины. Во многих верованиях считается, что магические силы передаются через поколения, от деда к внуку или от бабки к внучке. Кем бы ни были твои родители, Оксана, ты не ценна им сама по себе. Возможно, поэтому они держали тебя подальше от Леса. Возможно, поэтому кто-то заманил вас сюда и стёр все упоминания об Альбине. Нужно только узнать…
Завибрировал телефон.
Оксана вздрогнула, затравленно озираясь по сторонам. Отложив перо, Герман привстал с кровати.
– Это мне. Прошу прощения.
Он взял трубку и какое-то время молчал, потом лицо его переменилось.
– Конечно, – сказал вслух. – Я немедленно буду.
Нажав отбой, принялся одеваться.
– Я с тобой! – Оксана потянулась следом.
Герман качнул головой.
– Нет, жди здесь. И никому не открывай дверь и окна, что бы ни случилось, слышишь? Я вернусь быстро и забегу по пути в магазин, куплю что-нибудь на завтрак. Звонили из отдела. У них есть что-то важное по найденному сегодня телу.
Глава 20Молодость Ани Малеевой
Ему было всего шестнадцать – не самый молодой возраст для убийцы. Упомянутый ранее Джесси Померой начал убивать в четырнадцать, а советского маньяка Винничевского расстреляли в семнадцать. На счету у Германа было только одно убийство. Одно – но всё-таки было.
Сперва он испугался. Очнувшись в своём слабом человеческом теле, Герман снова и снова оттирал о траву ладони, будто хотел счистить кровь вместе с кожей. Потом его вырвало остатками мяса, и Герман плакал, дрожа на пронизывающем осеннем ветру. Неправду говорят, будто перевертни после возвращения в человеческий облик ничего не помнят: Герман помнил убийство до мелочей. Помнил, как настиг женщину и сбил её ударом в спину, а после запрыгнул на хребет и рвал мясо вместе с дешёвым пуховичком, а синтепоновые хлопья ложились на подмороженную траву, словно первый снег. Он часто видел это во снах – изломанное тело в подлеске, зияющую в животе дыру. Чувствовал вкус сырого мяса, а рот наполнялся слюной каждый раз при пробуждении. Герман ненавидел себя за это, но из малодушия скрывался не в силах признаться Лазаревичу и судорожно переключал новостные каналы, где говорилось о появившемся в Выборге неуловимом людоеде.
Также отрабатывалась версия нападения бродячих собак – тогда по городу прошла мощная кампания отлова. Догхантеры лютовали, срывая злобу на ни в чём не повинных животных. Лазаревич стал неразговорчив и пребывал в крайней степени задумчивости. Герман молчал, каждую ночь плотно закрывая шторы и глотая снотворные, чтобы не видеть кошмаров.