Оксана плакала, но не кричала, только хваталась за мать, оставляя на рукаве алые разводы. Кровь? Мара застонала, оседая в пыль и прижимая к щекам испачканные ладони. Железом не пахло, лишь густым ягодным соком: ладошки и рот девочки были перепачканы рябиной.
Гораздо позже Мара поняла, что Оксана не говорила «сесть». Тогда, выбравшись из Леса, она повторяла «съест».
Съест, мама!
Мара молча мылила Оксану в ванной, мучаясь от нахлынувшего страха. Олег не разговаривал с ней, сидел в кухне сгорбленный и мрачный, погружённый в собственные думы. Наверное, это было ошибкой. Все их решения были ошибкой – уйти к людям, в царство железа и стекла, предать память предков, смешать звериную и птичью кровь, чтобы выносить и родить потомство, связанное с Лесом уже по праву рождения.
Она сделала всё, чтобы дочь росла в неведении, – так было спокойнее всем. Не видеть Леса, не вспоминать о нём, закрыться мелкими бытовыми заботами, нудной работой, но страх нет-нет да и поднимал уродливую голову. В те дни, когда Оксана бунтовала, когда сбегала из дома или ревела, запершись в комнате, Мара ходила из угла в угол, прислушиваясь к шорохам за окном, придирчиво высматривая, не полезут ли из тщательно вычищенных углов хвощи и папоротники, не сложатся ли созвездия в рога Сохатого. Она первая подала на развод и не препятствовала отъезду мужа: кожа всё ещё зудела, точно помнила удар его костистой руки.
Так продолжалось ровно до появления Альбины, а теперь давние страхи воплотились в реальность, и Мара стояла у бумажной ориентировки под прицелом внимательных воробьиных глаз, слушая, как в отдалении ревут сирены скорых и машин патрульно-постовой службы.
– Лейтенант Фатин, вечер добрый, – справа от Мары материализовался мужчина в форме. – Знаете этого человека?
Мара моргнула, прогоняя воспоминания, изобразила удивление на лице.
– Первый раз вижу! Что же он натворил-то, сынок?
– Если увидите – сразу звоните сто двенадцать, – проигнорировал вопрос патрульный. – Вы приезжая?
– К дочери приехала погостить.
– У нас в последние дни очистные забились, – продолжил патрульный, разминая в пальцах сигарету. – Вы не пользуйтесь водой из-под крана, дважды в день у нас раздают бесплатно бутилированную воду для горожан, всем хватит.
Мара с готовностью закивала.
– А как же, сыночек! Спасибо! Позвоню, если того ирода увижу! Ишь, по морде видно преступник! – покосилась на ориентировку. Бельмастый глаз преступника походил на ледяную прорубь. – Как только таких земля держит? Ох, горе!
Она отходила поспешно, бочком, надеясь, что проверять документы не станут: в спешке оставила паспорт дома, а Лес этих бумажек вовсе не признавал.
Ныл пустой желудок. Долгая дорога выматывала, рождая чувство голода – но не того, который можно заглушить пирожками из закусочной. За долгое время жизни среди людей Мара почти забыла, какова на вкус жизненная сила двоедушника, и, вспомнив, желала вкусить её снова. Груди болели. Наверное, если снять блузку, она увидит на бюстгальтере кровавые разводы. Наверное, от неё воняло, как от бродяги, болотом и мокрой псиной. Да что с того? Следы вели её по улице Горького, мимо одинаковых домов к жилищу, облюбованному Вороньим царем.
За дверью стояла тишина. Мара сперва позвонила в звонок, потом долго стучала в дверь. На стук выглянула соседка – сухонькая старушка. У её ног крутилась, подёргивая хвостом, пятнистая кошка.
– Вы к Олегу Николаевичу? – полюбопытствовала старушка.
– К нему, – тяжело обронила Мара. – Дома?
– Где ж ему быть, сидит, как сыч, круглыми днями. А мужик хороший! Помогает, если что случится, кран мне починил третьего дня. Вы ему кто?
– Жена, – буркнула Мара.
– Поди ж ты! А у Олега Николаевича сейчас дочка гостит. Ваша?
– Одна? – Мара затаила дыхание.
– Вроде и одна, да как-то приволокла сюда мужика своего. Сама-то смазливая, а мужика нашла – ой дикого! Седого, как лунь! Глаза что у моей кошки, – старушка с кряхтением нагнулась, погладила выгнувшее спину животное. – Страшны-ый! Сразу видно, сидевший. Эх, девки! У меня самой…
Мара стиснула зубы и снова заколотила в дверь.
– А вы под ковриком ключик-то поищите, – сказала старушка. – Под ковриком всегда лежит, коли хозяев дома нет.
– Спасибо, – Мара пошарила под грязным ковром, нащупала холод металла.
– Нашли, что ли? – старушка вытянула шею. – Так я скажу, что вы приходили. А хотите, заходите ко мне на чай, я сегодня печеньки купила. Печеньки рассыпные, свежие!
Ключ с трудом повернулся в замке, Мара толкнула плечом дверь – открылась.
– Приду, – пообещала она, и, только закрыв за собой дверь, выругалась: – Старая кошёлка! Чтоб тебе любопытные глаза вороны выклевали!
Потянула носом – никого. Из ванной шёл мерзкий болотный смрад, да болотом Мару не удивить, сама в нём измаралась, насквозь вонью пропиталась. Ещё пахло травами и птичьим пером. И волком.
Мара остановилась посреди коридора, тяжело дыша и вслушиваясь в тишину.
Она не ждала встретить здесь волчий запах, подобралась, всматриваясь в густые тени, скрадывающие двери в кухню и спальню. Пальцы судорожно сгибались и разгибались, готовясь выпустить когти. Но никто не вышел, никто не собирался нападать.
Переступая с носка на пятку, Мара прокралась в комнату. Глаза, привычные к полумраку, не нуждались в электрическом освещении, а потому выхватывали скудную обстановку, ковёр на стене, скомканное на кровати покрывало, забытый свитер.
Мара сгребла его и, прижав к лицу, долго вдыхала такой родной и такой ненавистный Оксанин запах. Она была тут совершенно точно! Была и привезла с собой Альбину. Вот как отомстила матери, змея! За всю любовь, заботу, опеку от лесных тварей, самой страшной из которых был её собственный отец.
Зарычав, Мара отбросила свитер и пошлёпала на кухню, где человеческие запахи забивал густой травяной дух. В шкафчиках выстроились ряды жестяных и стеклянных банок: в них Мара безошибочно определила травяной сбор, толченый папоротник, сушёные рябиновые ягоды, жжённые птичьи перья и сон-траву – банка с ней оказалась заполненной всего на треть.
Её заваривали совсем недавно: чашки ещё хранили не до конца отмытый травяной дух. Рождённая из Перуновых молний и собранная в день летнего солнцестояния, сон-трава погружала в оцепенение, подобное смерти. Заваришь чашку – погибнешь, заваришь напёрсток – забудешь обо всем на свете.
Мара аккуратно завинтила крышку, спрятала банку во внутренний карман пальто. Пригодится.
Вернувшись в комнату, тщательно обнюхала и обыскала углы, шкафы, ванную комнату, заглянула под кровати. Как ни старалась – а следа внучки найти не могла, лишь сор да одежда, ненужное стариковское барахло да паутина. Совсем не Гнездо – всего лишь квартира одинокого старика.
Она рыскала в ванной, когда запоздало услышала в коридоре шаги. Знакомый старушечий голос что-то говорил, и Мара расслышала только «гости» и «жена».
Подскочив, ударилась макушкой о шкафчик и, просипев ругательства сквозь зубы, привалилась к холодной плитке плечом. Уходить поздно – дверь скрипнула, открываясь, и Мара подумала, что забыла закрыть её на замок.
С глухим рычанием она вывалилась в коридор:
– Попался, гнилое мясо!
Она навалилась на худое стариковское тело, сдавила шею. Старик хрипел, дёргался под ней, костлявые пальцы скребли половицы.
– Куда дочь дел? Внучку?! Убью, гнида!
Пол стал вязким, ноздреватым, как тающий снег. Смазались и разошлись стены, щетинясь колючками чертополоха. Взвыв, Мара с размаху ударила остроносое лицо – и оба рухнули в овраг. Покатились кубарем, обдирая локти и колени о корни. Извернувшись, старик оцарапал оголившееся запястье Мары до крови – не ногтями, птичьими лапами. Густо запахло пером и помётом.
Она успела отклониться от клюва – тот лишь чиркнул по щеке. Взвившись над головой, Ворон на лету сбрасывал дряхлую кожу: она осыпалась хлопьями, точно короста, превращалась в осенние листья и лишайник, руки оперились и стали крыльями, лишь глаза оставались человечьими – пронзительными и чёрными, наполненными хищной злобой.
Мара успела откатиться в кустарник, когда Ворон спикировал вниз. Воздушная волна подняла волосы на затылке, ударила по лицу, точно пощёчина. Зарычав, Мара выпустила когти и полоснула по голой икре. Железистый запах ударил в ноздри. Ворон поднялся вновь – теперь он распятым силуэтом чернел на фоне стремительно темнеющего неба. Выкатились крупные горошины звёзд. Сосны шумели, сплетаясь ветвями, тянули к Маре руки-ветви. Она переломила их челюстями и выгнула хребет, трансформируясь в нечто иное, отличное от человека.
Встав на задние лапы, Мара огласила Лес звериным рёвом.
Ворон обрушился вниз.
Гигантские крылья хлестали по голове, оглушая, не давая дышать. В ноздри лез пух. Мара крутилась на месте, уворачиваясь от клюва. Летели перья и шерсть. Она успела ухватить за перья и, тряхнув головой, отбросила Ворона на камни. Птица по-человечески застонала, волоча по земле повреждённое крыло. Мара грузно опустилась на четвереньки и потрусила к поверженному врагу. Из пасти текла и текла слюна – сегодня она хорошенько полакомится птичьей душой, и молоко снова станет жирным и белым, как было много столетий назад.
Мара подмяла под себя хрустнувшие тонкие кости и нацелила клыки. Опьянённая близкой победой и голодом, не заметила, как кроваво блеснул птичий зрачок.
Ворон ударил её клювом в лицо. Мара покатилась по траве, разбрызгивая кровь. Боль ослепляла, жаром растекалась по глазнице, и левая сторона Леса оставалась огненно-рыжей, а правая провалилась в багровую тьму. Она сопротивлялась слабо, когда почуяла острые когти на своей спине. Ворон рвал её остервенело, долбил по темени и позвонкам, выдирая из шкуры куски мяса. Уши заложило от клёкота, от осеннего ветра, воющего в кронах. Вытянув перед собой истерзанные, но всё-таки человеческие руки, Мара выдохнула вместе с кровью и стоном:
– Поща… ди!…
И прикрыла уцелевший глаз, готовясь к смерти.