Он уезжал, когда все окрест зазеленело, и только старый тополь возле усадьбы Кульчицких скрипел, лишенный зелени: весь в листьях, но это листья жухлые, прошлогодние, мертвые. Ирина наблюдала из-за оконной занавески, как лейтенант катил на бричке, зажав чемодан коленями, и плакала: пусть и я засохну, как этот тополь. Но она не засохла. Месяца три грустила, а там образ лейтенанта-танкиста, несмотря на золотое шитье мундира, потускнел и в конце концов начал забываться. Так она убедилась, что это была не та любовь, о которой мечтают.
В институте Ирина дружила с однокурсником Толей Кукленко — самым вихрастым и самым остроумным студентом. Она до сих пор не позабыла его афоризмов. Как это? «Гражданин всегда врал, что его часы никогда не врут». «Гражданин подков не гнул, но гнул свою линию — и преуспевал…» На первом курсе это было для нее верхом остроумия, а на третьем — примитивным и плоским. А Толя привязался к ней, объяснился, просил выйти замуж за него. Она отказала, он здорово переживал. Вот и все…
…Тащить волокушу по снегу было легче. Солнце светило ярко, но уже не грело. Снег днем не таял, и голубые сороки с длинными хвостами узорили его своими лапами. Пестрые хохлатые сойки, обнаружив людей, гортанно вскрикивали на ветках. От леса тянулся кустарник, переходящий в болото. Оно подмерзло, и Кульчицкая рискнула двинуть напрямик — болотом.
И вот наступил час, когда они достигли знакомой котловины. Лиственницы также уже облетели, между деревьями домики поселка внизу хорошо различались. Там было все покойно: Истомин и Кульчицкая запаздывали всего на пару дней, и поэтому никто не вышел в тайгу им навстречу. Человеческие фигурки шагали по улицам, заходили в дома.
Не вышли навстречу — и не надо. Ерунда! Мы сами дошли! Кульчицкая, плача и смеясь, опустилась на волокушу около Истомина, достала из кармана брюк зеркальце и гребешок. Истомин видел близко-близко ее свалявшиеся каштановые пряди, которые она яростно расчесывала, втянутые щеки, бывшие когда-то такими полными, потрескавшуюся и шелушащуюся кожу на исхудавшей, щуплой шее.
— Дайте мне зеркало, — еле слышно попросил Истомин.
Он не узнал себя: желтый, как мертвец, глаза в отеках, оброс щетиной; губы запеклись, черные; усы уже не топорщились. Было жалко себя, Кульчицкую, жалко еще чего-то, чему и слова не подберешь. Он вернул зеркало и спросил:
— Какое сегодня число?
— Пятнадцатое октября… Да, пятнадцатое октября.
— День моего рождения, — сказал Истомин и неудержимо закашлялся. — Тридцать четыре года…
— Так много? — вырвалось у Кульчицкой. — А мне двадцать четыре… На десять лет старше!
— Да, старше, — прошептал Истомин, борясь со слабостью. — И не сердитесь на меня, Ирина. Я очень виноват…
— Я не сержусь, — она произнесла это как-то бегло и, как посчитал Истомин, равнодушно. «Что ж, — думал он, — в сущности она права. В лучшем случае она может питать ко мне одно равнодушие».
Но Истомин ошибался. Кульчицкая понимала, что спасла его, и у нее было ощущение, точно она заново дала жизнь человеку. Подобное чувство испытывают матери при рождении ребенка, но Кульчицкая еще не была матерью и не знала об этом.
Люди в поселке не замечали стоявшую на краю котловины Кульчицкую, и тогда она стала осторожно спускать волокушу по заснеженной тропинке вниз.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Убирая со стола остатки ужина и посуду, Варвара Михайловна смахнула на пол столовый нож.
— Гость будет, — сказала она и, кряхтя, нагнулась, чтобы поднять нож.
Виктор Авдеевич, который в душе сам верил в приметы, усмешливо отозвался:
— Гость? Как же, жди! Врут твои приметы всегда…
Он сидел перед печкой в плетеном кресле, положив вытянутые ноги на маленькую скамейку, и посасывал обычные после ужина леденцы: это была давнишняя привычка. Синяя в белую полоску бумазейная пижама обтягивала его располневшее тело; на ногах — войлочные шлепанцы. Возраст Виктора Авдеевича определить трудно: в гладко причесанных, будто прилизанных, волосах ни сединки; лицо белое, холеное, с заливным румянцем на щеках, и тоже без единой морщинки. На вид Виктору Авдеевичу можно дать лет тридцать пять, не более, а на самом деле ему было за сорок.
Обсосав леденец, Виктор Авдеевич добавил:
— Да и кто, спрашивается, пойдет в такую погодку?
Погода действительно была не для прогулок. За стенами домика бесновался забайкальский ветер, как это он умеет делать, когда захочет. Он гремел крышей, хлопал калиткой, ломал старые тополя, росшие под окнами. Временами, когда ветер достигал особенно большой силы, домик содрогался от его порывов. Хлестал дождь — первый, весенний, обильный дождь.
Время подходило к девяти. Виктор Авдеевич полистал истрепанный, многолетней давности «Огонек», закрыл трубу в печи, помог жене перемотать нитки.
— Ну, Варюша, теперь на боковую, — сказал он.
Варвара Михайловна пошла разбирать постель, а он прислушался к вою ветра. Непогодь не унималась. Виктор Авдеевич подумал: как хорошо, что они с женой сидят в такой вечер дома, в тепле и уюте.
Сильно стукнуло в ставню. Было похоже, что налетел порыв ветра, но стук повторился еще и еще раз — настойчивый, нетерпеливый.
— Ну вот, — без всякой усмешки сказал Виктор Авдеевич жене и поднялся. — Пожаловал гость… А впрочем, может быть, гостья. Но, так или иначе, торжествуй: примета оправдывается…
— Кто же это? — тихо спросила Варвара Михайловна. Ее крупное одутловатое лицо было недоумевающим и даже испуганным.
— Кто? Незваный гость… А он, как известно, хуже татарина, — отозвался Виктор Авдеевич.
Он накинул на плечи пальто и вышел в сени. Было слышно, как он возился с тяжелым засовом. Через минуту хлопнула наружная дверь, и Варвара Михайловна услышала в сенях два мужских голоса: низкий, гудящий — мужа и высокий, звонкий — незнакомый.
Первым в комнату вошел Виктор Авдеевич, оборачиваясь назад и повторяя на ходу:
— Да кто вы в конце концов и кто вам нужен?
Следом за ним порог переступил паренек лет семнадцати. Парень был невысокого роста, поджарый, с худым скуластым лицом, конопатым, как сорочье яйцо; из-под кепки с немыслимо коротким козырьком торчали рыжеватые волосы; на толстых обветренных губах — улыбка.
Стряхнув с пальто воду, парень, не ожидая приглашения, прошел к стулу и сел. От его сапог на полу остались большие мокрые следы. Виктор Авдеевич почему-то подумал: «Ну и ножка. Не меньше чем сорок пятый размер. Такой ножкой только саранчу давить: много захватит…»
Сняв кепку и осмотревшись, парень сказал:
— Ну, здравствуйте еще раз. Хотите знать, кто я такой? Отвечаю: Григорий Перевалов, это документально…
Варвара Михайловна подумала, что сейчас этот молодой человек достанет свой паспорт и подтвердит, что он Григорий Перевалов. Но паспорта молодой человек не показал; потом выяснилось, что он просто неравнодушен к слову «документально».
Парень продолжал:
— Отвечаю на другой вопрос: кто мне нужен? Нужны вы, дорогие товарищи Неустроевы. У меня к вам письмо из Свердловска.
Виктор Авдеевич и Варвара Михайловна переглянулись. Виктор Авдеевич, не скрывая радости, сказал:
— Так вы, товарищ Перевалов, ошиблись адресом. Неустроевы живут рядом, у них номер дома сорок пять, а у нас сорок семь…
— Да, да, ошиблись, — подтвердила Варвара Михайловна. — Неустроевы рядом. А мы — Тебеньковы…
На мгновенье Перевалов опешил: его рука, полезшая во внутренний карман пальто за письмом, замерла. Но он тут же хлопнул себя по коленке и захохотал:
— Тебеньковы? Вот, черт, спутал дома, спутал, документально!..
Он еще долго хохотал, встряхивая рыжеватой шевелюрой. Виктор Авдеевич и Варвара Михайловна молча стояли — он у окна, она у кровати — и ждали, когда этот шумный и не очень воспитанный молодой человек уйдет. Кажется, ясно, что не туда попал. Что ж тут рассиживаться?
Но Перевалов, как видно, не собирался быстро уходить. Перестав хохотать, он начал говорить, и на его лице опять появилась та широкая улыбка, с какой он вошел в комнату. Говорил он звонко, отрывисто, рубя слова.
— Вот это письмо, — Перевалов стукнул рукой по нагрудному карману, — везу от мамаши Неустроева. Напористая такая старушка. Узнала, что еду в Читу, ну и принесла. Конечно, взял. Хотя в Чите я проездом. Завтра направляюсь, — он сделал многозначительную паузу, — направляюсь на целинные земли, документально. Слыхали небось об этом движении?
— Читали в газетах, — вежливо подтвердил Виктор Авдеевич.
— Да, едем поднимать целину! Тут у вас в Приаргунье образуется новая МТС. Ну и мы туда. Нас из Свердловска четверо, все четверо токари с Уралмаша. По путевке комсомола едем! А директором у нас будет Георгий Евстигнеевич Ступин. Ох, и сильный мужик! На Кубани он тоже МТС заворачивал. Герой Социалистического Труда. Лауреат. Теперь — сюда. Я с ним в управлении сельского хозяйства встретился. Виски уже седые, а глаза… Как глянул на меня — огонь! «Ну, Гриша, — говорит, — будем вместе целину поднимать?» Сильный мужик этот Ступин, документально…
Когда парень произнес фамилию Ступина в первый раз, Виктор Авдеевич не обратил на нее внимания. Но когда Ступин был назван вторично, память сработала, и брови у Виктора Авдеевича приподнялись. Варвара Михайловна этого не заметила. Тем более не видел этого Перевалов, который говорил увлеченно, не очень заботясь о том, слушают ли его:
— Даю слово: обязательно выучусь на комбайнера. В лепешку расшибусь, а выучусь! Документально! И вот представьте себе картину… Жаркий летний день. Волнами ходит пшеница. И по ней идет мой комбайн. Я стою на мостике и крепко сжимаю штурвал. А в лицо — степной ветер. Вдруг вижу: по дороге пылит «газик». Подъезжает. Из него вылезает Ступин, запыленный, усталый. «Здорово, Гриша!» — «Здравствуйте, Георгий Евстигнеевич». — «Ну, как дела?» — «Да вот дал две… нет, три нормы». Эх, сильно!
Перевалов проговорил еще минут десять, жидким тенорком, фальшивя, спел: