Я выглядываю в окно на то, как собирается невообразимый буран.
И сквозь него, жаждуя, ликуя, добрый здоровенный Иддиёт сурово тащится в соответствии с планом – Я вижу, как он в крапчатых порывах снега под дуговой лампой на Гершоме огибает угол, согнувшись, за ботинками его в снегу остаются маленькие точечки идиотскости, следы доброты в призраковатости и ликованья – в груди моей от такого зрелища колет глубокой сладкой трансцендентной болью, от его вида, от снега, от ночи – а за этими свирепеющими сумраками прячутся тридцать человек, чтобы прокричать мне «С Днем Рожденья», и среди них Мэгги – Иддиёт катится себе в покатых сумраках, его широкая гладкая ухмылка в слякоти, от зубов отскакивают крохотные раздельные сиянья, розовенький, радостный, в его обветренном румяном твердокостном носу тени ноздрей – старый профи-охранник говядины и крюк болтается пониже, чтобы удобнее убивать, когда тресь-футбол вспарывает цветущие торфы – его грудасто-костлявые наросты кулаков скрючены в жестких портновских перчатках на выход – «Фу, гулянки!» говорит он – выбрасывает резким ударом руку и бздынь со всего размаху в забор, чуть вообще не снес с фундамента – говорит «Граргх» и затем «влюп» и начисто сваливает штакетину – часто под уличными фонарями холодными ночами и меня подзуживал так же, бац! – жизнь в приколоченных гвоздями штакетниках замирает от ужаса, костяшки у меня горят, я пробую еще пару раз, «Крепче! резче! вот так!» – какое-то мерзлое старое дерево трескается, штакетина отлетает – мы курсируем вдоль забора, вышибая из него один зуб за другим, тресь, Старик Плуфф, что живет через дорогу от нашего любимого штакетника в скверике, странный старый лоботряс, только и делал, что распахивал окна посреди Лоуэллской Ночи и выговаривал мальчишкам «Allez-vous-en mes maudits vandales!»[58] в своем вязаном чепце, со слезящимися розоватыми глазами, один в своем буром доме у покинутых гробовых ленточек и плевательниц, он слышал треск нашего штакетника в 2 часа ночи – Иддиёт зловеще склабится при одном воспоминании – «Хо йиих!» вопил Иддиёт в тот вечер, когда выборы в Лоуэлле выиграл франкоканадский мэр, Арсено – О золотое имечко, Иддиёт в своем политическом возбуждении подскочил от нашего пятнадцатилетнего тогда еще пинокля, когда родители мои были где-то в густой Лоуэллской Ночи, и вогнал кулак в штукатурку кухонной стены, чудо-хрясь, которым и Джека Демпси[59] ухайдакать можно было, без перчатки, хрясь – и штукатурка выдавилась на другой стороне в комнате с радиоприемником и столом красного дерева – когда мама моя вернулась домой, пришла в ужас, она была убеждена, что он какой-то маньяк и даже хуже – «Он пробил стену кулаком? Сапогом!» Глубоко в стене отпечатались косточки его суставов. «Как он это сделал! Говорю тебе, Биссонетты все ненормальные – у них в этой семейке мужики все чокнутые – их папаша —» Иддиёт, теперь успокоившийся – на минутку останавливается внизу у деревянного забора, я вижу, как он оборачивает свою встревоженную изможденность на четыре этажа вверх под мягко отплевывающимся снежочком и смотрит – «Что? Нет света? Джеки нету дома? Где же этот Здоро Во пацан? Я ему башку точно сверну! Аргх!» – Он ныряет через дорогу и исчезает из моего поля зрения в дверном проеме нашего многоквартирного дома, мощный, про себя обиженный, я слышу, как он штурмует коридоры, Иддиёт подплывает ко мне в сумраке сна столь обширного, что конца ему я не вижу, себе конца не вижу, ему, Мэгги, жизни, жене, всему миру.
– Паря, да ты все здоровеешь, совсем уже морпех! – наше приветствие у дверей.
– Пошли, паря, мой брат Джимми хочет с тобой о чем-то побазарить.
– Чего?
– О, – мол, и дело это не мое, с тяжелыми трагическими глазами долу, – да чё он, ничё, не бзди. Пошли.
Он взрывается от хохота «Хии!» Хватает меня за колено, мы сидим уставившись друг на друга, жестокие железные тиски обхватывают мне ногу, и мы скалим друг другу зубы, продолжая играть Иддиётовских Мор-пехов, что топочут по трапам мостика – Мне хочется сказать «Я знаю про вечеринку, паря», – но не хочу разочаровывать его большое доверчивое сердце – Мы глядим друг на друга, старые кореша. «Пошли, паря. Шапку! Пальто! Пшли!»
Мы сгибаемся под метелью, идем вверх по Муди – Неожиданно в щели проникательных туч катится луна.
– Смотри, луна! – кричу я. – Иддиёт, ты еще веришь, что на луне живет этот дядька с корзиной хвороста?
– Вон те черные пятна – это не глаза! И не с корзиной хвороста, а с вязанкой! – Это дрова – du bois – Твой глаз не верит тому, что видишь? Это ты сам луна, парнишка Ти-Жанни, все, кто надеется, про это знают.
– Pourquoi un homme dans la lune? Weyondonc! (А зачем на луне человек? Да ладно те!)
– Ай, ай, – зловеще остановившись, опершись рукой о колено, – не говори так – это правда weyondonc. Ты сам боишься? С ума сошел? А? Tu crois pas? Ты что – не веришь? В свой день рождения? Ты действительно берешь и не веришь? – Иддиёт, который в церкви по воскресеньям стоял прямо, столб столбом, в передних рядах Святой Жанны д’Арк вращая лупоглазыми красными рожами, когда громкие шумы тревожили безмолвного священника на его безмолвном алтаре – Иддиёту не хотелось никак притворяться в этом мире.
– Это вообще неправда! – я заявляю твердые атеистические подростковые отказы.
– Non non non! Человеку на луне нужна эта вязанка дров! – рассерженно отвечает он – огромно содрогается могучей своей грудью. – Ах, мальч-чонка! – Простодушно, без всякой кривизны, произошел из крови чистых пейзан Севера, те шумы, что исторгаются из горла его – изысканные веляры красноречия от нужды высказаться. – Я – я верю в Le Bon Dieu[60], Джеки, – ладонь вверх, – Он меня благословляет, творит меня, спасает. – Он берет меня за руку, дружелюбно. – Эй! – вдруг орет он, вспомнив шикарную избалованною девчонку с Гершом-авеню, что летала по детским тротуарчикам краснопыльных изъезженных сумерек, хлопая его по заднице, один-единственный раз изысканно подмигнув дыре в небесах, Иддиёт говорит: – Я Так Так Тук Тук вон та девчушка, что мы видели, мелькает повсюду – Я тоже мальчик балованный! – и он извивается своим мощным задом, будто чугунные пушки в польтах, бушует и семенит, отогнув ноготок на пальчике в холодной ночи – Возвращается, снова обхватывает меня своей лапой, ржет, ведет меня по улице к вечеринке, веря в меня – говорит громко, так, что за два квартала слыхать: – Аргх, мы же добрые друзья, а? – Трясет меня, заставляет увидеть в Небесах любовь, распахивает мне глаза глупости и невинности – щеки его густы, красны, шея в мыле оттого, что идет и наводит на мир лоск сквозь счастливые свои зубы. – Вишь как, малявка?
28
Мы взбираемся по ступеням маленького коттеджа, внутри свет горит только на кухне, заходим, Джимми, его старший брат, улыбается нам посреди линолеума – Там есть кухня, гостиная, столовая, одна лишняя спальня, которую молодая бездетная пара превратила в некую комнату для развлечений – Странная тишина.
– Снимай пальто и галоши, Джек, – наставляют меня оба. Я так и делаю.
Из игровой комнаты вырывается нестройный визг голосов:
– С днем рожденья!!! – выскакивает отец, за ним из другой комнаты – мама, еще из одной – Кровгорд и Мэгги, за ними моя сестра Нин, жена Джимми Жанетт, Елоза, Тэффи Трумэн, Эд Эно, остальные – заплыв лиц в моей вечности – весь дом ревет.
– Уиии! – дьявольски завывает Джимми, открывая кварту виски, пихая ее мне в руки – я делаю обжигающий глоток под общий рев – Вплывает огромный торт со свечками – Начало празднеств – Я их задуваю – Ура! Мы стоим орем и едим торт на кухне.
– Дайте почетному гостю кусочек побольше! Пусть вес наберет до следующей осени! – Хохот, за спиной какая-то девчонка визжит от восторга, у меня не было времени даже с Ма и Па поздороваться, даже с Мэгги в суматохе толпы, этого мира, которого слишком много – Вижу, как Иддиёт пытается вести себя по-светски, как в кино, кусок торта зажат в огромной лапе, хохочет с Мартой Альберж, своей девушкой, и испускает взрывное «Пфну!» хохота, который пинает его в таранное брюхо, разносит ему все горло, и наружу извергается серпантин соплей на весь его торт – никто этого не замечает, он падает на колени на пол, держится за живот, хохоча – Его фантастический братец Джимми возбужденно вопит какой-то неприличный анекдот, мой отец делает то же самое у печки, крыша маниакально трясется в великой, уже завывающей, всесметающей метели, в окна бьется жар, я хватаю Мэгги за талию, ору – Открываются двери, новенькие пришли – красные кричащие лица оборачиваются к ним, а новые люди все вваливаются. Рев одобрения, аплодисменты, поднимают бутылки.
– О Ти-Жан, – кричит мне в ухо Ма, – сегодня сюда должны были нагрянуть миллионы твоих школьных друзей! – Ти Нин устроила тебе целый бал – и половина не пришла – ты б видел список, который они с Мэгги написали.
– И Мэгги тоже?
– Конечно! Ох Джеки, – скорбно, схватившись за меня, раскрасневшись, в своем лучшем хлопчатобумажном платье, волосы схвачены белой ленточкой, оправляет на мне майку под огромным жарким идиотским свитером, – такая буря там, просто ужас, по радио говорят, самая страшная за последние годы. – Затем ликующе: – Иди сюда, поцелуй меня покрепче и обними, и эй, шш, никому не говори только, но вот я тебе даю пятерку, ага? – tiens – это тебе на семнадцатилетие, сходи в хорошее кино и мороженым объешься хорошенько, и Мэгги с собой пригласи – А, миленький?
– Бу ху хи ха ха! – издал Джимми Биссонетт свой безумный маниакальный хохот, который слыхать за три квартала, он взмывает над болтовней и гамом, я вылупился на Джимми в изумлении, мне рассказывали, как часто по ночам в диком Лоуэлле после закрытия этот человек многих на спор вызывал, что у него агрегат побольше, чем у прочих, и показывал, как он им со стола может столкнуть восемь, девять или десять четвертаков, и все это – посреди дикого хохота необузданных канадцев в клубах на берегу озера, среди сумасшедшего пылающего лета с плющом голубой луны на озере, или зимой, когда пианино играет, дым, прыжки и вопли происходят за тусклыми ставнями, а бледные тростники поскрипывают в жестком льду (неиспользуемый трамплин для прыжков в воду) – под ставки, визги, толстовские ура и виваты бдения ночи напролет – Джимми с ума сходит по девчонкам – на крепких кряжистых ногах он носился в дико-потной радости по деревянным барам на Муди, по клубам, по призрачным оранжевым домашним вечеринкам с телефонными проводами за французскими окнами (Форд-стрит, Чивер-стрит) – уши у него торчат – он встревоженно суетится – ноги его спорыми ножницами нарезают быстрые мелкие шажки – а видишь только гордо поднятую голову, рвущуюся наружу клокочущую иддиётскую радость, когда тело с длинной талией под ним колотится дальше на жужжащих ногах… иногда грызется, потерянными субботними вечерами франкоканадского экстаза.