– Вы не первый спрашиваете, – между бровями Микко прорезалась вертикальная складка. – Его не знаю, и никто не знает, но фото нашли в сундуке бабы Анни. Мне мама рассказывала, а ей – её мама, а ей – её дед, будто тот парень чем-то нехорошим занимался.
– Революционер? – полюбопытствовал Белый.
Фотография производила гнетущее впечатление, будто не живой человек на ней был запечатлен, а мертвец, вроде моделей с фото постмортем. Может, оттого и глаза оказались заштрихованы? Тогда покойникам рисовали зрачки прямо на закрытых веках или вовсе пришпиливали их булавками, оттого взгляд получался пугающим, ненастоящим.
– Хуже, – махнул рукой Микко. – С чертями знался, а больше не скажу. Жила здесь его дальняя родственница, тётка Палага, но и она ничего не рассказывала. Вроде табу у них было, то есть запрещено даже вспоминать, вот даже имени не осталось. А глаза замазаны, потому что взгляд дурной. Тогда люди верили, что в фотографии частица души остаётся, и нечего колдуну на честных людей глядеть.
– Очень любопытно, – Белый отошёл, но даже спиной чувствовал давящий взгляд с фотоснимка. – Я как раз интересуюсь народными преданиями и суевериями. Где же эта родственница живёт?
– Она умерла, – ответил Микко. – А дом крайний, там, на отшибе, – он махнул рукой куда-то вправо. – Только ничего интересного не осталось, что было – мы всеёв музей перенесли.
– И всё-таки, я бы посмотрел. Любопытно.
– Пожалуйста, – Микко пожал плечами и вышел на улицу. Привычный ко всем чудачествам туристов, настоящий маленький хозяин.
Дом тётки Палаги оказался небольшим, перекошенным, подпёртым с северной стороны двумя внушительными брёвнами. Дверь прочертила в земле глубокую борозду, из тёмного нутра дохнуло затхлостью, сырым деревом, гарью.
– Это здесь киношники пожар устроили? – Белый повёл носом, прислушиваясь ко внутренним ощущениям.
– Декорации строили с другой стороны деревни, – отозвался Микко. – А тут горело маленько, это было. Как тётка померла, так и занялось. Сперва от лампадки занавески загорелись, потом пламя на иконостас перекинулось, после на скатерть, а ещё сундук с одного края обгорел, но почти все вещи уцелели, и фотографии тоже, вы их и видели.
Белый пересёк избу.
Половицы скрипели от каждого шага, сквозь закопчённые окна едва проникал свет, и оттого обугленные старообрядческие иконы без окладов казались пугающе чёрными, безликими. Приглядевшись, Белый отметил, что у святых действительно не было лиц, но виноват в том вовсе не огонь – кто-то аккуратно вырезал лики, оставив в досках глубокие борозды от лезвия.
– Бандиты, – мрачно сообщил из-за спины Микко. – У нас одна икона схожим образом пострадала, но уже в часовне. Вытащить не получилось, так отковыряли лики, мы её в часовне и оставили, а эту трогать не стали.
– А был тут кто-то ещё после смерти тётки Палаги? – осведомился Белый. – Может, родственники? Приезжие или туристы?
Микко наморщил лоб, вспоминая.
– Туристы ходят, только я их не вожу в закрытые дома, в этот тем более. Правда, помню, третьего дня гулял по деревне ещё один, тоже историк, только из нашего университета, из Петрозаводского. Тоже домом интересовался, только я его сюда не повёл.
– Почему?
Микко замялся.
– Не знаю. Не понравился он мне чем-то. Моложе вас был и выглядел прилично, а чем-то царапнул. Взглядом, что ли. Глаза у него были… этакими, – покрутил в воздухе пятернёй. – Стеклянные какие-то, рыбьи, будто внутрь глядят. Я ещё подумал: ну его, может, наркоман какой, вынюхивает, чем старинным поживиться. Странный в общем.
Он смутился окончательно, беззвучно шевеля губами, будто подбирал слова, но никак не находил нужных.
– А я разве не странный?
– Скажете тоже! – Микко неуверенно улыбнулся. – Ну, есть немного, только от вас теплом веет, а от того холодом несло, будто от покойника. Тьфу!
Он вытер взмокший лоб рукавом.
– И он просто ушёл тогда? А больше не появлялся?
– Не появлялся, так и ушёл.
Белый серьёзно кивнул.
Если Пантюшин действительно не врал и рассказал правду о наследстве покойной бабки, то уехал из Кинермы, не солоно хлебавши. Да и что это было за наследство? Сундук с фотографиями и иконостас?
Белый принюхался, но не обнаружил ни запаха сон-травы, ни следа крови. Он упросил мальчика дать ему пять минут оглядеться и пофотографировать иконы и, получив согласие, вынул из кармана мантии закопчённое стеклышко.
Глядеть на магию всё равно что на солнце. Непривычные глаза сожжёт, а через копоть не так опасно.
Иконостас он осмотрел особенно тщательно. Борозды, оставленные ножом, горели ровным беловатым свечением, и, что бы ни было там изображено ранее, вандал хорошо знал, как избавиться от него, поэтому работал тщательно, заговоренным железом, щедро окропляя дерево соляным раствором – защитой от чёрных сил.
Обжёгшись о подсохший солевой след, Белый подул на пальцы. Был бы в зверином обличии – с них слезла бы шерсть.
Он узнал вытянутый лик одного из святых – собачья морда, только слегка подпорченная лезвием. Святой Христофор, покровитель двоедушников.
С другого уцелевшего образа взирала неизвестная «святая» – такого взгляда Белый ни видел никогда. Угрюмые, запрятанные глубоко под нависшими надбровными дугами глаза взирали со скрытой злобой, вместо креста в поднятой руке женщина держала еловую ветвь, за спиной тоже чернел ельник, а космы, беспорядочно выбивающиеся из-под чёрного покрывала, казались не волосами – шерстью животного.
Успокоившийся было ожог заныл с новой силой. Стиснув зубы, Белый глянул через стекло – с иконы подуло сквозняком, ели качнули костяными макушками, и чёрные зрачки «святой» двинулись влево.
Белый опустил стекло – ничего, лишь выцветший рисунок на деревяшке.
Поднёс к глазам – «святая» уставилась прямо на него. Между приоткрытых мясистых губ показался широкий и влажный язык. Смоляная слюна потекла по подбородку, капая на неразборчивые старославянские буквы:
«М…ТИ М…ВЕ… ЦА»
Чернотой залило старославянское «ЯТЬ». Звериное чутье скулило «Не гляди!», но рука онемела, и ноги не слушались – взгляд «святой» пригвоздил перевертня к полу. Её лицо подёргивалось от мышечных спазмов, губы продолжили шевелиться, рождая в мозгу неразборчивый шепот, походивший на шелест опадающих иголок, бульканье болотных хлябей, утробные раскаты грома. Низкий рёв складывался в гласные, те – в слова. И Белый, наконец, разобрал все повторяющиеся и повторяющиеся фразы:
«Аз… есмь! – говорила «святая». – Начало и конец. И где будет начало – там будет конец, а конец ознаменует начало. Так было и будет от рождения и до окончания времён».
– Кто? – облизывая губы, спросил Белый и не узнал в хрипе собственного голоса. – Кто ты?
– Мать!
Слово ударило в висок, точно выстрел. Заскулив, Белый рухнул на колени. Кости отзывались болезненной вибрацией, в ушах пульсировала кровь.
– Кто предал меня – тому пощады не будет! – продолжил басить нутряной, нечеловеческий голос. – Ни рыбе, ни птице, ни зверю, ни гаду, на двоедушнику, ни человеку. Ни тому, кто прежде служил мне, а ныне служит новому богу…
– Я… слышал о тебе, – едва ворочая языком, прохрипел Белый.
Древние существа, о которых когда-то говорил Лазаревич и о которых Белый однажды обмолвился Оксане. Боги первобытных общин, плодородной земли и жертвоприношений.
– …ни тому, кто насытился моим молоком, а ныне отрёкся от него, – гремел голос, – ни тому, кто оставил лесную чащобу в угоду каменному городу, ни забывшему о своей сути…
Существа, не внесённые ни в одну из баз двоедушников, потому что сами они не были ни двоедушниками, ни людьми, ни зверями, а божествами – чудовищами более могущественными и страшными.
– …зверь отступивший да будет поражен!
Образ треснул, разломив лик «святой» надвое, и чёрная гниль окончательно залила старославянскую вязь, но Белый успел понять, что было написано там. И, осознав, со стоном скорчился на дощатом полу.
След оказался ложным. Он обрывался в карельской деревне, и, если Пантюшин был здесь, уже давно ушёл, оставив после себя сожжённый дом дальней родственницы да собственное фото начала века.
Великий Ворон вил гнездо у Белого моря, и Большая Медведица шла по следу Оксаны. А он, Белый, оставил её в руках Лазаревича – в руках того, кто знал о её происхождении, но мало интересовался ею самой в ожидании более крупного хищника и только использовал, как приманку для той, кто действительно ему нужна, чья икона висела в карельской избе, кому поклонялись предки самого Белого и кого он, перевертень, оставил давным-давно, доверившись обещаниям хозяина нового мира. Приманку для Прародительницы всего сущего, Пожирательницы душ, Матери-Медведицы.
Глава 36Пламя гнева её
«Как тебе Остров?»
Чёрные буквы расползались по экрану муравьями, и Оксана раз за разом перечитывала ответ, пытаясь найти в нём хотя бы немного смысла.
Остров… при чём тут остров? Ещё и написанный с заглавной буквы. Может, это карельский топоним? Оксана гуглила карту и нервно курила в открытую форточку, нарушив своё многолетнее воздержание.
Совет Германа держаться подальше от отца и матери прочно засел в мозгу, и хотелось верить, что маньяка найдут раньше, чем он причинит вред Альбине. Но вера держалась на непрочных нитях, ведь была испачканная в крови Альбинина куртка, и мёртвый подросток где-то в Лесу, и очередная пропавшая девочка, о которой сама Оксана ничего не знала.
Может, это прозвище очередного подростка? Сообщество в соцсети? Книга?
В сознании смутно забрезжило воспоминание: одинокая церквушка на побережье холодного моря, актёр в монашеской рясе. Фильм показывали довольно давно, и, как Оксана ни пыталась, она не могла вспомнить сюжет. Кажется, что-то о грехе и прощении – одна из тех классических тем русского кинематографа, в котором страдают либо герои, либо зритель.