– Бедный Джеки, от такой дуры, как я, у тебя всегда будут одни неприятности.
– Нет, не будет.
– Я разозлилась тогда на Кровгорда. Ты его видел? Сегодня? В школе? Можешь ему передать, что я извиняюсь?
– Конечно-конечно.
Прячет лицо мне в свитер:
– Мне все равно было так ужасно – У меня дядя умер, я видела его в гробу. Ах – это так… мне все говорят, что мне скучно, что мне нельзя только бродить по дому и думать о мальчиках – о тебе – тебе, – надув губки, целует меня. – А мне из дому даже выходить не хочется – там у них сплошь одни гробы, все мертвые – Как же я работать пойду, если мне и жить не хочется. Ой-ё-ёй – мне было так страаашно.
– Что?
– Мой дядя – Его похоронили в пятницу утром, камней на него набросали и цветы – А мне все равно было плохо, как о тебе подумаю – но не от этого плохо – но я тебе не могу сказать – объяснить не могу.
– Ничего.
Она сидела и смотрела у меня на коленях много часов, молчала, в темной гостиной – Я понимал все, сдерживался, выжидал.
24
И в ту субботу вечером, когда мы с нею встретились в «Рексе», как у нас было заведено, там играли «Маскарад окончен», когда она вошла с улицы вместе с Бесси – несказанно красивая, как никогда раньше, с капельками росы на черных волосах, словно в глазах звездочки, и милый смех ее лучезарно сверкал розовым, хохотки позвякивали один за другим – Ей снова было хорошо, она опять навсегда красивая и недостижимая – будто темная роза.
Пальто ее пахло зимой и радостью у меня в руках. Ее кокетливые взглядики повсюду – импульсивные маленькие взоры на меня, чтобы посмеяться, что-то заметить, покритиковать или поправить мне галстук. Неожиданно обхватывает руками мою шею, притягивается глазами близко к моему лицу, своим лицом, схваченная будто рыданьем, сжимает меня, молит о признании в любви, жадно владеет и обладает мною, шепчет мне на ухо – Холодные извивающиеся нервные руки в моих ладонях, внезапная хватка и страх, безбрежная печаль вокруг нее, как крылья – «Бедная Мэгги!» – подумал я – толком и не зная, что сказать – а сказать-то и нечего – а если б и сказал – слова пали бы странным мокрым деревом изо рта – точно узор черных вен в земле, где похоронен ее дядюшка и все остальные дядюшки – не-сказуемое – не-присвояемое – расколотое.
Бок о бок с нею мы пялились на танец, оба – онемев и потемнев. Взрослая любовь, раздираемая среди едва повзрослевших ребер.
25
Мэгги у реки – «Бедненький Джек», – иногда смеется она и гладит меня по шее, заглядывает поглубже в мои глаза густо и уютно – голос ее в смехе чувственно надламывается, низкий – зубы ее как жемчужинки в этих алых створках ее губ, богатых алых вратах летнего плодородия, шрам апреля.
– Бедненький Джек, – и вот улыбка тускнеет в ямочках, только свет ее еще поблескивает в глазах, – мне кажется, ты сам не понимаешь, что делаешь.
– Меня бы это не уд-дивило.
– А если б знал, тебя бы здесь не было.
– А я что говорил?
– Нет – та-ак ты не говорил, – пьяно закатывает глаза, пьяня меня, проводя холодной ладошкой мне по щеке неожиданной лаской, столь нежной, что и ветры мая бы поняли, а ветры марта замирают и ждут, и успокаивающее «а-а» в ее губах каким-то немым легким дуновением отправляет мне одно слово, вроде «тебя-а».
Глаза мои, глядя, падают прямо в ее глаза – мне хотелось, чтоб она увидела окна моей тайны. Она ее приняла – она ее не приняла – она еще не решила – она молода – осторожна – ее настроения переменчивы – ей хотелось дотянуться во мне до чего-то, и она пока не дотянулась – и, быть может, ей этого хватает, просто знать – «Джек – балбесина».
– Я б никогда с ним не связывалась – Он никогда не станет таким работящим, как мы видим, как остальные мужики, как Па, как Рой – он не наш – Странный. Эй, Бесси, а ты не думаешь, что Джек какой-то странный?
Бесси:
– Н-не-а?? – Мне откуда знать?
– Ну, – Мэгги хмыкает себе под нос, – я не знаю, должна признаться. – И манерно этак, чашкам: – Я в са-амом дел-ле не зна-а-йу. – По радио крутят пластинки. Везде разбросаны подушки. Вот бы сачкануть в эту гостиную. Солнечные шторки – утро.
– Так ты помирилась с Джеком, а?
– Ага. – Густогорло, точно модистка, что старше подружки, как замечательные старухи из Сан-Франциско, из тусклых деревянных меблирашек, что сидят весь день со своими попугаями и старинными приятельницами и болтают о тех временах, когда им принадлежали все бордели на Гавайях, или жалуются на первых мужей. – Ну да. Наверно, он меня будет презирать.
– Почему это?
– Фиг знает. Говорю же – он смешной такой.
– А-а, ты с ума сошла.
– Ну, нав-верно.
Если б я рассмеялся и швырнул ей в лицо свои зубы любви, широченную ухмылку радостного понимания и приятия, у нее бы шевельнулась лишь тень подозрения в моих мотивах – что только углублялась бы – всю ночь – до самых бездонных печалей тьмы – все мои темные прогулки обратно от ее дома – все наши недопонимания – все ее интриги, грезы – провалились бы – все бы пропало.
26
Приближался мой день рождения, но я не должен был о нем знать – все спланировала сестра: его предполагалось отмечать в маленьком домике на Потакетвилльском холме возле церкви, где жила ее подруга. От меня все следовало утаить. Покупались подарки – маленькое радио-«эмерсонетка», в то время такое благотворное, но позже ставшее маленьким радио-радиатором отцовских скучных нырков в дешевые отельчики в грядущие годы его бродячей работы – Бейсбольная перчатка, что должна была стать вехой и символом наступавшего бейсбольного сезона и всех нас, игроков, купленная мне на день рождения, вероятно, Кровгордом – галстуки – Сестра приглашала всех: – Мэгги, Кровгорда, Елозу, Иддиёта, нескольких своих приятелей, моих родителей, соседских девчонок, которых приведут с собой парни, – я не должен был обо всем этом знать, но знал.
Мне сказал Кровгорд.
За одну ночь дружба наша углубилась невообразимо и сенсационно перед универмагом «Гигант», через дорогу от шелкопрядилен, канала, перед «Мальчишеским клубом», мы разговаривали там с самой тренировки, куда он иногда заглядывал посмотреть, как я бегаю, а теперь бесцельно шел со мной, чтобы не прерывать разговора, и пришел к компромиссному расколу: «Я пойду домой вон туда, а ты иди домой туда» – ужинать – Уже стемнело, зима холодная, фонари на улице яркие, как алмазы в холодных скрежевоющих ветрах, неприятно – Мы болтались на углу и просто разговаривали – Причем о Мэгги, бейсболе, обо всем – Чтобы согреться, мы вдруг пускались воображаемо пасовать друг другу с пяти футов, демонстрируя к тому же свои показные техники бросков и передач, ленивых замахов, бросок!
– Игроки главной лиги всегда подбрасывают мяч легко, – говорил Чарли, – сходи в Фенуэй-парк, сам увидишь, как парни перед игрой просто легонько подают, и никто не бросает рывком, похоже, что совсем без усилий, но подавать они могут очень далеко с такой же легкостью, это после многих лет таких вот легких подач – Это значит, «Не выбрасывай вперед руку».
– Чарли, тебе бы в главной лиге играть.
– Я и буду – надеюсь – хотелось бы то есть – Тэфф-то туда попадет – Тэфф точно попадет.
В их собственных историях Лоуэллской Предгорной школы Кровгорд и Тэффи Трумэн склоняли вместе головы над своими невообразимыми личностями и надеждой, амбициями, читали газеты друг у друга из-за плеча, неслись на матчи, старались успеть к началу радиопередач, знали самую личную невозможную потаенную отбойно-позерскую сердцевину друг друга, как свою собственную, или же шрамы своих же ран – Хладноветреными ночами бродили в куртках и трындели, как шотландцы в Эдинбурге Нового Света – Оба работали на железной дороге в Биллерике, отцы их – там же.
– Тэфф попадет – главные лиги – Мне-то что, Билл – Я вот как замахиваюсь и бросаю.
– А вот как мой безумный дружбан Джи-Джей Ригопулос? – подает, самый полоумный парень на свете, – орал ему я через ветра и показывал, преувеличенный замах Боба Феллера[57], чуть на спину не опрокидывается наземь перед броском, длинная нога задрана в воздух.
На Муди-стрит мы даем друг другу воображаемые подачи в неделю моего дня рождения, вот мы имитируем великое отбивание подачи, я присел на корточки в воображаемой перчатке питчера, у нас отбивающие-призраки уже готовы, а в игре впереди – целые иннинги.
– Два и О, двое на поле, усталый Чарли Кровгорд подает решающий девятый – за базой горячий сенсационный Джек Дулуоз – и вот подача – Ты ж наверное должен знать, тебе хотят вечеринку закатить – твоя сестрица.
– Кому? мне?
– Ну да, паря. Может, ты замертво рухнешь от восторга и потрясения, откуда я знаю – Я сам сюрпризов-то не люблю – поэтому, когда придет двенадцатое марта, не напрягайся, сам увидишь – Твоя сестра говорит по телефону с М. К. Номер Один уже несколько недель. У тебя куча клевых подарков, паря – включая тот, о котором я тебе ничего не скажу.
Мои папа с мамой влезли по самые шеи в подготовку большого праздника, договаривались про тортики, чтобы пришел репортер из газеты, чтоб игры были. Я этого не предвкушал из-за огромности всего. Я полудогадывался, что нужно будет изобразить изумление, будто не знал, когда все заорут «С днем рожденья!» Кусал губы… гордый.
27
Настал главный вечер.
Все отвалили на вечеринку ждать моего появления. Я сидел один в кухне и ждал, когда за мной зайдет Иддиёт – «Ииидьёт, пошли, мой братец Джимми хочет с тобой о чем-то поговорить!» Джимми Биссонетт, хозяин того домика, где скоро закрутится вся эта катавасия – друзья моей сестры – А снаружи гигантская метель началась, к полуночи весь Лоуэлл парализует, войдет в историю 20 дюймами снега, огромная, пророческая. Как грустно и смешно, что родители мои прячутся с дурацкими шляпками, а дом наш пуст – Весь свет у меня выключен, жду у окна среди пустых оконных шторок, темных потерянных курток – Я весь приоделся на выход в свой школьный футбольный свитер с «38», означающей 1938-й, и огромной вшитой «Л», что значит «Лоуэлл», и к серым ниткам «Л» красным пришит маленький футбольный мяч – под свитером майка, воротничка нет – Я хочу, чтобы меня сняли фотографы, они зайдут из местных газет, я предвижу – На всех остальных будут пиджаки, жилетки, галстуки – а я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.