Королевское учёное общество избирает Шлёцера своим членом. По этому случаю 14 июня 1766 года он читает перед учёными мужами доклад «Memoriae Slavicae», где впервые излагает публично свои взгляды на древнюю историю славянства. Согласно его утверждению, которое представляется ему «бесспорным», славяне принадлежат к «знаменитейшим нациям»; наряду с готами, арабами и татарами они «совершенно изменили лицо Европы». Обитая в течение многих столетий обитая в отдалённых местах, они были известны уже римлянам под названием венедов. Следы древнейшего языка венедов, считал Шлёцер, можно встретить в языке пруссов, курляндцев и литовцев.[28]
В июле 1766 года Шлёцера трясёт лихорадка, однако он глотает хинин и начинает говориться к отъезду в Петербург.
В начале августа он ненадолго оседает в Любеке, чтобы доделать отложенные дела в любекском архиве. 17-го числа садится на корабль в Травемюнде. Попутный ветер всего за неделю доставляет его в Кронштадт.
Наступает последний, самый безмятежный год пребывания Шлёцера в России. У него нет ни врагов, ни соперников: Миллер далеко, Ломоносов в могиле, профессор Фишер занят историей Сибири. Таким образом древняя русская история целиком в распоряжении Шлёцера. А его покровитель Тауберт единолично царит в канцелярии.
С удвоенной энергией Шлёцер набрасывается на источники и за короткое время подготавливает к печати первые исправные – буква в букву – списки Русской Правды и Никоновской летописи (до 1094 года), а также Судебник Ивана III. Помогает ему в этом деле переводчик Академии Семён Башилов. Шлёцер высоко ценит его труды. «О если бы Россия имела ещё шесть Башиловых, не глубоких учёных, не законченных историков, но только таких честных, аккуратных, добросовестных Башиловых!» – восклицает он в одном из своих писем (секретарю академической конференции Якобу Штелину). Башилов, в свою очередь, был благодарен Шлёцеру, который «…всё своё знание открывал мне со всякою тщательностью, искренностью и без малейшего укрывательства…».
Тауберта Шлёцер соблазняет предложением издать труд Татищева и тем самым стать зачинщиком «славной революции» во взглядах на «отца русской историографии». Подчёркивая своё «бескорыстие», он настаивает на том, что «мир должен знать, что русский, а не какой-либо немец проломил лёд в русской истории».
Весной 1767 года блестящее положение Шлёцера в Академии неожиданно омрачается. Два года назад, при своём отъезде в Москву, Миллер сказал ему на прощание:
– Плохо бывает, когда покровители умирают.
«Посмотрим», – самонадеянно подумал тогда Шлёцер.
Но теперь эти слова Миллера всё чаще приходят ему на ум. Ещё прошлой осенью фактическое руководство Академией перешло в руки графа Владимира Григорьевича Орлова, который был назначен её директором. Тауберт поначалу сохранил своё влияние на академические дела, но в апреле 1767 года его окончательно отстраняют от управления. Канцелярия упраздняется, а вместо неё образуется комиссия из шести академиков во главе с графом Орловым – завзятым врагом «партии» Тауберта.
Перемену академического правления Шлёцер сразу чувствует на себе: «Начальство не внимало уже более моим предложениям». Ему сообщают слова Орлова, сказанные в его адрес: «Он не сохранит цвета». Сохранять цвет значило тогда молчать, когда ругают. Даже Тауберт держит нос по ветру и в доверительном письме Миллеру пишет, что «узнал Шлёцера ближе и поэтому избегает каких-либо личных отношений с ним»
Шлёцер решает переждать административную бурю за границей. В сентябре 1767 года он снова просится в отпуск под предлогом расстроенного здоровья и необходимости занятий в библиотеках Стокгольма, Упсалы и Гёттингена (последняя уже имеет репутацию лучшей в Европе). Орлов визирует прошение на удивление быстро.
После недолгих сборов Шлёцер в который уже раз всходит на корабельную палубу. С собой он увозит все свои пожитки, кроме мебели. В его каюте, под подушкой, спрятано самое драгоценное имущество – две пухлые папки с выписками из летописей. «В случае кораблекрушения, это я мог спасти; а остальное утраченное можно было бы восстановить».
На судне поднимают паруса. Огромные полотнища оглушительно хлопают и округляются, наполненные ветром. Внутреннее чутьё говорит Шлёцеру, что в Петербург он больше не вернётся.
Гёттингенский профессор
Воздух Гёттингена быстро выветривает из головы Шлёцера воспоминания о служебных неприятностях и дорожных трудностях. Остаток 1767 года он проводит в напряжённом труде. На его рабочем столе растёт кипа бумаг. В 1768 году рукопись получает название «Probe russischer Annalen» («Опыт изучения русских летописей», введение и первая часть) и отправляется в типографию. Шлёцер сам оплачивает печать тиража.
Во введении он рисует себя человеком, срывающим перед европейской публикой завесу, которая скрывала целый мир. «Древняя русская история, – восклицает Шлёцер, – какое необъятное понятие! Я почти теряюсь в его величии». История России – это история «такой страны, которая охватывает девятую часть обитаемого мира; территория которой вдвое больше Европы и в два раза обширнее древнего Рима, который называл себя властелином мира»; это история народа, который «уже в течение 900 лет играет большую роль на арене народов»; «история державы, соединяющей под своим скипетром славен, немцев, финнов, самоедов, калмыков, тунгусов и курильцев, народы, совершенно различных языков и племени, и граничащей со шведами, поляками, персами, бухарцами, китайцами, японцами и североамериканскими дикарями». «Разверните анналы всех времён и народов, – призывает Шлёцер, – и назовите мне историю, которая была бы обширнее или даже равна русской; это история не одной страны, а части света, не одного народа, а множества народов…».
И зная всё это, продолжает он, не странно ли, что Нестор, «столь старый, столь важный и столь давно известный летописец, единственный в своём роде историк своей нации, в течение более 650 лет пролежал почти в пыли», оставаясь неизвестен иностранцам? Неправы те историки, которые утверждают, будто русские не обнародовали своих летописей, стремясь скрыть своё варварское прошлое. Нет ни одной нации в Европе, напоминает Шлёцер, чьи предки не были бы варварами. Для таких историков будет «неожиданной новостью» узнать, что в XI—XII веках, когда Европа могла похвалиться лишь несколькими учёными монахами, в России уже процветали греческие науки и искусства, существовали публичные школы, учреждённые князем Владимиром после принятия христианства, и писанные законы, изданные Ярославом Мудрым в 1016 году, а туземные летописцы трудились над первой правдивой историей европейского Севера.
И как же до сих пор изучали «необъятную историю» девятой части мира? По мнению Шлёцера, этим большей частью занимались «фантазёры» и «высокомерные невежды», которые «дерзко блуждали… в сумрачных дебрях по ту сторону летописей».
Особенно досталось шведам, и в первую очередь Рудбеку – «начитанному дикарю», который пытался свои «сны» и «галлюцинации», выдать за историю. Книгу Страленберга «Историко-географическое описание Северной и Восточной частей Европы и Азии» (1730) Шлёцер находит «совершенно убогой и невероятно неправдоподобной», она «привнесла в историю России огромное количество ошибок, неточностей и бессмысленных утверждений, которые не исправить за долгие годы, и стала классической в Германии, Франции и Англии» и т. д.
«Фантазируйте, – взывает Шлёцер к своим коллегам, – придумывайте, мечтайте, пишите романы, но и называйте это романами! Имя Истории свято – не оскверняйте его!»
«Варяжский вопрос», по его словам, «давно стал крестом для исследователей древней истории северных народов». Он обращает внимание на то, что утверждения шведских историков о шведском происхождении варягов совершенно бездоказательны. Так, Далин в своей «Истории шведского государства» впал в «двойное заблуждение»: «Сначала он предположил, что варяги были шведами, а затем, исходя из этого, посчитал, что Русь в ту эпоху, да и потом ещё долгое время находилась под господством Швеции. Вот так логика!».
«Недоказуемым остаётся, что варяги Нестора были именно шведами», – делает вывод Шлёцер. Наиболее правдоподобной ему кажется этимология, предложенная Юханом Ире, согласно которой «варяг» является буквальным переводом слова «Foederati» (федераты – официальные «союзники» империи из числа варварских народов, состоявшие на военной службе и получавшие жалованье из императорской казны).
«Те, кто считает Рюрика шведом, – пишет Шлёцер, – находят этот народ без особых трудностей. Ruotzi, – говорят они, именно так и сегодня называется Швеция на финском языке, а швед – Ruotzalainen: лишь слепой не увидит здесь русских! И только Нестор чётко отличает русских от шведов. Более того, у нас есть много средневековых известий о шведах, а также тщательно составленный список всех их названий: ни одно из них не указывает, что когда-то какой-либо народ называл шведов русскими. Почему финны называют их Ruotzi, я, честно признаться, не знаю».
Этимологический подход шведских учёных к объяснению исторических фактов в корне неверен. «Неужто, – вопрошает Шлёцер, – даже после всей той разрухи, которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они всё ещё не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?».
Шлёцеру «кажется невероятным, что целый народ заимствовал для собственного обозначения иностранное название другого народа, только потому, что его князья принадлежали к последнему».
Видно, что он не собирался повторять судьбу Миллера, без достаточных научных оснований раздражая русское национальное самолюбие. Громить этимологические фантазии шведских учёных можно было не насилуя научную совесть. Там же, где источники позволяли сделать однозначный вывод – хотя бы чисто отрицательный – Шлёцер был твёрд. Русские (имеется в виду летописная русь), по его мнению, не «были ни славянами, ни готами». Греки «называли их скифами, таврами, тавро-скифами», поэтому «русские» корни лежат где-то в Северном Причерноморье и прилегающих областях.