Опять послышалась чужая гортанная речь, однако она звучала вроде дальше. Голоса сделались глуше. Не понимая, что происходит, Смышляев прислушался. До его уха донесся недальний и тяжкий топот конских копыт. Это скакали с заставы.
Кончив рассказ, полковник достал портсгар и закиурил. Наступило молчание, которое не хотелось нарушать. Я смотрел на полковника, на его щеку, перечеркнутую рубцом, и не понимал, почему я посчитал его за суховатого, даже черствого человека.
Покурив, Смышляев легко, пружиня, встал, сделал жест коноводу:
— Ну, поедем… А на прощанье помянем их… Славные были ребята…
— Герои были, — раздумчиво, словно самому себе, сказал коновод.
Полковник снял свою основательно выцветшую фуражку, подставив ветерку редкие волосы. Я и коновод тоже обнажили головы. Отсюда, с вершины, открывались сквозные даурские просторы; на ближних сопках пестрели отары овец; дальше, к горизонту, возвышались копры шахты; внизу, на проселке, гудели две трехтонки, в кузове которых полевыми маками алели косынки колхозниц.
ПОЕЗДКА НА ЮГ
Мисайлов был не в духе. Сердило все: начальник отдела, внезапно решивший отправить его в командировку; тут же врученный билет — в плацкартный, а не в купированный вагон; толкучка в метро, когда добирался домой; обед на скорую руку, прожевать некогда; жена, которая не смогла за четверть часа собрать необходимое в дорогу.
На жену Мисайлов накричал. Он стоял возле раскрытого чемодана, водруженного на стул, и тыкал костлявым пальцем:
— А бритвенный прибор где? Забыла!.. Да разве сорочку так укладывают, помнется же… Думать надо! И живей, живей поворачивайся!..
Жена, полная, вся в ямках — ямки были на щеках, подбородке, шее, руках, — только наклонила голову, и проворнее заработали ее белые, красивые кисти. Она знала, что у мужа часто случается скверное настроение; иногда оно прорывалось грубым окриком, но это ее не пугало: привыкла, да и подобные вспышки быстро проходили. Тревожило иное: нагрубив ей, муж замыкался в себе, делался сухим, вежливо-бесстрастным, каким-то чужим.
Так было и на этот раз. Накричав, Мисайлов отошел к окну и стал смотреть на улицу. Жена украдкой обернулась: бледноватый профиль мужа с маленьким, вздернутым, как у девушки, носом четко выделялся на фоне обклеенной цветными обоями стены; губы поджаты, но на щеке подергивается мускул; одна рука, откинувшая борт пиджака, засунута в карман брюк, другая барабанит по стеклу. Жена беззвучно вздохнула и пошла в ванную за мыльницей, зубной щеткой и пастой.
Мисайлов продолжал глядеть в окно. Привычная картина, уже десяток лет он видит ее: тихий, мощенный булыжником переулок, одноэтажные деревянные домики дачного типа за палисадниками, в листве сирени; в таком домике живут и Мисайловы… Пройди пару кварталов — и вздыбятся громады зданий, проляжет асфальтовая магистраль с шумливой толпой, сумасшедшим движением машин, дальше — станция метро «Аэропорт». А здесь, в переулке, — тишина, покой, булыжник, проросший травою, в соседском садике по-деревенски кудахчут куры. Этот уголок Всесвятского перемены как будто обходили стороной. Можно подумать, что это не в Москве, а где-нибудь в Краснодаре — и то не в центре, а поближе к окраинам.
Вспомнив о Краснодаре, Мисайлов перестал выбивать на стекле дробь. Краснодар, Краснодар. Да ведь именно туда ему командировка, в родной город; его поездки всегда на восток: Чита, Хабаровск, Владивосток, а тут сослуживец заболел, и теперь — Краснодар. Фу, черт, с этой спешкой из головы вышибло.
Но в следующую минуту Мисайлов вновь забыл о Краснодаре: вернулась жена, уложив все, закрыла чемодан и сказала:
— Ну вот, Сенечка, и готово.
— Благодарю, — отчужденно ответил Мисайлов.
В прихожей заверещал звонок. Ввалился шофер — в замшевой куртке с застежкой-«молнией», с папироской в зубах, надменный. Не поздоровавшись, он встал в дверях, и его вид словно говорил: поехали, поехали, мне ждать некогда. Мисайлов не переваривал этого нагловатого парня, водителя «Победы», закрепленной за начальником отдела.
— Идите к машине, — сказал он. — Я сейчас…
Шофер, точно относилось не к нему, постоял еще, а потом, посвистывая, медленно удалился. Мисайлов кинул на руку бежевый пыльник, надел шляпу, взял чемодан и, не поцеловав жену, лишь буркнув «до свидания», шагнул за шофером.
Садясь в машину, он бросил взгляд на окна своего дома. Ему почудилось, что в одном из них за тюлевыми шторами мелькнул знакомый силуэт. И Мисайлову на миг стало жаль жену.
К Казанскому вокзалу добрались, когда до отхода поезда оставалось десять минут. Едва высадив Мисайлова, шофер дал газ и умчался. А Мисайлов побежал на платформу. Он бежал и про себя возмущался: на этой персональной «Победе» не езда, а наказание, перед каждым светофором стоит, чуть не опоздали, в метро и то скорее доехал бы…
Разгоряченный, вспотевший, Мисайлов отыскал в переполненном вагоне свое место. Так и есть: боковое да еще и верхнее. Безобразие, не могли уж достать место поприличней. Не на прогулку же едет — в командировку.
Мисайлов забросил на полку чемодан, снял шляпу, посмотрел вокруг: купе все забито. Словно подтверждая эту мысль, примостившийся у окна капитан-артиллерист, в кителе, но уже в тапочках, по-дорожному, сказал картавя:
— Запоздавший товарищ прибыл. Стало быть, у нас в купе полный боекомплект… Кстати, вы играете в преферанс?
— Нет, — суховато ответил Мисайлов.
— Не играете? Как же так, милейший? — с нескрываемым осуждением сказал другой пассажир, старичок в золотых очках, с профессорской бородкой-эспаньолкой, но в необычайно пестрой пижаме, на поверку — режиссер из Минска. — Не играть в преферанс — это, видите ли…
— Стало быть, полного боекомплекта в купе нет, — снова заговорил артиллерист. — Придется позаимствовать у соседей…
Основательно тряхнув, поезд тронулся.
— Машинист с женой поссорился, — произнес старичок с профессорской бородкой неизменную в таких случаях дорожную остроту.
За окном мелькали подмосковные поселки, с ревом проносились электрички. На стекле багровел закат. Проплыл проводник в белоснежном накрахмаленном кителе, похожий на моряка торгового флота. Он разносил постели и обещал почаще включать вентиляцию.
В цельнометаллическом вагоне, нагретом за день июльским солнцем, было душно. Вентиляторы работали, но прохлады не ощущалось. Мисайлов сдвинул лопатки — потная рубашка прилипла к спине. Это было неприятно. Он пошел, чтобы переодеться, но туалет был занят. Тогда Мисайлов вернулся в купе, сбросил пиджак и надел пижаму.
Старичок с эспаньолкой, капитан-артиллерист и приглашенный из соседнего купе бритоголовый здоровяк в шелковой сиреневой тенниске уже разыгрывали пульку. Двух девушек-студенток в синих лыжных брюках и кучерявых, как барашки, они загнали наверх. Девушки, свесясь, то смотрели в окно, то на преферансистов, о чем-то шептались и фыркали. Нижнее боковое место в купе занимала рыжеволосая, широкая костью женщина лет двадцати пяти, с грудным ребенком. Она ехала, как понял Мисайлов, в Новороссийск к мужу, офицеру Черноморского флота. Женщина или играла с малышом, или принималась кормить его грудью: ей все мерещилось, что ребенок голоден. Преферансисты, отрываясь от карт, и зеленые студентки давали ей советы на этот счет. Мальчонка, немного полежав спокойно, вдруг запищал.
«Совсем весело будет», — подумал Мисайлов и вышел в тамбур.
Стемнело; в вагоне зажглись лампочки. Проводник обошел купе, предлагая чай. Мисайлов не стал пить чай, а отправился в вагон-ресторан. Там было очень людно, и Мисайлов с трудом отыскал свободное местечко за столом. Он долго ожидал, когда официантка подойдет к нему, долго ожидал заказанных блюд, долго ожидал, чтобы расплатиться. Котлеты показались несвежими, хлеб черствым, чай холодным. Настроение после ужина сделалось еще хуже.
«И это называется ресторан, — рассуждал Мисайлов. — А попроси жалобную книгу — не дадут…»
В купе продолжали трудиться преферансисты. Рыжеволосая женщина и студентки уже спали. Мисайлов забрался на свою полку и накрыл голову подушкой, чтобы меньше слышать шум и скорей уснуть. Но все равно долетали восклицания преферансистов по ходу игры; особенно донимал звучный, с переливами, баритон режиссера:
— Так вы, милейший капитан, вовсе не употребляете спиртного? Но как же играть в преферанс без коньячку? Это, видите ли…
Потом старичок, будто что-то припомнив, обратился к ворочавшемуся Мисайлову:
— Мы вас не беспокоим?
— Нет, — ледяным тоном ответил Мисайлов, поправляя подушку.
— Ну и великолепно, — заключил старичок, не заметивший этого тона. — Спите, спите на здоровье. Приятных сновидений, милейший!
Мисайлов заснул незаметно и пробудился утром; в окна сквозь занавески пробивался солнечный луч. Первое, что услышал Мисайлов, — это переливчатый режиссерский баритон:
— Так вы, капитан, не употребляете? Но что за преферанс без коньячку? Признаться, я вас не понимаю…
«С какими словами я уснул, с такими и проснулся. Будто не было ночи», — подумал Мисайлов и посмотрел вниз.
Женщины еще не вставали. Преферансисты, усталые, пожелтевшие, вяло заканчивали игру.
— Ну, вот и баста, — сказал режиссер, он был, вероятно, у них за главного. — Объявляется антракт. Перекусим, соснем парочку часиков и возобновим… Милейший капитан, дайте ваш ножик, я открою консервы. А то мой настолько туп, до Новороссийска верхом доедешь — не обрежешься, хе-хе…
«Уж эти актерские остроты», — поморщился Мисайлов.
Старичок с набитым ртом пробубнил:
— А пулечка у нас славнецкая получилась. И как сразу компания составилась. Я надеюсь, мы на курорте продолжим, хоть и будем в разных санаториях…
— Так точно, в Геленджике сохраним полностью наш боекомплект, — сказал капитан, картавя.
— Аминь! — закончил бритоголовый здоровяк, и все засмеялись.
«Одержимые, — подумал Мисайлов. — Карты для них — все. Так и курорт свой загубят. Вместо лечения, пляжа, экскурсий будет одно — преферанс, я знавал этаких…»