Лопнули позвонки, оросив язык липкой влагой. Обезглавленный, двуногий рухнул плашмя. Пальцы конвульсивно дёрнулись в последний раз и застыли. Вспучилась мантия, пошла рябью, запузырилась плоть, сползая с костей, точно давно сгнившее мясо. То, что когда-то было человеком, распалось на труху и болотную жижу. И перестало существовать.
Медведица кулем осела на пол, тяжело дыша и дважды лизнув оставленные гвоздем раны.
Горло сводило судорогой. Перед глазами плясали кровавые пятна. Смотрела – но не видела никого, кроме лежащей у порога девочки со светлыми волосами. Смотрела – и не видела ничего, кроме ворочающейся во сне чужачки, укрытой тряпьем.
Не странно ли, что, чтобы жил кто-то один, другой обязательно должен погибнуть?
Ей казалось, вдалеке звучали голоса, но это просто ветер бесновался в голых ветвях. Казалось, шелестели шаги – но это всхлипывало во сне море, да девочка на тряпье ворочалась, подтягивая к подбородку худые колени.
Как её звали? Не всё ли равно. Человек с белыми глазами убил бы её тоже, и чужие годы потекли бы по его жилам, залечивая раны и даруя новую жизнь.
Раздув ноздри, медведица повернула голову.
Девочка захныкала во сне, засучила ногами, будто пытаясь убежать от надвигающейся опасности. Да разве от судьбы убежишь?
Медведица поднялась на лапы.
От каждого шага в бок точно вонзались раскалённые иглы. От каждого вдоха саднило под рёбрами. И мысль, зародившаяся в человеческом мозгу и подпитанная звериной решимостью, толкала вперёд.
Нависнув над девочкой – её звали Лиза, напомнила себе Оксана, – медведица колебалась. Её дыхание сдувало волосы с лица спящей. Пусть она не проснётся, так будет проще совершить задуманное. Пусть сон её станет спокойным и вечным, в конце концов, она уже была обречена. Может, после смерти она станет камнем или звездой…
Выпустив когти, медведица издала отчаянный рёв.
Но ударить не успела.
Белая вспышка толкнула в грудь. Лопнув внутри, что-то обдало смертельным жаром. И, рухнув оземь, Оксана сквозь слёзы и колеблющуюся кровавую пелену видела, как опускает ружье человек в сером пальто. У его ног лежал без сознания Герман, а Альбина – умирающая Альбина, её солнечная девочка, её медвежонок – улыбалась.
Всхлипнув, Оксана провела ладонью по собственной груди – пальцы были чёрными от крови, в глубине раны пульсировал серебряный свет. И закопчённые стены рухнули окончательно, впуская Лес.
Рябина клонила к земле тяжёлые грозди, на каждой сидели снегири. Их грудки будто светились изнутри. Из моря выступали скалы. Волны облизывали их, нашёптывали что-то важное, что Оксана всей душой хотела бы понять, но не могла.
Она лизнула ладонь, ощутив знакомый привкус и, подтягиваясь на локтях, из последних сил ползла по камням и мху, пока не добралась до Альбины.
– Всё будет хорошо… медвежонок. У меня ведь тоже есть… непрожитые годы…
Собрав рябину в горсть, раздвинула мягкие губы дочери, вложила в них ягоды, сомкнула, капнула собственной кровью. Сначала не происходило ничего. Потом края раны побелели, сомкнулась, кожа обрела тёплый розоватый оттенок, а шрам изгладился, будто его не существовало вовсе.
Вздохнув, Альбина открыла глаза и, сжав материнскую руку, погладила её по спутанным и мокрым от крови волосам.
– Всё будет хорошо, мамочка, – повторила она услышанные от Оксаны слова. – Всё хорошо. Теперь мы будем жить вечно.
За спиной Альбины содрогнулась и ухнула в море мраморная скала. Тогда из разлома вышла белоглазая чудь.
Эпилог
«…ужасная трагедия на маршруте Петрозаводск – Кемь…»
«…подозреваемый не найден. Если вы видели этого человека, позвоните…»
«…вышла из комы, и теперь её жизни ничто не угрожает…»
Белый прокручивал новостную ленту, цепляя взглядом наизусть заученные заголовки.
В автомобильной аварии по маршруту Петрозаводск – Кемь пострадало двенадцать человек, пятеро из них погибли. По официальной версии – произошёл теракт. По неофициальной – автобус разорвала некая древняя сила, исчезнувшая так же бесследно и быстро, как появилась.
Михаил из Медвежьегорского отдела уголовного розыска связывал аварию с происками маньяка, но доказать не мог. Да и как докажешь, если Максим Пантюшин – к нему приклеилось прозвище Карельский душитель – до сих пор объявлен в розыск? Все, работающие над делом, включая Астахову, получили устный выговор, и только Вероника знала, что Пантюшина так и не найдут – от него осталась лишь болотная слизь, въевшаяся в доски сгоревшей церкви на беломорском берегу.
Карьеру Астаховой спасло лишь то, что Лизу Лахтину нашли живой, а теперь она вышла из комы и идёт на поправку. Будут ли ещё подобные жертвы? Белый надеялся – нет. Если только кто-то из смертных не подсмотрит в замочную скважину реальности и не увидит Лес – тогда он превратится в одержимого и будет ездить по деревням, расспрашивая местных знахарок и покупать на блошиных рынках книги по черной магии, сборники проклятий и травники. Тогда, быть может, он набредёт на описание магических свойств sórbus aucupária, рябины обыкновенной, и узнает, как с её помощью продлить собственную жизнь…
Пусть это случится нескоро или не случится никогда. Белый надеялся, что Лазаревич этого не допустит, ему ведь объясняться с куда более могущественными силами, чем Медвежьегорская прокуратура.
Он криво усмехнулся, почувствовав вибрацию в кармане куртки.
Лёгок на помине.
На этот раз Белый ответил на звонок.
– Зря сбежал, – без обиняков и без приветствия произнес Сергей Леонидович. – Ты знаешь, это было необходимо, иначе она бы убила девочку.
Белый молчал: ничего нового Лазаревич не говорил, но почему-то именно теперь казалось очень важным услышать всё это снова.
– Она сделала свой выбор, не так ли? Не нужно себя винить.
Когда Молодая Медведица оторвала Пантюшину голову, магический выброс оказался такой силы, что Белый потерял сознание, а потому не понял, когда на помощь пришёл Лазаревич, и не видел, как серебряная пуля пробила Оксане грудь.
– Она стала бы не менее опасной, чем Старая Медведица, – настойчиво продолжал голос в трубке. – Не говоря уже об Альбине. Но я до сих пор не уверен, что мне удалось нейтрализовать их.
Тела Оксаны и её дочери так и не нашли: они не растворились, как тело Пантюшина, не стали деревом или камнем – они исчезли, будто никогда не существовали в этом мире. И даже память о них изгладилась из реальности, Белый проверял, позвонив сперва Оксаниному сожителю, потом её работодателям, потом знакомым. Неведомые силы, унесшые медвежью семью, стирали память лучше, чем пресловутая сон-трава.
Но Белый почему-то всё помнил.
– Если ты вдруг передумаешь, – меж тем, продолжал Лазаревич, – а я уверен, что передумаешь, ты знаешь, как связаться со мной.
– Почему вы так хотите вернуть меня? – перебил Белый.
Лазаревич, казалось, раздумывал. Потом серьёзно ответил:
– Наверное, ты единственный перевертень, силу которого удалось приручить.
Белый скинул вызов и, вытащив сим-карту, долго топтал её, а потом выбросил в мусорную корзину.
– Мама, почему дядя сердится? – спросила мимо проходящая девочка, прижимая к груди плюшевого медведя.
– Наверное, у него просто выдался плохой день, – поспешила пояснить мать, таща дочку за собой и бросая на Белого укоризненный взгляд.
Объявили посадку. Толпа вынесла Белого на взлётную полосу.
Морозная ночь раскладывала по траве бело-голубые узоры. Созвездия висели низко, будто ёлочные гирлянды, и, задрав голову – единственный пассажир, – Белый хорошо различал обращённые друг к другу ковши Большой и Малой Медведиц.
Холоднее и ярче прочих сияла Полярная звезда.