Ворон отправился за Оксаной-змеюкой, это она знала точно. Найдет её – может напасть и на внучкин след, а внучку Мара отдавать не желала. Этот трупоед высосет её душу, напитается силой звериной да птичьей, изорвёт плоть Великого Сохатого, а кости унесёт в новое Гнездо – тогда конец прежнему миру.
Мара помнила время, когда все поклонялись ей.
Лёжа в заваленной камнями, пронизанной исполинскими корнями берлоге Мара слышала, как мелеют моря и рождается суша, как умирают голосеменные, как отступают торфяные болота, а на смену исполинам приходят теплокровные. Они вырезали из камня её маленьких двойников – женщин со свисающими грудями и вечно беременным брюхом. Идолов оставляли в пещерах, ещё не знавших огня, под корнями секвой, поклонялись им, как маленьким и злым божествам, и мазали лица кровью. Женщины, обряженные в меха и перья, плясали у берлоги и подносили младенцев, даруя Маре новые годы и новую силу, за это она научила людей добывать сладкие коренья и взращивать злаки. Мужчины, содрогаясь в сладострастных конвульсиях, роняли семя в почву, и глубоко внизу Мара ловила языком этот жизненный эликсир, насылая долгожданные дожди и позволяя году выдаться плодородным. То было время расцвета, время её триумфального правления. Великая Мать – так звали её тогда.
Кем она стала теперь?
Искалеченной, униженной и слабой старухой.
Мара привалилась спиной к подоконнику и следила, как сгущаются первые снеговые тучи. Зажигались и гасли уличные фонари. Хлопали двери, впуская людей в их крохотные тёплые жилища. Где-то работал телевизор. Где-то раздавались шаги. С грузовика стаскивали наполненные чистой водой пятилитровые пластиковые бутыли. Потом их свалят в мерзкую кучу, где будут сновать псы и кружить падальщики. Снег растает, ручьи унесут пластик в реки, оттуда – в моря. Мусор наводнит когда-то нетронутую, дарующую жизнь воду, превращая её в мертвую. Нефтяные пятна, точно зараза, расползутся по миру, и там, где плодилось зверьё, останутся кости и сушь.
Так будет. Так видела Мара уцелевшим глазом. И как же глуп окажется Ворон, надеющийся поживиться на человеческой грязи. Однажды люди раздавят и его. Когда умрет Сохатый – мир неизбежно придёт к упадку.
Мара делала всё, чтобы стало иначе: предала Лес, понесла от птичьей крови, и теперь Оксанка-шалава интересовала её меньше всего, а важна была Альбина. Может, и хорошо, что девчонка – дура. Её разум податливый, рыхлый, как чернозём. Его будет легко подчинить, и будет у Мары и новое тело, и звериная сила, и птичья хитрость.
Глазом она прозревала будущее, нюхом чуяла близость свежей крови.
Подтянувшись на руках, глянула в окно.
На углу дома гоготали мальчишки, делясь своими глупыми подростковыми секретами. Один был человек, над головой другого слабо мерцала аура ещё неинициированного двоедушника.
Мара заметалась по квартире, рылась в старушечьем хламе. Нашла старый кнопочный телефон – ладони жгло прикосновение к электронике. Бездушная машинка, созданная человеческими руками, изводила первобытную, израненную душу Великой Матери.
С трудом приоткрыв форточку, она ждала, пока мальчишки распрощаются, и просила Великомученика Христофора, чтобы двоедушник направился в сторону её окон.
Сегодня Лес был милостив к ней.
Подождав, пока мальчишка приблизится, Мара бросила телефон в грязь.
– Ой! Беда! – запричитала она, подпуская в голос плаксивость. – Люди добрые! Помогите!
Мальчишка закрутил головой, пытаясь разглядеть в грязном стекле заплаканное лицо.
– Это ваш? – он поднял телефон.
– Кто? Не вижу! – прохныкала Мара. – Уже сколько лет ничего не вижу! Звонила дочке, связь только у окна и ловит, а сама старая, ноги не ходят. Ох, выронила телефон, будь он неладен!
– Вот, возьмите, – паренек подошёл к окну, привстав на цыпочки и стараясь дотянуться до форточки.
Мара, кряхтя, просунула пальцы. Шарила, шарила, подцепила пластиковый корпус и не удержала, выругалась:
– Курица я слепая! Сыночек, ты поднимись ко мне, а? Христом Богом прошу! Телефон-то и не ценный вовсе! Рухлядь одна! Только годится, чтоб доченьке звонить, а денег за него не взыщешь!
– Как вы только могли о таком подумать! – возмутился мальчишка. – Вы в какой квартире живете?
– Тут, сразу первая справа. Ох, спаситель мой! Я уж отблагодарю, как смогу!
Кивнув, мальчик направился к подъезду.
Мара поползла в коридор, подволакивая онемевшие ноги. Двери она не запирала, потому возиться с замками не пришлось.
– Ты входи, входи, – забормотала она, водя руками перед собой, как, должно быть, делают слепые. – Не бойся, я незрячая да неходячая. Сейчас отблагодарю.
Суетливо порыскала по карманам и выудила грязноватую купюру.
– Да мне не нужно ничего, – замялся мальчик. – Вот ваш телефон, не роняйте больше.
Он протянул руку, и Мара обвила цепкими пальцами его запястье, рванула на себя.
Мальчишка устоял – сильный. Мара подмяла его, накрывая телом и не давая дышать. Дважды ударила затылком об пол – пацан дёрнулся и обмяк.
Какое-то время она прислушивалась к его дыханию и только потом закрыла дверь на все замки – негоже, если кто-нибудь зайдёт.
Сперва она сняла его джинсы и кофту, залепила рот пластырем, потом отволокла в ванную и обвязала руки бельевой верёвкой, другим концом обмотав вокруг стояка. Короткая борьба лишила её сил, и Мара села рядом, вдыхая вонь выпотрошенной старухи, чьи останки всё ещё лежали в ванной, и прислушиваясь к сиплому дыханию мальчика.
Он застонал, возвращаясь в сознание. Густые, как у девки, ресницы дрогнули, приоткрыли блестящие белки. Он что-то промычал в пластырь, и Мара отозвалась:
– Шш! Не нужно кричать, тогда я не сделаю больно.
Мальчишка засучил ногами. Попытался встать, но только крепче запутывался в узлах. Наконец, обмяк, давясь слезами.
– Знаешь, кто я?
Мальчишка запыхтел, во взгляде промелькнула ненависть.
– А так смотреть не надо, – ласково сказала Мара, наклонившись и погладив худую мальчишескую ногу. – На мамку, поди, таким волчонком не смотришь, а я ведь тоже Мать. Чуешь, птенчик? Эх, зелёный ты ещё. Сла-адкий.
Она обтёрла с губ выступившую слюну.
– Не будешь кричать – мы просто поговорим. Не будешь?
Он вяло качнул головой, волосы налипли на лоб, делая кожу ещё нежнее, ещё белее – под ней пульсировали жилки, и Мара облизнулась влажным языком, затем аккуратно отлепила край пластыря.
– От вас дерьмово пахнет, – всхлипнул мальчишка.
– В дерьме вываляешься, ещё не так вонять будешь, – утробно рассмеялась Мара. – Зовут тебя как, птенчик?
– Вам какое дело?
– Дерзить вздумал?
– Пошла ты!
Он плюнул, но слюна растеклась по подбородку. Мара метнулась к нему, впилась зубами в плечо.
Мальчишка завопил в её руку, засучил ногами, кусаясь и пытаясь сбросить тяжёлую тушу. Мара не чувствовала боли – урча, лакала кровь. Вздохнув, с сожалением отпустила, обтёрла ладонь о юбку.
– Вас найдут, – сквозь слёзы пообещал мальчишка. – Уже ищут! Это ведь вы убили Никиту, да? Вы!
– Друга твоего? – уточнила Мара. – Он тоже двоедушник?
– Я не понимаю…
– Это хорошо, – она потрепала мальчишку по щеке. – Значит, падальщик о тебе не знает. А ты не хорохорься, птенчик. Все вы, мужчины, хорохоритесь, куда-то спешите, всё ищите чего-то, землю переворачиваете, чтобы истерзать её и изуродовать, как меня изуродовали, – она указала на залепленный глаз. – Только женщина умеет выслушать и понять, только женщина знает цену жизни. Носим её долго под сердцем, своею кровью питаем, а потом рождаем в муках. Ох, ох… Кто же лишил жизни твоего Никиту?
– Не знаю, – мальчишка плакал, вздрагивая от боли и холода. По полу тянуло сквозняком, и кровь текла по истерзанному плечу. – Маньяк какой-то… Отпустите, бабушка! Честное слово, я никому не скажу!
– Всё как всегда, – Мара тяжело вздохнула. – Сперва гневаетесь, потом сопли распускаете. Ох, мальчишки!
– Я виноват! – продолжал реветь мальчик. – Зачем тогда… соврал?
– О чём же, птенчик?
– Придумал… того человека… ну, с бельмом. Который детей в лес уводит и… убивает! Его портреты сейчас… по всему городу расклеены… я же не знал! Не знал, что так всё выйдет!
– А кто детей уводит, ты знаешь?
– Да нет же, говорю! – выкрикнул пацан. – Я это придумал! Это фейк! Услышал в каком-то… подкасте… или вычитал… не помню! Думал, это прикольно! Ещё в блоге хвалился! Мы с пацанами… ржали… Кто ж знал, что так выйдет… Пожалуйста, бабушка! Меня мама ждет! Я обещаю, что всё расскажу! То есть не про вас расскажу… про мой фейк! Сегодня же в отделение пойду и…
– Не нужно, – остановила Мара. – Лишняя болтовня – лишние слёзы. Пусть ищут. Пусть будут заняты. А я буду искать тоже. Найду – душу выпью.
Мальчишка застонал, уронив подбородок на грудь. Только сейчас Мара поняла, что время от времени утирает ладонью бегущие слюни. Она подползла к мальчишке, заглядывая в лицо.
– Не надо! – заверещал он. – Вы ведь обещали… не делать больно! Пожалуйста! Если я признаюсь… меня мама ждет!
– Шш, знаю, мой птенчик, – ласково ответила Мара, поддевая его за подбородок и заглядывая в глаза. – Я ведь тоже Мать. Великая Мать! Как любая мать, я знаю, что жизнь рождается из боли и утекает в боль. И, как любая мать, даю жизнь и забираю.
Накрыв губами его лицо, всосала мягкое глазное яблоко. Мальчишка завизжал, дергаясь в путах. Мара втянула второй глаз вместе с душой, молодостью, жизнью и, сыто охнув, отбросила пустую оболочку.
Мальчишка ещё дышал, но вскоре перестал.
Она поднялась на ноги, одёрнула юбку и потрогала скрытую пластырем глазницу – под ней пульсировал новый глазной зародыш, ещё слабый, не больше семечка, но совсем скоро он окрепнет и станет видеть, не хуже прежнего. Теперь у неё будет достаточно сил, чтобы найти внучку, даже если поиски затянутся на десяток лет.
Глава 27Страж Беломорских петроглифов
Белый очнулся, когда хлопнула входная дверь.