Узнал ли Максим о разорённом Гнезде? Если был магически связан с ним – наверняка.
Был ли у него запасной вариант? Скорее всего.
Белый отдёрнул ногу, едва не ступив в тёмный отпечаток на дороге. Втянув запах, понял – кровь.
Отпечатки возникли ниоткуда, но тянулись дальше и дальше – следы, оставленные кроссовками, разрозненные брызги, пятна. Кто-то прошёл тут недавно, марая заиндевевшую траву. От них несло зверем – медведем. И колкие мурашки рассыпались по хребту, когда Белый подумал об искаженном лике на рассохшейся иконе в Кинерме.
Мать?
Белый теперь ступал осторожно, принюхиваясь и прислушиваясь к тишине. Измученный схваткой с Вороном, он вряд ли сможет тягаться силами с Пожирательницей. Словно в насмешку, изрытое оспинами небо опасно кренило звездный ковш, а бледная река Млечного пути втекала в мрачное, конвульсивно подрагивающее море. Деревянные мостки, переброшенные через каменные глыбы, вели к остовам строения – сейчас не понять, чем оно было раньше. Изъеденные пожаром стены выступали, словно пеньки сгнивших моляров. У разверстого входа чернел отпечаток ладони.
Белый замер, настороженно вглядываясь во мрак.
Чужак был здесь.
Тьму прорезывало лихорадочно дергающееся пятно света. Прыгая по закопчённым стенам, оно то тут, то там выхватывало прикреплённые булавками бумажные листы – их шелест походил на вздох потревоженного во сне зверя, и пахло тоже зверем, намокшей шерстью, тленом, запустением.
Свет вильнул и впился Белому в грудь.
– Не подходи!
Голос был женским.
Заслонившись ладонью, он пытался уйти от фонарика, но видел только неясный силуэт, забившийся в угол.
– Не подходи, – повторил голос, обретая знакомые нотки.
Свет мигнул и померк. Силуэт сгорбился, обхватив голову руками, и Белый сразу узнал.
– Это я, Оксана. Не бойся, всё хорошо.
Доски заскрипели под его весом, хрустнуло давно рассыпавшееся стекло.
– Не хорошо, – прошептала Оксана. – Я убила свою маму…
Она подняла окровавленное лицо. Взлохмаченные волосы липли к щекам, глаза безумно блуждали.
– Это невозможно.
– Стой, где стоишь! – Оксана качнула рукой с зажатым в ней телефоном. – Ты не понимаешь! Я опасна…
– Я тоже.
Он сделал ещё один малюсенький шаг.
От Оксаны пахло зверем – тяжёлый, страшный запах, учуянный ещё в Беломорске.
– Не понимаю, как это случилось, – губы Оксаны скривились. – Сначала я ехала в автобусе, потом была авария, а потом… Мама выглядела так страшно. Так страшно мне ещё не было никогда! Но я поняла, что бежать больше нельзя. Я заманила её в Лес, а потом…
Она всхлипнула и зажала рот рукой. В глубине зрачков зажглись алые искры.
– Ты просто стала тем, кем и была всегда. Это бывает страшно, но…
– Замолчи! – она снова зажгла фонарик, полоснув по Белому светом. – Ты ни хрена не знаешь обо мне!
– Знаю больше, чем думаешь, – он пытался говорить успокаивающе и не совершать резких движений. – Знаю, что чувствует перевертень, когда его называют людоедом и чудовищем. Знаю, как это бывает больно. Но всё ещё можно исправить.
Оксана зашлась истеричным смехом.
– Ничего нельзя исправить. Разве не видишь сам?
Фонарик выбелил пришпиленные к стенам листы – с них таращились нарисованные снегири. Выполненные небрежно, точно детской рукой, они следили густо заштрихованными глазами. Острые клювы больше походили на вороньи. Что-то знакомое, уже увиденное Белым.
– Это её рисунки, – сказала Оксана. – Здесь всё, что нарисовала Альбина.
Фонарик метался в закопченной коробке, выхватывая всё новые и новые листы, и Белый подумал: вот, почему он не нашёл в Гнезде рисунков Альбины, все они были здесь.
– Я чувствую её, – продолжила Оксана. – Запах её волос, кожи и… крови. Но никак не могу понять…
– Мы обязательно её найдём, – Белый придвинулся ещё. – Я обещал, помнишь? А потом увезу вас обеих далеко-далеко. Вас не отыщет ни маньяк, ни Лазаревич. Поверь мне, пожалуйста.
Теперь он стоял так близко, что протяни руку – и дотронешься до спутанных волос, подрагивающих рук, искривлённого горем рта. И Оксана позволила ему сделать это. Обмякла, спрятав на его груди лицо, затряслась в рыданиях.
– Мне страшно, – повторяла она. – Страшно…
Белый позволил ей выплакаться, гладя по вздрагивающим плечам, шепча что-то наверняка глупое – в конце концов, он никогда не умел успокаивать плачущих женщин.
– У тебя ожог, – с сожалением прошептала Оксана, слегка дотрагиваясь до его шеи. – Кто это сделал?
– Я сам, – Белый усмехнулся и добавил, словно извиняясь: – От меня ужасно воняет.
Она рассмеялась ему в пальто.
– От меня тоже. Но я так рада, что ты меня нашёл.
– Жаль, не успел раньше.
– Ты предупреждал, – она оттёрла слезы. – Кто он? Твой начальник.
– Глашатай силы, что однажды пришла на смену старым богам.
– Он ничем не лучше старых.
– Не лучше, – признал Белый.
– А может, он просто мужчина, – Оксана криво улыбнулась. – Мама была права. Это теперь целиком ваш мир. В нём нет место таким, какой была она… и какой стала я…
– Ты лучше, – возразил Белый. – По крайней мере, ты способна любить.
Она снова рассмеялась и зажала ладонями рот, пока смех не перешёл в икоту.
– Ты правда можешь увезти нас туда, где никто не найдёт?
– Я постараюсь.
Она серьёзно кивнула. Заправив пряди волос за уши, пошла вдоль стен, останавливаясь возле каждого рисунка и разглядывая его с чрезмерной дотошностью.
– Смотри! – она мазнула светом по рассохшимся доскам пола и тронула кроссовкой сухие ягоды рябины.
Белый опустился на четвереньки.
Здесь запах крови становился острее – не той крови, что брызгами покрывала Оксану, не крови человека или зверя. То был запах взрослеющего подростка, острый и немного пряный. Запах желанной добычи.
Он царапнул ногтём шляпку гвоздя – совсем новенького, не изъязвленного ржавчиной. А доска старая. Странно.
Вытащив осколок бутылки, Белый отковырнул несколько длинных щеп, попытался поддеть гвоздь – тот вышел легко, точно смазанный маслом.
– О, Господи! – простонала Оксана.
Рванув доску на себя, Белый выворотил её, открывая подвальный зёв. Оттуда дохнуло несвежим, прокисшим. Упав на колени, Оксана ломала ногти о соседние доски, крошила старое дерево в труху, и сухие щепки сыпались вниз, точно отмершая хвоя.
– Посвети-ка!
Пятно света ухнуло вниз, и Белый свесился по пояс, вглядываясь во тьму. Запахи стали плотнее, мрак – тоньше. Блеснул остов железной кровати – такие, помнил Белый, стояли в детдомовской спальне. Сквозь тонкий матрас пробивались пружины, кольчужный панцирь провисал и скрипел, и, сколько ни пытайся принять удобную позу, утром всё равно просыпаешься невыспавшимся и больным.
Ухо уловило призрачный, на грани слышимости, стон.
– Оставайся здесь, – велел Белый. – Я спускаюсь.
Сгруппировавшись, спрыгнул вниз.
Бетонный пол ударил снизу, в ступни точно вонзили иглы, но Белый даже не поморщился. К запаху мочи примешивался другой. В пульсирующем свете фонарика Белый различал кровавые разводы на полу и стенах – застарелых и совсем свежих, оставленных недавно. В углу несвежей грудой темнела одежда, в железной миске закисали ягоды рябины. А на замызганном матрасе спала девочка. Скорчившись клубочком, будто котёнок, девочка стонала во сне, а лицо, обращённое к Белому, подрагивало, точно она видела кошмар и никак не могла проснуться.
Не Альбина, понял Белый. Пропавшая Лиза Лахтина.
– Кто там? – крикнула сверху Оксана. – Там Альбина? Ты видишь её?!
– Нет, – хрипло ответил Белый.
На негнущихся ногах подошёл к кровати.
Руки и ноги девочки туго стягивали ремни, петлей наброшенные на изголовье и изножье кровати. От ремней на коже остались синяки, и это сразу напомнило Белому о мёртвой девочке в лесу, кровоподтёках на руках и шее Никиты Савина, на теле Ани Малеевой.
Сколько Лиза провела в этом чёрном и сыром подвале? Трое суток? Больше? Что она ела? Что пила и где справляла нужду? Соответствующий запах и влажные пятна на простыне давали однозначный ответ.
Белый заскрипел зубами.
– Что там? – не унималась Оксана. – Я спускаюсь тоже!
– Оставайся наверху!
Полосуя ремни осколком бутылки, Белый принялся рвать узлы. Они поддавались с трудом, пальцы сводило от холода, кожа девочки казалась по-лягушачьи холодной. Она наверняка ослабла от недоедания и была опоена сон-травой – травяной запах пробивался сквозь жуткую вонь и кислый рябиновый дух. Девочка не проснулась и тогда, когда Белый поднял её на руки. Тело казалось почти невесомым, под полупрозрачной кожей отчётливо проступали голубые жилки.
– Держи фонарь! Мы поднимаемся.
Подтащить кровать к разлому не получалось – она оказалась привинченной к полу. Но Белый взгромоздился на деревянную чурку и протянул Оксане хрупкое тело подростка. Та потянула девочку на себя, причитая неразборчиво и, кажется, снова заплакав навзрыд.
– Это не она! – сквозь слёзы всхлипывала Оксана. – Не моя Альбина… Где моя Альбина, Герман?! Ты обещал!
Подтянувшись на руках, Белый выбрался наружу. Он принял из Оксаниных рук расслабленную, спящую Лизу, укутал в обрывки мантии.
– Он сказал, что Альбина здесь! – не унималась Оксана. – Это ведь здесь снимали «Остров»! Он говорил мне!
– Кто говорил? – хрипло спросил Белый.
Оксана умолкла. Алые огоньки – отблески света? – пульсировали в глубине зрачков.
– Вы обманули, – прошептала. – Все вы! Мама была права…
Она повернулась на пятках и замерла, до крови закусив палец. Из груди вырвался стон, и Белый, проследив за её взглядом, различил выросшую в дверном проёме силуэт.
– Я никогда не обманываю, о, нет!
Человек качнул головой – влево и вправо, влево-вправо. Будто одна из тех игрушек с качающейся головой. Фонарик бил точно в проём, но Белый почему-то всё равно не мог различить лица, оно казалось заштрихованным грифелем.