– Смешной.
– Правда, да? Все-таки мы неплохо повеселились. Черт, а некоторые парни – еще лучше.
– Не в этом дело, – деловито отвечает Мэгги.
– А в чем?
– Все это – в твою честь. Спасибо сказал бы.
– Я и говорю!
– Если ты так говоришь, тебе никто не поверит.
– Ну ты же мне веришь…
– Ага, – едва ли не фыркает Мэгги, – это просто потому, что я – такая же, как ты. – Двигая челюстями в истории нашей любви, она и выглядит круто в проеме парадного, и горбится – я стою с нею рядом гордый, некоторые парни в столовке текстильной фабрики через дорогу видят, что со мною ждет такси потрясная брюнетка – я недостаточно стар, чтобы потом локти кусать оттого, что не могу пойти с ней домой и там трахнуть. Как полный чурбан, смотрю я вверх на окна чужих квартир на той стороне, Мэгги поправляет волосы, глядя в маленькое зеркальце; грустный красный шарик света болтается с навеса остановки такси. По Муди шаркают ногами жалкие прохожие, заглоченные обвалом ветра, наперекор хлопьям, пылающим поперек отблесков уличного дугового фонаря. Я целую Мэгги – она швыряет себя прямо на меня, вольная, маленькая, юная, стоит лишь мне шепнуть слово поцелуемся, и она готова играть в поцелуи; я теперь начинал ощущать ее сексуальность, а было уже слишком поздно.
На другой стороне улицы показалась часть нашей компании с вечеринки, в «Текстильную Столовку» за гамбургерами и кофе, все втянулись внутрь, в дверном проеме мигнул музыкальный автомат, татуированные ручищи мужика за стойкой с полоумным лицом, он вопил: «Oy la gagne des beaux matoux!» (Ой кошаки проклятущие!) – Папке и остальным моим друзьям, что полупьяно балабонили в парной испарине столовки, мокрые, усталые, неголодные, уныло озирались и презрительно фыркали на все – но разражались хохотом, панибратствовали, доставая друг друга, но куда ж без этого, ржанием выказывали заботу друг о друге и вдруг выплескивали добродушие свое, нежно и радостно – Мужик за стойкой цедит слова уголком рта, когда поворачивается приготовить заказ.
Через дорогу, в запотевшие окна и сквозь летящий снег им, наверное, видно Мэгги и меня, наверху, бок о бок, в парадном, стоим как посторонние, вдруг превратившиеся в целующуюся парочку, а затем снова став посторонними, что, притопывая ногами, скорее, просто ждут такси.
– Хороший у тебя день рождения получился, лучше тебе и устроить бы, наверно, не могли.
– Ага – да не в этом дело – то есть – ты хоть рада была меня сегодня видеть?
– Я должна была тебя сегодня видеть.
– Я знаю, но только лишь видеть меня ха ха это я пошутил – нормально все будет. Поспишь, как домой вернешься, у тебя все будет хорошо.
– Джеки! – кинулась на меня, руками стиснула шею, чресла к моим чреслам, спина выгнулась, а она откидывается назад, впиться густотой своего взгляда в мой взгляд. – Я хочу пойти домой в наш дом и спать с тобой и жениться.
Я поник, задумавшись об этом – Я и понятия не имел, что мне следует делать.
– А? – Я вообразил, как моя мама говорит, что Мэгги «слишком нетерпелива», да и другие об этом говорят, все сладкое будущее наше, когда мы с Мэгги возвращаемся поздно вечером домой с вечеринки усталые и поднимаемся по темной лестнице вдоль обоев с розочками в смутную бархатную тьму комнаты наверху, где снимаем зимние пальто и надеваем пижамы и между, в середине обоих облачений – нагота пружинящей постели. Пружинисто подскакивающий малыш, у которого в глазах Рождество. В люльке, в розовой темноте, пузырик маленький, спит себе в своих крохотных мыслях. И не разбудить его погремушками разговоров, и ангелы с саблями барабанят по молью проеденному бурому виденью Занавеси, довольно скоро расступятся они, всплыв на Небеса пылая вселенскими частицами снега истины – Младенец Мэгги в реальности – мой, сынок мой, в снежном мире – мой бурый дом – река Мэгги исходит грязями, что весной еще ароматнее.
Она отправилась домой на такси, ее повез мой друг, чье лицо видел я в тысячах феллахских сумерек этой деревеньки в нашем грязноуличном мальчишестве, Нед, Фред, приятный парнишка, что-то пошутил насчет чего-то, когда они печально отчаливали, и большие красные задние огни парили выхлопом в суровых зимних условиях, и хлопали цепи, удаляясь вдаль, в Южный Лоуэлл, исток стрелы моей.
31
Вертоградики имеют свойство не спешить. Вечерушки имеют свойство заканчиваться.
Отец мой только начинал колобродить в столовке, и я тоже туда зашел – достойно день завершить, но лишь несколько раз зевнул в зеленоватом свете да заглотил три гамбургера с кетчупом и сырым луком, а все остальные тянули дальше свою музыку и рев старой доброй субботы или Буранной ночи в Новой Англии, на заре раскупорили бутылки, все смешалось, на Гершом-авеню в серые шесть утра, когда бродят лишь старые призраки Потакетвилля, пробираясь своими белыми тропками под черными вуалями в церковь, вдруг из глубин жилых домов доносится визгливый хохот какой-нибудь девахи на кухне с круглым столом и черной железной печуркой, дребезжат стекла, и черный малыш не может больше уснуть в своей подушке, не выспится он перед утренней метелью – Я тоже, сейчас лягу спать и открою настежь этого черного ангела в подушечной пустоте – а мир же пустоте не открыт.
– Давай Джеки мальчик мой, – даже сказал мой отец, скатившись с какого-то хохота, что устроили они с Недом Лейном, борцом а также наполовину хозяином буфета на колесах, – иди спать, если хочешь, а то ты уже весь иззевался, детишки сегодня перевозбудились, – а Нед Лейн на войне погибнет – никто тут на правильной арене больше не боролся – подруга моей сестры, маленькая дружбанка сестринского девичества, все хотела замуж за него выйти, да только не на то дерево лаяла в серьезной реальности открытого мира. Дерево это с корнями в тех реальностях уже сплело узловатые пальцы в промозглости.
– Ладно, Па, я пошел спать.
– Тебе день рождения понравился?
– Oui.
– Хорошо – Никому только не говори, если спросят, что я тут пару стакашек пропустил, я ж не дитя малое, чтоб взрослых слушаться. – Перед возвращением домой к ужину каждый вечер мой отец обычно выпивал свои две-три рюмашки виски в Клубе через дорогу, замечательное время было, когда я видел, как он оттуда направляется в парикмахерскую на другой стороне улицы, сцена эта выстраивалась долго и просторно, а он внутри, соломенная шляпа его летними вечерами сдвинута на затылок, я же тороплюсь следом в теннисных туфлях оттуда, где мы жили в двух кварталах от этой квартиры, сам на два года младше, вижу его – он невероятно богат в этой цирюльне, с журналом, под белым парикмахерским покровом, и человек склоняет колена пред своей работой, пока он бреется.
– Спокойной ночи, парнишка, а если хочешь на Мэгги жениться, то симпатичнее девчонки не найдешь, она ирландка до мозга костей, как день до мозга костей длинен, и чертовски отличный парень, насколько я вижу.
32
– У меня-то пальто теплое, – говорит Кровгорд, бредя сквозь холодные северные красноватые сумраки марта в Массачусетсе, возле Хэмпширской линии, – да только не сегодня, – кисло пошутив и хмуро, и я вдруг понимаю, что он – великий старый скептик, который размышлял о погоде вдумчиво и теперь вставил ее в свою речь, или, сделав такие жуткие открытия, теперь ею клянется. – Господи, скорей бы оттепель.
33
Настал апрель. Объединился с мартом, чтобы залить грязью рощи, а на цирковом шесте затрепетали длинные белые ленты флагов, точно реклама мая с надписью «Вывешивать Объявления Запрещается». Лето уже совало пальчики в уголки весны и промакивало их насухо – неотъемлемый сверчок вылезал из-под своего камешка. День рождения мой закончился, я теперь стал относиться к Мэгги еще нежнее, а она ко мне – менее или же увереннее. Время года раскачивалось на каких-то своих невидимых качелях.
Штука в том что – Мэгги хотелось, чтобы я был тверже и обязательнее в своих договорных женитьбах дружбы и сердца с нею – она хотела, чтобы я перестал изображать из себя школяра и приготовился заняться делом в мире, заложил основу для нее и наших отпрысков и стал плодиться. Сам чин весны предполагал это ветерками с чопорной речки, которыми я уже начал наслаждаться, поскольку заледенелые колдобины на Массачусетс-стрит Мэгги начали оттаивать, кристаллизоваться, трескаться и плыть – «Фрик-фрак», делал мне ручкой симпатичный босяк на углу Эйкена и Муди, но май-то все равно наступит. «Дурилка», выговаривал жаворонок на веточке, и я знаю: соки и сиропы промочат насквозь и запульсируют, как только забьется весенняя пора – «Правда же, никогда не знаешь, все леса чуть не затопило», так говорили старые бойцы, выйдя на хвойные поля. Я ходил по всему Лоуэллу, обалдев и поражаясь собственным меркам мозгов. И голубки курлычут. Ветер трепливой арфой овевал весь Лоуэлл.
Сейчас-то я и выясню, как поживает моя любовь к Мэгги. Не очень хорошо поживает.
Мне незачем было спрашивать себя «Мэгги, что же мне делать?», и, как школяр, я наконец решил, что ну ее к черту, ведь исчезнут мои крекеры «Риц» с арахисовым маслом. Я куксился, словно здоровенный младенец, от одной мысли, что потеряю свой дом и уйду в неведомые самоубийства свадеб и медовых месяцев.
– Милый, – говорит Мэгги, – все в порядке, ходи в свою школу, я не хочу тебя останавливать или как-то мешать твоей карьере, ты же знаешь лучше меня, что для тебя лучше. Понимаешь, с тобой, наверно, жить будет не очень практично. – Стоит тепленький вечер в конце марта; я покончил с пылающей луной, мартовские ведьмы гоняются наперегонки со своими плащами и метлами, за ними гончие, тявкают через всю эту промозглость, а листва не летит, она втоптана в землю, бурный мокрый зверь встряхивается в земле, и ты уже почти понял, что Царя Барона милых гор не коронуют в сосновом подлеске этого Королевства – я видел, как синие птички дрожат на мокрых черных сучьях, «флейть!!»
Флейтовая весна скакала по коридорам и ритуальным переулкам моего священного мозга в святой жизни и будила меня, и понуждал