«Ну, да ничего, — подумал Истомин. — Это ничего…»
— Я не удираю, Лев Иванович… Верите, хочется поскорее добраться до места, — сказала Кульчицкая, когда он догнал ее и они пошли рядом.
— Успеем, Ирочка. Времени у нас в запасе много.
Здесь, на хребте, было прохладнее. Ветер раскачивал верхушки сосен, полуголых берез и лиственниц с потерявшими упругость, но еще не слетевшими хвойными иголками. Трава, кусты багула и ольховника, поседевшие от инея, зябко жались друг к другу. Но из-за гребня сопки выплыло солнце, и через час-другой вместо инея заискрилась роса, а трава и кустарник постепенно приняли свою естественную осеннюю окраску — бурую и темно-серую.
И все вокруг точно повеселело от солнечных лучей; даже гранитные скалы уже не представлялись мрачными и дикими. Истомин зашагал впереди, прокладывая путь между валунами, кустарником и валежинами.
Он говорил Кульчицкой:
— Этот участок заснят. Я был тут… Взгляните: интересное обнажение гранитов. Два дня сидел на нем… Нащупал кварцевые жилы! Отослал образцы в лабораторию. Жду, что покажет анализ. Надеюсь, есть молибденит…
— Хорошо бы, — сказала Кульчицкая.
Стало жарковато, и они решили раздеться. У валуна, похожего на круглый стол, сбросили рюкзаки, сняли стеганки, скатав, пристроили их к рюкзакам. Истомин остался в фиолетовом, с оленем, свитере, поверх которого был выпущен воротник клетчатой ковбойской рубашки, а Кульчицкая — в малиновом свитере; она оказалась по-девичьи худенькой, с тонкой талией, с маленькими острыми грудями. Истомин поглядел на нее и сказал:
— Тяжело вам, Ирочка?
— Ерунда, — Кульчицкая вытерла носовым платком пот со лба. — Я же не первый раз… И, кстати, Лев Иванович: если не хотите со мной ссориться, не вздумайте жалеть меня… или что-нибудь в этом роде… Достаточно того, что вы дорогу пробиваете…
— Слушаюсь, — сказал Истомин и усмехнулся. — Я не буду жалеть вас…
Он помог ей надеть рюкзак, закинул за плечи свой, и они снова двинулись. Миновали тесное ущелье, в котором, обдавая брызгами, шумел водопад, взобрались на вершину, откуда были видны и водопад внизу, и соседние гольцы, и далекий белок — покрытая вечным снегом горная верхушка. Они постояли, посмотрели. Истомин тронул спутницу за локоть:
— Правда, Ирочка, красиво?
— Весьма, — ответила она и высвободила руку.
Они пробирались по тайге, временами отдыхая на коротких привалах. У ключа, выбивавшегося из-под камней, остановились на большой привал. Истомин, ничего не позволяя делать Кульчицкой и этим сердя ее, быстро собрал бересту и сушняк, соорудил таган, развел костер. Он отшучивался, ласково улыбался спутнице.
Попили сладкого горячего чаю с сухарями и отправились дальше. Пейзаж был все такой же: сосны, лиственницы, гранитные глыбы, бурелом. Хребет назывался Медвежьим, и неспроста: на каждом шагу следы медведей — то отпечатки лап с глубоко вдавленными в землю изогнутыми когтями, то исцарапанный когтями сосновый ствол, то вырванная с корнем карликовая береза-круглолистка, то развороченный муравейник, то измятая брусника: здесь мохнатый отъедался ягодой, готовясь к зимней спячке. Но сами звери не попадались, и Истомин шутил:
— Можете, товарищи топтыгины, вообще глаз не казать. Мы не будем за это на вас в претензии… Правда, Ирочка?
— Конечно. Мы не жаждем с ними встречи, — сказала Кульчицкая, отдуваясь.
Было ясно, что она начинает уставать: дышит учащенно, под глазами синие полукружья, вся в поту. Да и сам Истомин отчетливо ощущал, как дрожат у него икры и ноет поясница.
Солнце еще не закатывалось, но воздух опять похолодел. Косые тени от деревьев и валунов делались все длиннее. Впереди, в камнях, у пнистой опушки журчала речка. Истомин сдернул ушанку и, подражая забайкальским таежникам, со смехом ударил ею о земь:
— Шабаш, паря! Тута, однако, отаборимся…
Кульчицкая неожиданно произнесла:
— Давайте, Лев Иванович, еще пройдем. Покуда не стемнеет…
— Мне приказано вас не жалеть… Слушаюсь! Но вы хоть сами себя пожалейте, — сказал Истомин и властно снял с нее рюкзак.
Спустя несколько минут на опушке уже потрескивал костер; язычки пламени усердно лизали дно котелков, подвешенных на тагане. Сбросив горные ботинки, в одних шерстяных носках, Истомин и Кульчицкая спустились к речушке, долго, фыркая от удовольствия, умывались. Кульчицкая, попросив Истомина отвернуться, вымыла ноги. Он последовал ее примеру.
Когда они вернулись к костру, вода в котелках побулькивала, переливаясь через край, отчего дрова в костре шипели по-змеиному. Кульчицкая в один котелок опустила щепотку чаю, в другой — рис, сушеный лук и соль.
Они с аппетитом съели рисовый суп, попили, как выразилась Кульчицкая, в охотку чаю и теперь отдыхали у огня на смолистых сосновых ветвях, покрытых стеганками. От костра тянуло теплом и дымом. Истомин сидел, по-восточному скрестив ноги, покуривал трубку, пошевеливал прутиком угли.
— Почему казак гладок — поел да на бок… Так и вы, Ирочка, — сказал он, поворачиваясь к ней. Кульчицкая улыбнулась, кажется — впервые за день.
«Это хорошо», — подумал Истомин, не спуская с нее взора.
Она действительно лежала на боку в метре от него, подперев подбородок ладонью. Истомин совсем близко видел в красноватом отсвете от заката и от костра ее пухлые щеки, чуть приоткрытый рот, острые груди.
— Послушайте, Ирочка, — промолвил он вдруг осипшим голосом. — Послушайте…
Он замолчал, выбил недокуренную трубку и повторил:
— Послушайте…
Его тон заставил Кульчицкую приподняться в замешательстве и тревоге. Но его это словно подхлестнуло. Он на коленях мгновенно переполз к ней, обнял и стал целовать в твердые влажные губы. Она уклонялась молча и ожесточенно…
Но его объятия были, как железный обруч. Все-таки ей удалось упереться руками в его лицо и на какой-то миг оттолкнуть от себя. Он вновь бросился к ней, и тогда она ударила его кулаком в глаз.
Удар был непредвиденно силен. Голова Истомина мотнулась назад, перед ним зарябило оранжевое. Он замер, пораженный: его бьют! Кульчицкая, воспользовавшись этим, вскочила на ноги.
— Ну, знаете, — хрипло прошептал он и сжал кулаки.
Но вместо того чтобы шагнуть к ней, резко повернулся и пошел от костра. Кульчицкая, раскрыв глаза, следила за его широкоплечей ссутулившейся фигурой, пока та не исчезла в лесу. Затем опустилась на корточки и заплакала.
Она плакала и думала о том, что вот и подтвердились предостережения товарищей. Не надо было идти ей с Истоминым: да, это пошлый, распущенный человек. А она-то, глупая, не верила. Ну, нынче убедилась…
А Истомин бродил по лесу, щупал горевший глаз и вполголоса ругался:
— Подумаешь, недотрога… Ах, ты драться… черт подери! Будь ты мужчиной, я б тебе прописал! Подумаешь, персона… Да у меня не такие были…
Истомин побродил еще, но солнце село, все обволокла вязкая темнота, стало пробирать холодком, и он вернулся к стану. Костер почти погас, лишь кое-где тлели угли. Кульчицкая лежала спиной к костру, глаза закрыты: не поймешь, спит или нет.
«Госпожа, — подумал Истомин. — Дров не может подбросить…»
Он сунул в костер сушняк и большую валежину, чтоб она горела всю ночь, и тоже улегся спиной к огню. Поворочавшись, крепко, без сновидений, уснул.
Пробудился Истомин, когда уже рассвело и в котелках на тагане кипела вода; Кульчицкая развязывала мешочек с рисом. Не глядя друг на друга, они позавтракали и тронулись в путь.
В распадках клубился туман, настолько плотный, что за ним ничего не разобрать. Он держался до полудня, а потом рассеялся, как не бывал. Потянулась горелая тайга — здесь прогулялся лесной пожар, — сменившаяся кедрачом. Сумеречно: солнечные лучи не проникали сквозь мощные кроны. Ноги погружались в мягкий темно-зеленый мох…
Весь день Истомин и Кульчицкая почти не разговаривали. Когда ему все-таки случалось обращаться к ней, он сухо произносил: товарищ Кульчицкая. А она называла его по-прежнему — Лев Иванович, будто ничего не произошло. Истомин сердился: «Оскорбила человека, а теперь я не я, и хата не моя…»
На ночлеге после ужина он тотчас завалился спать, даже не пожелав Кульчицкой спокойной ночи.
Так они шли неделю. На восьмые сутки достигли верховьев Каменки — порожистой речки, клокотавшей пеной. Вокруг громоздились каменные россыпи; камни обросли лишайником — белым, серым, черным. Богатый шишками, рос кедр-стланик.
Этот участок и предстояло заснять. Не мешкая, Истомин и Кульчицкая приступили к делу. Они пересекали участок по заданному маршруту: отбивали молотком кусочки гранита и базальта, складывали в рюкзак образцы, достав из сумки полевой дневник, описывали в нем обнажения пород.
Работа была для обоих привычная и увлекательная и поэтому продвигалась споро. Через несколько дней снова вышли к петлявшей реке. Вода бурлила, словно кипела в котелке на тагане, несла коряги, ветки и листья. Камни высовывали из пены свои неровные ослизлые лбы. Нужно было перебраться на ту сторону, заснять там участок и уже другим, более коротким маршрутом возвращаться на базу.
Истомин покосился на Кульчицкую: она мялась, переступала с ноги на ногу.
«Трусишь? То-то», — усмехнулся он и сказал:
— Товарищ Кульчицкая, придется по камням перебираться. Я буду первым…
Она кивнула.
Истомин натянул глубже шапку, поправил рюкзак и, выбирая камни поровнее, стал перепрыгивать. За ним прыгала Кульчицкая; делать это было не так уж трудно, потому что камни располагались близко друг от друга.
Уже у берега приключилась неприятность. Оставался последний камень. Когда Истомин небрежно, рисуясь, прыгнул на него, подошва ботинок скользнула, и он упал в воду. Кульчицкая сперва застыла на своем камне, затем закричала: «Помогите! Помогите!» — и устремилась к берегу.
Река была мелкой, но поток подхватил Истомина и потащил. Его трижды стукнуло о камни, прежде чем он, вдосталь наглотавшись ледяной воды, прибился к берегу. Кульчицкая, суетясь, протянула ему палку, он ухватился за нее и вылез на сушу. Вода стекала с него ручьями.