— Вот это да! — восторгался Полуянов. — Не узнать Читу! Помню, последний раз лет восемь назад тут был. Деревянные домишки, кругом песок, ни деревца… А сейчас!
— Вот то-то и оно, — протянул шофер, которого восторг Полуянова до известной степени примирял со стариком.
Но на автобусной станции, когда выходили из машины, Полуянов опять нанес самолюбию шофера жестокий удар:
— Ну, будь здоров, паря! И совет тебе, не сочиняй про аварии, а то распугаешь пассажиров, пешком будут ходить…
Шофер только головой покрутил: «Ох, и въедливый вы, папаша».
Нагруженные чемоданами и сумками, старики отправились разыскивать нужный адрес. Дом, в котором жила Маша, находился недалеко от автобусной остановки, но они взмокли, пока добрались до него. И в довершение всего — квартира Маши на четвертом этаже.
— Эк, куда забралась, — переводя дух, сказал Феоктистов, а Полуянов громко чертыхался.
На звонок вышла сама Маша. Увидев отца, она вскрикнула: «Папка!» — и бросилась к нему на шею. Потом, так же пронзительно закричав: «Дядя Никита!» — обнялась с Феоктистовым.
— Ну, ладно, ладно, — грубовато сказал Полуянов, а у самого заблестели глаза. У Феоктистова тоже запершило в горле.
— Почему же вы не дали телеграммы, что едете?.. Мы бы встретили, — Маша теребила за рукав то отца, то Феоктистова.
— Нарочно так. Как оно?.. Сюрприз, — сказал Полуянов, принимая свой прежний внушительный вид. — Приглашай в комнату, что ж мы так и будем стоять на лестнице?
В коридоре старики разделись. Увидев их шахтерские мундиры с голубыми петлицами, на которых вышиты дубовые листья, с орденами и медалями за выслугу лет, Маша всплеснула руками:
— Ой, какие вы нарядные!
— А что же, — Полуянов расправил плечи, звякнув наградами, и подмигнул Феоктистову. — Мы еще хоть куда…
И, спохватившись, добавил:
— Ну ладно, а где внук-то? Показывай…
В комнате, склонившись над кроваткой, долго разглядывали розовое крохотное, с кулак, лицо ребенка. Он крепко спал, посапывая, пуская пузыри.
— На меня похож, — удовлетворенно сказал Полуянов. — Как считаешь, Никита?
— Вроде похож, — подтвердил Феоктистов.
— А как назвали-то?
— Дмитрием. В честь тебя, папка.
Полуянов крякнул, сказал: «Ну, спасибо, уважили», — и отвернулся. Глаза у него снова повлажнели.
Маша суетилась вокруг стариков, предлагая умыться, пообедать, прилечь с дороги. Она была вся в отца: высокая, рукастая, не очень складная.
— Мы не устали, чего нам отдыхать, — сказал Полуянов.
— А обедать будем, когда придет хозяин, — вставил Феоктистов.
— Хорошо, — согласилась Маша. — Ваня придет после шести, уже скоро… Давайте договоримся так: вы посмотрите за Митенькой, когда проснется, а я побегу в магазин, надо кое-что купить к обеду…
— Давай, дочка, орудуй, а мы внука посторожим… Да, чуть не забыл: там, в коридоре, сумки, гостинцы от матери. Одна ваша, вторая — Андрею с женой…
Когда Маша ушла, старики сняли мундиры, раскрыли чемоданы. Пока один брился и умывался в ванной, другой нес вахту у кроватки. Но маленький Дмитрий спал как убитый, даже не шевелился, чем вызвал неудовольствие у Полуянова:
— Ив кого он такой смирный? Хоть бы покричал…
Возвратилась Маша с целой сеткой бутылок, а вскоре пришел и муж. Полуянов и Феоктистов слышали, как они поцеловались в прихожей, Маша что-то сказала ему шепотом, он воскликнул: «Приехали? Вот молодцы! Пойдем знакомиться!»
Муж Маши — в простом мешковатом костюме, со съезжающим набок галстуком, с добрыми, узко поставленными глазами, которыми он как-то по-стариковски посматривал поверх роговых очков, — понравился Полуянову. «Но уж больно хлипкий», — подумал Полуянов.
За обедом завязался шумный перекрестный разговор. Феоктистов рассказывал Маше о Фекле Ильиничне, о том, как она скучает по дочери, а та говорила ему о Митеньке, о том, что через несколько дней кончается послеродовой отпуск и она возобновит работу, а Митеньку будут относить в ясли. Муж описывал Полуянову операцию, которую сегодня провел в больнице, а тот рассуждал, почему в этом году в декабре такое потепление.
Первым захмелел Полуянов, выпивший больше всех. Феоктистов, ссылаясь на язву, пил неохотно. Мало пил и хозяин. Полуянову стало жарко; расстегнув мундир и обтерев платком плешину, он зычно заговорил:
— Ты, Иван Григорьевич, вижу, неплохой человек. Душевный, компанейский. Маше с тобой хорошо… Ты уж прости, что я запросто, на «ты»… Правильно поступаю? Ну, ладно. Да… И специальность у тебя хорошая, благородная… Хирург… Но, — Полуянов поднял узловатый, слабо гнущийся палец, — скажу тебе: с шахтером не сравнишься!
Иван Григорьевич с улыбкой развел руками, а Феоктистов сказал:
— Чего, Дмитрий, расхвастался? Ты прямо по пословице: всяк кулик свое болото хвалит…
— А ты не прибедняйся! — загорячился Полуянов. — Мы с тобой тридцать лет уголек рубаем! Может, тыщу вагонов нарубали, а может, миллион. А что такое уголь — каждый знает. Вся страна уважает шахтерский труд! И нас с тобой уважают! Посмотрят на наши ордена, даже не на ордена, а на руки, на лицо и увидят: угольная пыль въелась в кожу. Значит, шахтеры! А шахтерам — честь и хвала!
И сразу, понизив тон, добавил:
— А теперь споем нашу, забайкальскую. Бежал бродяга с Сахалина… Затягивай, Никита.
Тихонько, чтобы не разбудить ребенка, Феоктистов запел надтреснутым тенорком. Его так же тихонько поддержали Маша и Иван Григорьевич. Но Полуянову этого было недостаточно, он загудел во весь свой бас. А потом пустился в пляс, топая тяжелыми фетровыми бурками. Феоктистов, не вставая с места, пристукивал яловыми сапогами.
Проснулся малыш — без плача, только глазенки таращил. Все подошли к нему. Но он, пососав грудь, опять уснул.
— Ну, и нам пора на боковую, — сказал размякший Полуянов.
Иван Григорьевич возразил:
— Давайте еще посидим. Завтра воскресенье, отдохнем как следует…
— Нет, надо ложиться, — сказал Феоктистов. — Завтра пораньше пойдем к Андрюшке…
Старикам приготовили постели. Феоктистов лег на диван, а Полуянову зять уступил свою кровать, ее перетащили и поставили рядом с диваном. Сам он устроился на полу, возле Машиной койки.
Полуянов никак не мог уснуть, наверное, из-за духоты: на улице теплынь, а батарея горячая как огонь. Старик встал и приоткрыл дверь в коридор. Из комнаты напротив, где спали Иван Григорьевич и Маша, доносился шепот, и Полуянов невольно замер прислушиваясь.
— Спасибо тебе, Ваня, — говорила Маша.
— За что спасибо?
— Ты так гостеприимно встретил их…
— Ты, Машка, глупенькая. Как же я мог иначе? Они славные старики. И вообще старость надо уважать…
— Поэтому ты и винцо попивал? Из уважения? Ведь ты же его терпеть не можешь.
Полуянову показалось, что он видит, как в темноте улыбается дочь. Но голос зятя прозвучал серьезно:
— А что ты думаешь? Старики народ обидчивый. С ними надо бережно…
«Бережно… Ишь ты, философию развел», — подумал Полуянов, но на сердце у него стало удивительно приятно и покойно. Он вдруг сообразил, что вроде бы подслушивает, что это неудобно и надо уйти. Но он против воли еще помешкал. Зять сказал:
— Помимо всего прочего, один из них подарил мне отличную жену!..
Послышался звук поцелуя, и Полуянов поспешно на цыпочках ретировался.
За завтраком он был необыкновенно задумчив и сдержан; Феоктистов, наоборот, оживлен, весел. Он изображал малышу на пальцах козу-дерезу, подсмеивался над Полуяновым:
— Не ешь много, Дмитрий. Мы же в гости сейчас идем. Да отцепись от холодца-то…
На дворе продолжалась оттепель. Небо синело в лужах, текли ручейки, с хрустальным звоном разбивались сосульки. Солнце пригревало, как в апреле. Старики, распахнув шубы, не спеша шагали по тротуару. Но постепенно темп городского движения захватил их, и они заторопились вместе с толпой. Отливавшая черным лаком легковая машина едва не забрызгала их, когда они проходили мимо трехэтажной школы из белого кирпича.
— Черт, чуть не окатила, — проворчал Полуянов. — А красавица…
— Мы еще с тобой такой не видали, — сказал Феоктистов. — Сдается, новой марки…
Вынырнувший из-за их спины школьник в форменной фуражке тотчас дал справку:
— Это, дяденька, «ЗИМ»…
— Хм… учитель нашелся, — буркнул Полуянов. — Все знаешь? А вон что там? — и ткнул пальцем в сторону строительной площадки, над которой вздымалась стрела крана.
— Это, дяденька, горный техникум строится, — без запинки, как на уроке, ответил школьник.
Полуянов одобрительно покачал головой и еще что-то хотел спросить мальчика, но тот, увидев своего товарища, с гиком пустился к нему, размахивая сумкой с книгами и разбрызгивая лужи.
Андрей, как и Маша, жил в большом коммунальном доме, только этажом ниже. Но все равно старикам пришлось отдуваться, когда добрались до квартиры. Феоктистов нажал кнопку звонка. Низкий женский голос спросил через дверь:
— Вам кого?
— Феоктистова… Андрея Никитича, — запинаясь от волнения, проговорил Феоктистов.
За дверью зашушукались, другой — высокий, красивый — женский голос спросил:
— А вы кто?
— Я отец его…
Дверь приоткрылась, и Феоктистов с Полуяновым вошли в прихожую. Там было полутемно. Присмотревшись, Феоктистов увидел двух женщин. Они были миловидны и похожи друг на друга, только одна старше, другая совсем юная, лет двадцати. Одеты обе в китайские, с огромными цветами, халаты.
— Я отец Андрея, — повторил Феоктистов, — здравствуйте. А это мой друг Дмитрий Федорович Полуянов…
— Здравствуйте, — сказала молодая, не подавая руки; это ей принадлежал звонкий, красивый голос. — Я жена Андрея…
Феоктистов, протянувший было руку, отдернул ее, затоптался на месте. Водворилось молчание. Молодая женщина глядела куда-то мимо гостей, а старшая принялась изучать свой маникюр. Наконец она сказала глуховато:
— Мой муж сейчас в Москве. Мы думали, что нас приехал навестить его сослуживец. А это вы…